Первые годы учебы мужа, совпавшие с периодом НЭПа, проходят у мужа как бы в полном согласии с советской властью. Про себя я даже не говорю, так как у меня в тот момент ничего враждебного к советской власти не было»[229].
НЭП позволил несколько сгладить противоречия, существовавшие тогда в стране, но не решил их до конца. У советской власти были сложные отношения с интеллигенцией. В основе политики по отношению к ней лежали недоверие и всесторонний надзор.
При этом годы НЭПа можно охарактеризовать как период истории, когда большевики несколько заигрывали со своими бывшими политическими оппонентами из других социалистических партий — безусловно, только с теми из них, кто готов был принять их гегемонию и вступить в ряды РКП(б). Судя по всему, сам Константин Воскобойник был не прочь вписаться в эту новую советскую систему. Необходимость «не высовываться», «не привлекать к себе внимания» сильно раздражала его, вызывала чувство дискомфорта. 10 лет — достаточно большой срок. Никаких конфликтов с органами государственной власти у него за это время не было.
В конце 1920-х гг. большевики взяли курс на свертывание НЭПа. В стране шли процессы, главными фигурантами которых выступали представители интеллигенции. Наиболее крупными были дела «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии», «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)». Казалось, что в этих условиях самый лучший вариант поведения — затаиться, может быть даже уехать куда-нибудь подальше от столицы, где контроль со стороны органов государственной безопасности слабее, а взаимоотношения между людьми проще и патриархальнее. Однако Анна и Константин Воскобойники думают по-другому: «Бытие определяет сознание. И вот постепенно, даже незаметно для себя, в душе появляется все больше и больше чувство обиды на кого-то и за что-то. Мы живем под чужим именем, значит, под вечным страхом. Этот страх рождает чувство отчужденности, недоверия к окружающему.
По натуре и муж, и я — люди очень общительные, энергичные, а муж к тому же и по развитию, и по силе воли стоял выше среднего студента. И в то же время, в силу сложившихся обстоятельств, мужу приходится все время сдерживать себя, не проявлять себя в полной мере, так как он должен быть “на виду”. Вот эта боязнь рождала у мужа чувство недоверия, болезненную мнительность и вызывало недовольство всем окружающим. Чем больше наполнялось сил, чем больше эти силы сдерживали, тем больше появлялось неудовлетворенности, недовольства»[230].
В этих показаниях ключевые слова: «а муж к тому же и по развитию, и по силе воли стоял выше среднего студента». Здесь присутствует не критика советских порядков, а, скорее, некий элемент потребности в лидерстве. Его явно не устраивали темпы собственного карьерного роста: «К моменту окончания вуза, работая начальником электроизмерительной мастерской в Палате мер и весов, короче говоря, к моменту весны 1931 г., эти настроения не носили характера явного недовольства советской властью, а они скорее носили характер просто неудовлетворенности жизнью и даже больше: было желание, огромное желание честно работать и работать не в половину накала, а отдать работе всего себя, весь полностью опыт, знание, всю накопленную энергию. Так работать можно было только получив вполне легальное положение»[231].
Весной 1931 г. Воскобойники пришли к решению, что так продолжаться больше не может, и в марте Константин пошел в НКВД и сообщил о себе все. Чем этот поступок объясняла его жена через четырнадцать лет? Она вспоминала: «На что мы надеялись? Первое. Мы думали, что возможно вообще все кончится благополучно: давность, прекрасные отзывы о работе, добровольное признание, а если и получили срам, то лучше отбыть раз наказание, чем мучиться так всю жизнь. Нас понять может только тот, кто пережил это.
В результате муж получил три года концлагерей. И вот теперь могу сказать с уверенностью, что это были самые спокойные годы как для меня, так и для мужа, несмотря на то, что эти годы он сидел в лагерях, а мне приходилось много работать, и к тому же мы были не вместе. Но у нас, и у того, и у другого, а у меня в особенности, была уверенность, что пройдут эти годы, и все будет по-новому, всеё будет так, как надо»[232].
Можно назвать еще одну причину этого поступка. В СССР в 1930-е гг. на страницах центральных газет рассказывалось о преступниках, которые являлись в правоохранительные органы с повинной. Утверждалось, что этих людей зачастую даже не наказывают. Известный писатель и сотрудник прокуратуры Лев Шейнин писал в газете «Известия»: «Большая часть людей, являвшихся с повинной, направлялась в разные города на работу. Московский угрозыск начал посылать на работу бывших рецидивистов.
Прямая задача профсоюзных, комсомольских и других общественных организаций была — как следует принять этих людей. Им надо было помочь устроиться в новом городе, окружить их вниманием, втянуть в общественную работу. Вместо мелкобуржуазного сюсюканья и обывательского праздного любопытства этим людям протянули руку помощи. И эта рука была протянута для крепкого рукопожатия — им, победившим в самой мучительной и трудной борьбе — в борьбе с самим собой»[233].
