[155] возбуждает мужское естество и лечит эпилепсию…»
Ворон мог бы уже и не служить Бомелиусу. Он имел свой дом — новый, недавно сложенный из дубовых бревен, — и свой двор с прислугой: девкой Федосьей и бывшим собратом по разбойному ремеслу Ондрюшкой. Мало того, у Ивана имелся даже личный выезд — одноконный возок.
Ивашка Рыков теперь был в чести у самого Иоанна Васильевича. Царь заметил его и приблизил к себе. Предсказания Ворона сбывались с поразительной точностью. Элизиус, когда наконец понял, что в этом вопросе ему с бывшим разбойником тягаться невозможно, скромно отошел в сторонку и занялся чисто врачебной практикой.
Он продолжал изобретать яды, создавал новые лекарства и лечил приближенных царя и их семейства, потому что с некоторых пор Бомелиусу отказали в праве пользовать государя. Почему так случилось, он и сам не знал. А спросить боялся.
Тем не менее Иоанн Васильевич относился к нему неизменно ласково, по-прежнему хорошо вознаграждал за труды и часто испрашивал совета по разным мудреным делам.
Теперь лечением великого князя занимался новый царский медикус, фламандец Иоганн Эйлоф. А также целая толпа волхвов и знахарей, свезенных с необъятных просторов Руссии.
Элизиус лишь зубами скрипел, глядя на все это безобразие. Конечно, Эйлоф был хорошим доктором, но он не понимал истинной причины болезненного состояния царя Московии и лечил его по-книжному. А все настойки Бомелиуса, содержащие стимулирующие и подкрепляющие организм вещества, он отвергал с порога, не столько ревнуя Элизиуса к царю, сколько не доверяя.
У Бомелиуса не было ни капли сомнения в том, что его недруги уже донесли Эйлофу, какими занимается делишками, помимо своих основных обязанностей, «дохтур» Елисейка Бомель.
Что касается знахарей, волхвов, шаманов и прочих представителей «народной» медицины, то все их ухищрения и камлания приводили лишь к тому, что государь сильно возбуждался, иногда даже впадая в эпилепсию, — с беспамятством, судорогами и пеной на губах. В такие моменты Иоанн Васильевич буйствовал в приступе неконтролируемой ярости и был способен, не моргнув глазом, убить человека — даже ни в чем неповинного.
После того как Элизиуса перестали пускать в опочивальню великого князя, где свершались почти все медицинские процедуры, не связанные с водой (те обычно происходили в царской мыльне), Иоанн Васильевич сильно изменился. На лице царя почти все время присутствовала мрачная свирепость, черты исказились, взор угас и в бороде не осталось практически ни одного волоса.
Во время приступов к Иоанну Васильевичу стали бояться входить. Даже сам Бомелиус, на которого царь и голос-то никогда не повышал. Это было все равно, что сунутся в клетку с разъяренным тигром. И только когда Иоанн Васильевич падал на пол и у него начинались конвульсии, тогда нужно было спешить.
Элизиус быстро вливал ему в рот свои настои (перед этим Богдан Бельский разжимал намертво сцепленные зубы царя специально изготовленной для таких случаев плоской, гладко остроганной деревяшкой — словно какой-нибудь больной скотинке) и в страшной тревоге ждал — умрет Иоанн Васильевич или выживет. Смерть царя неминуемо привела бы Бомелиуса на дыбу; ему никто даже не намекал на такой поворот в его судьбе, но он это знал точно. Слишком много грехов числилось за ним и царем.
Но если с мертвого Иоанна Васильевича какой спрос, то с «дохтура», который не сумел сберечь государя, живьем сдерут кожу, посолят и подвесят его вялиться над горящими угольями. Для такого дела много охотников найдется…
Закончив перевод, Ивашка Рыков с удовлетворением ухмыльнулся. Теперь по части знания латыни он может переплюнуть даже самого Бомелиуса.
Отложив пергамент и перевод в сторону, Иван дрожащими от нетерпения руками схватил кипу бумаг, поверх которой лежал лист с крупной каллиграфической надписью, украшенной завитушками: «ОТРЕЧЕННАЯ КНИГА РАФЛИ». А ниже, буквами помельче, было написано: «Творение раба грешнаго Иоанна Рыкова».
Это был его главный, как он считал, труд — гадательная книга на все времена. В нее он вложил всю свою душу, весь свой талант, даденный ему то ли Богом, то ли дьяволом, все свои познания в гадательном деле, а также практические советы, почерпнутые из фолианта, который был куплен на торге у генуэзца, купца из Сурожа.
Ворон бережно отложил первый лист и начал в который раз перечитывать вступление: «Тебе же, возлюбленне брате кур Иоанне, пишу сие списание ради твоего словесе. Егда со царем Иоанном Васильевичем изыдох от нас и от наших Псковских предел в царствующий град Москву, перевод сий понудихся написати о сих потребных ко твоему христолюбию. Написахом же моею грешною рукою, трость в деснице своей, злоукорным своим языком слагая, и послах к твоему равноаггельному лицу. Любовию же сия божественная артикулы слагах, сии миротворный круг сводя и располагая…»
Книгу «Рафли» он дописал в Пскове, куда его отпустил ненадолго Бомелиус, когда самому лекарю пришлось ехать в свите царя в Полоцк. Отец-священник Василий просто обомлел, когда узнал, что блудный сын исправился, вернулся к нормальным людям и что он в такой большой чести у самого государя.
