на самого стряпчего, который надзирал за ключниками, несшими поднос к столу. Еда расставлялась на кормовом поставце, где каждое блюдо отведывал уже тот самый ключник, что принес его. Затем пробу снимал дворецкий и лично передавал миски и вазы стольникам. Стольники стояли с блюдами у входа в столовую, ожидая, когда их вызовут. Из их рук кушанья принимал крайчий — охранитель стола. Только ему доверялось подавать еду государю. Причем и он также на глазах у Иоанна Васильевича пробовал с каждого блюда и именно с того места, которое указывал государь.
Аналогичная ситуация происходила и с напитками. Прежде чем вина доходили до чашника и попадали на питейный поставец, их отливали и опробовали ровно столько раз, в скольких руках они побывали. Последним, на глазах царя, пробовал вино чашник, отливая себе из государева кубка в специальный ковш.
Однако самое большое удивление я испытал, когда на столах появились исполинские рыбы, пойманные в северном море. Мне растолковали, что их привозят живыми, в огромных бочках, выстланных водорослями. Рыбы эти едва умещались на серебряных и золотых тазах, которые внесли в палаты несколько человек разом. Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков с луком и шафраном.
Потом на столы поставили разные студни, за ними журавлей с ароматными травами, петухов с инбирем, куриц и уток с огурцами, журавлей под взваром в шафране, зайцев в рассоле, лососину с чесноком, жареных карасей в сметане. За карасями принесли разные супы и похлебки — юрму[49], сдобренную черным перцем и шафраном, калью[50] с красной рыбой и икрой и уху курячью белую. Суп и уху подали в одной глубокой миске на двоих, и мне пришлось хлебать из одной посуды с соседом по столу, что было отвратительно.
В завершение пира слуги внесли в палату громадную сахарную голову, которая была значительно больше головы человеческой и весила несколько пудов, сладкие пирожки, медово-ягодные пряники, сладкие левишники[51], яблочную пастилу, цукаты, варенья, причем не только из ягод, но и из овощей — морковь с медом и имбирем и редьку в патоке. Между сладостями возвышались груды фруктов и ягод, а также волошских орехов…
Завершился пир раздачей пряников и венгерских слив. Иоанн Васильевич лично раздавал гостям сушеные сливы, одаривая кого парой, а кого и приличной горстью этого яства. А домой всем присутствующим на пире полагалось блюдо мяса или пирогов…»
У Бомелиуса пересохло во рту и лекарь потянулся за кувшином с романеей, но он оказался пустым. Лекарь в раздражении выругался, встал и пошел в угол своей «кельи». Там, вместо корчаги с водой, стоял небольшой бочонок с хорошо выдержанным медовым квасом. Зачерпнув жбаном пенистый напиток, Бомелиус сделал несколько глотков и сплюнул с отвращением.
«То ли дело добрый английский эль[52]!» — подумал с ностальгией, возвратился к столу и снова взялся за перо. Но не успел написать и строчки, как в дверь громко и требовательно постучали.
Бомелиус от неожиданности икнул и оцепенел. Святая пятница! За ним пришли!!!
— Элизиус, отворяй! Свои… — раздался за дверью веселый хмельной голос.
Лекарь с облегчением перевел дух и открыл дверь. В комнату не вошел, а ввалился коренастый малый в дорогом бархатном кафтане с золочеными пуговицами и красных сафьяновых сапожках. В одной руке он держал запечатанную воском большую пузатую бутылку темного стекла, а в другой — свиной окорок. Это был царский опричник из иноземцев, Генрих Штаден. Царь пожаловал ему село Тесмино, а еще он держал весьма доходную корчму.
С некоторых пор опричник сильно сдружился с лекарем и часто навещал его — чтобы поболтать о том о сем, не опасаясь доноса, удариться в ностальгические воспоминания о родных краях. Генрих Штаден родился в Алене, который находился в трех милях от столицы Вестфалии Мюнстера, так что они были земляками. Кроме него в опричнину были записаны еще три иноземца: лифляндские дворяне Иоганн Таубе и Эларт Крузе, а также бывший ланддрост[53] города Петерсгагена и доктор права Каспар Эльферфельд. Но с ними Генрих Штаден боялся откровенничать (особенно с Эльферфельдом) и почти не общался.
«…Каспар Эльферфельд еще до меня был при опричном дворе великого князя, — объяснил однажды Генрих Штаден причину своей нелюбви к доктору права. — Он видел, как я, живя в земщине, наживал большие деньги корчемством, а потому решил отнять их от меня и устроил следующее. Каспар взял сундук, положил туда несколько платьев и других вещей, взвалил все это на сани, запряг лошадей и послал с санями на мой двор двух своих слуг. Они остановились у меня и стали пить.
Тем временем Каспар Эльферфельд поехал на Судный двор и бил челом судье, будто бы люди его, выкравши у него несколько тысяч талеров[54], сбежали со двора. А теперь-де он узнал, где они укрылись. Пусть судьи дадут ему, как полагается, целовальников и приказных. Когда Каспар Эльферфельд пришел на мой двор, то целовальники и приказные конечно же нашли и слуг, и сани с лошадьми. Меня как раз не было дома, поэтому целовальники и приказные забрали моего слугу Альбрехта и поволокли его на Судный двор.