Однако советская пропаганда и реалии жизни в сталинском Советском Союзе оказались противоположными явлениями. Покаяние не принесло облегчения. Да, для СССР начала 1930-х гг. наказание, назначенное Константину Воскобойнику, было не очень строгим. Но если его жена какое-то время надеялась на благополучный исход, сам заключенный в это уже не верил: «В 1932 г. я еду в отпуск к мужу в лагеря и провожу с ним вместе месяц. И вот тут я резко заметила ту разницу, которая наметилась в нашем настроении. Если у меня была полная уверенность, что теперь наша жизнь наладится, то у мужа получалось обратное: он говорил, что теперь вообще ему не будет доверия, что теперь будет даже хуже, чем было до 1931 г. Появляется резкая критика существующих порядков»[234].
Рассказы Льва Шейнина кардинально отличаются от тех проблем, с которыми столкнулся человек, только что освобожденный из лагеря. Да, через профильные наркоматы его устраивают на работу. Однако позиция сотрудников органов государственной безопасности и атмосфера всеобщей подозрительности не способствуют адаптации к нормальной жизни. При этом эпоха «большого террора» еще не началась: «В 1933 г., осенью, муж возвращается из лагерей. Я продолжаю работать в Москве, муж едет устраиваться на работу в Горький. В Горьком его не прописывают, пока он не устроится на работу, а на работу не принимают (хотя говорят, что он как работник нужен), пока не получили разрешения из НКВД.
Так проходит месяц. На работу не устроился. Через Москву, через Наркомтяжпром устраивается в Кривстрой (г. Кривой Рог, Металлургический комбинат), в электроцех сменным инженером. Первое время работать очень тяжело: судимость, недоверие. Потом все постепенно сглаживается, и в 1935 г. работа вошла в нормальное русло.
Вызов в НКВД. Через несколько дней муж уволен с работы по сокращению штатов с хорошим отзывом о работе. Снова скитания в поисках работы, в поисках найти угол, где можно жить. Я уезжаю и поступаю на работу в Горький, муж после трех-четырехмесячного перерыва устраивается на работу в Орскстрой (г. Орск). Та же картина. Надо как-то жить»[235].
Итак, «игра по правилам» положительного результата не принесла. Человек, некогда относившийся к советской власти и коммунистической партии вполне нейтрально, становится их убежденным противником. Скорее всего, Константин Воскобойник спас себе жизнь тем, что в условиях начавшегося «большого террора» он вновь идет на фальсификацию документов и смену местожительства: «Выхода муж не видит. Он считает, что легче жить опять нелегально, чем так. И вот, примерно в 1936–37 гг., муж сам составляет себе послужной список, где он скрывает судимость, и уже по новым документам как человек, не имеющий судимости, он устраивается преподавателем в поселке Локоть, в лесохимический техникум»[236].
Что он получил за пять последних лет? Вместо Москвы — глухая провинция, гораздо менее интересная и низкооплачиваемая работа, проблемы с семьей. Вместо облегчения своего положения, ситуация стала гораздо серьезнее и опаснее. Теперь в случае разоблачения можно было ждать не заключения в лагерь, а смертную казнь.
Анна Воскобойник была убеждена в том, что «после 1933 г. до 1937 г. у мужа развилась та ненависть к большевикам, которая толкнула его на активную борьбу в 1941 г. Годы с 1933 по 1937 мы живем с мужем частью вместе, частью же порознь, поэтому такого сильного влияния у него на меня в те годы не было. С 1937 г., т. е. с момента его поступления в лесной техникум, мы живем все время вместе и исключительно замкнуто. Муж устал бороться с жизнью, он на все озлоблен и все воспринимает в исключительно мрачных тонах»[237].
За время скитаний по стране семье Воскобойников пришлось столкнуться с непарадной стороной жизни советского общества. И здесь речь шла не только о личных обидах или каких-либо претензиях: «Мы недовольны жизнью, мы недовольны правительством. Это для меня понятно. Но муж говорит, что таких, как мы, больше половины всего населения, и я начинаю верить, я уверена, что народ против советской власти.
Коллективизация. Мы против колхозов. Я сама, если не столько против самих колхозов, так как я считала, что сами по себе колхозы — вещь неплохая, сколько я против той жестокой, с моей точки зрения, политики, которая проводится в момент коллективизации.
Народ раздетый, разутый. Я возмущаюсь, что теперь, на двадцатом году революции, не могут наладить производство легкой промышленности, что заняты мировыми вопросами, мировой революцией, а не хотят позаботиться о народе, о человеке. Думают об одном — о войне