Ивашка почти две недели наслаждался изрядно подзабытым домашним покоем, и все это время, как одержимый, работал над книгой. Он почти не спал, совсем выбился из сна, но когда уезжал обратно в Москву, то почувствовал, что у него за спиной словно прорезались крылья. Он смог! Он теперь не только книгочей, но и творец книг.
Сидя в кибитке, которая тряслась по скверной дороге, он мысленно намечал, что еще сделает, какую еще книгу напишет по приезду в столицу. Лихорадочное возбуждение вперемешку с творческим азартом не покидало его до самой Москвы.
Ворон все время учился. Его тяга к знаниям со стороны могла показаться сумасшествием. Он впитывал все, как губка. Ему даже во сне (а спал он очень мало, урывками) снилось, что он читает книги, притом неизвестные, на каких-то чужих языках, которые он понимал не хуже родного. Проснувшись, Ивашка торопился записать то, что подсмотрел в этих книгах, и потом в полном изумлении пытался разобраться в своей писанине.
Иногда это удавалось, и тогда Ворон садился за стол и продолжал трудиться над своим любимым детищем, календарно-астрономическим трактатом, внося в него поправки, почерпнутые во сне из таинственных книг.
А еще он начал изучать немецкий и английский языки. Без них ему было никак. Когда Бомелиус разговаривал со своими соотечественниками, Ивашка чувствовал себя абсолютным дураком, так как не понимал ни слова из этих бесед. В конечном итоге у Ворона взыграло ретивое и он приналег на языки.
Правда, о своих занятиях Бомелиусу он не докладывал, благоразумно рассудив, что царский «дохтур» и так слишком много о нем знает. Иван понимал, что знание английского и немецкого языков — это его тайное оружие, которое может выручить в трудную минуту.
«Если припрет, — думал он, — сбегу к чертовой матери! Но уже не в леса, к разбойникам, а в Литву. Или куда-нибудь дальше. Хорошо бы мир повидать, у просвещенных людей уму-разуму поучиться. Что ж я, хуже Бомелиуса? Он в латыни как конь в капусте, на каждом кочне спотыкается. А я и читаю складно и пишу гладко…»
К побегу из Москвы он был готов в любую минуту. При всей своей книжной занятости и многочисленных поручениях царского лекаря, Ворон ни на миг не забывал о бдительности. Он был готов в любой момент нанести удар ножом или кистенем кому угодно — Бомелиусу, царскому рынде, стрельцу… — и исчезнуть, раствориться среди московского люда.
Для этого у Ивана всегда была наготове машкара старца, другая одежда и место, где он мог отсидеться, пока его будут искать по дорогам, — у одной разбитной вдовушки, которая жила в Кожевенной слободе. Она уже много лет помогала разбойникам, получая плату за свои услуги.
Это тайное пристанище в свое время нашел сам Ворон, но так и не рассказал о его существовании Кудеяру. Поэтому когда он стал служить Бомелиусу, то первым делом подбросил женщине немного деньжат, а затем стал платить регулярно, чтобы не лишиться своей «норы», которая в перспективе могла спасти ему жизнь.
Но был еще один человек, посвященный в эту тайну, — Ондрюшка. Ворон все равно должен был кому-то довериться, а лучше кандидатуры на роль верного друга и сподвижника нельзя было и придумать. Освоившись в обстановке, Ондрюшка осмелел и стал для Ивана незаменимым человеком. Именно Ондрюшка относил деньги вдове, потому что Ворон не хотел там светиться.
Ондрюшка поправился, приоделся и со стороны казался купеческим отроком. Он был легким на подъем и быстрым как белка. Глядя на его кудри и румяное лицо, трудно было поверить, что совсем недавно он сидел на паперти, посиневший от холода и тощий, как подзаборный пес.
В дела Ворона и Бомелиуса он не совался. Ондрюшка был малограмотен; он знал лишь счет и с трудом читал по складам. Но его пытливый, не отягощенный книжными знаниями ум запоминал столько всяких подробностей из окружающего мира, что он служил Ворону ходячей энциклопедией московской жизни. У Ондрюшки на все был ответ, у него везде были глазастые друзья-приятели, рассказывающие ему в дружеских беседах о всех московских новостях и сплетнях.
Иван так увлекся чтением собственного опуса, что не услышал, как отворилась входная дверь и в комнату влетел запыхавшийся Ондрюшка.
— Тебе чего?! — рявкнул на него Ворон. — Ходишь, как тать — на кошачьих лапах.
Ондрюшка и впрямь передвигался с кошачьей грацией — мягко, пружинисто и очень тихо. Когда он шел в лесу, ни одна сухая ветка не трещала под его ногами, даже опавшие листья не шелестели.
Обычно Кудеяр посылал его в разведку, зная умение Ондрюшки проникать незамеченным даже в хорошо охраняемый купеческий стан. Это свойство Ондрюшка получил в наследство от родителей, издревле промышлявших охотой.
— Василич, беда! — воскликнул Ондрюшка.
Ворон мгновенно побледнел — неужто его раскрыли?! Ах ты, мать честная…