Там Каспар начал свою жалобу: „Государи мои! Слуги украли у меня 2000 рублей и с ними укрылись во дворе вот этого человека, где я и нашел их в присутствии целовальников. Давай мне назад мои деньги!“. Но Альбрехт отвечал: „Нет у меня твоих денег!“. „Твой господин, — продолжал Эльферфельд, — держит корчму и много там бывает убийств“. „Позвольте мне, — возразил мой дворецкий, обращаясь к судьям, — пройти на двор господина Эльферфельда. Я хочу доказать, что у него в подклетях под полом лежат мертвые тела“. Тогда Каспар струсил и пошел на попятную.
Узнав об этом, я нисколько не испугался, ибо знал, что Альбрехт действительно докажет сказанное. Я быстро собрался, поехал, сам стал на суд и обратился к боярам: „Вот здесь я сам! Отпустите моего дворецкого“. Бояре сказали нам обоим: „Договаривайтесь друг с другом“. Мой дворецкий был освобожден, оправдан и отпущен, а я поехал вместе с Эльферфельдом на его двор.
Я хорошо знал, что пока я в земщине, то проиграю всякое дело. Поэтому, обратившись к Эльферфельду, я сказал: „Любезный земляк! Я прошу вас дружески, возьмите у меня сколько вам угодно, и оставайтесь моим приятелем“. „А сколько же вы готовы дать?“ — спросил тот. „Двести рублей“, — ответил я. Этим он и удовлетворился. „Однако, — продолжал я, — у меня нет сейчас таких денег“. „Так напишите расписку — я готов подождать год“.
Я написал ему расписку и приветливо передал ее, хотя в душе у меня все кипело. Затем мы оба поехали на Судный двор, поблагодарили бояр, и Эльферфельд сказал им, что он удовлетворен. Я заплатил сколько нужно судебных издержек, после чего мы разъехались. Он радовался, но и я особо не печалился. Каспар мечтал о том, как получит мои кровные денежки, а я строил планы, как бы мне его задушить. После этой истории я и вступил в опричнину…»
— Почему такой хмурый? — спросил опричник, водружая кувшин и окорок на стол (Бомелиус успел спрятать и чернильницу, и бумаги).
— Есть причина… — немного поколебавшись, ответил лекарь.
— Расскажи.
— Как-нибудь после…
— Понял… — Штаден коротко хохотнул. — Что ж, приступим. Ты, чай, голоден?
— Так ведь это не у меня, а у тебя имеется корчма, где ни свет ни заря подают хлёбово, — козырнул Бомелиус своими познаниями в русском языке.
— И то верно. Тогда садись, выпьем и закусим, чем Бог послал.
— А это что? — показал Бомелиус на бутылку.
— О-о… — простонал Штаден от переизбытка чувств. — Это английский джин[55]!
— Откуда?! — удивился лекарь.
— Иоганн Таубе презентовал.
— А он где взял?
— Не слишком ли много вопросов прямо с утра, любезный Элизиус? — хитро прищурился Штаден. — Ладно, другому не сказал бы, а тебе скажу. Джин ему привезли польские послы. Но вообще-то, сдается мне, Таубе вскоре покинет Московию…
— Что так?
— Мой верный Альбрехт узнал от его слуг, к которым вошел в доверие, что у хитроумного Иоганна Таубе вроде есть какие-то связи с приближенными польского короля Сигизмунда. И будто бы они подбивают его сменить сюзерена. Естественно, не без солидной материальной выгоды.
Бомелиус невольно прикусил нижнюю губу. Таубе, идиот, сукин сын! Если этот лифляндский дворянчик, агент Уолсингема, сбежит в Польшу, под крыло Сигизмунда, то тогда он останется без связи. Это в лучшем случае. А в худшем… бр-р!.. У лекаря пошел мороз по коже.
Он вдруг вспомнил, что ему рассказывал про страшную кончину дьяка Висковатого[56] доктор Ричард Рейндольс, который работал в Руссии с 1567 года. Если Таубе поймают и начнут пытать в Разбойном приказе[57], он, чтобы спасти свою шкуру (или хотя бы избавиться от нечеловеческих мук), первым делом укажет на Бомелиуса, как на агента королевы Елизаветы. Ведь только ему одному известна связь лекаря с тайной королевской службой.
— Думаю, что все это пустая болтовня. Сплетни, — поморщившись, ответил Бомелиус. — Многим хочется навести навет на опричников, в особенности иноземных.
— Это да, — помрачнев, согласился Штаден. — Бояре почти все неровно на нас дышат.
— Вот и я об этом. Ну и чего мы ждем, дорогой Генрих? — При виде окорока у голодного лекаря начался желудочный спазм. — Откупоривай бутылку…
Джин и впрямь оказался превосходным. Бомелиусу даже на какой-то миг показалось, что он находится в любезной его сердцу Англии. Что касается Генриха Штадена, то он и вовсе расслабился и стал рассказывать такие вещи, о которых в трезвом виде поведал бы лишь под пыткой.