[46]. Все восхищались и, кажется, сам Белый больше всех. После этого мы были на лекции Белого о «Гамлете»[47]. Там я познакомилась с Блоком и его женой, но это было в антракте и мимолетно. Больше я их не видала, потому что когда Блок был у мужа с ответным визитом[48], – он ему перед этим отвозил книгу[49], – меня дома не было.
Писательские знакомства очень интересовали мужа. Мы были с ним на шестом или седьмом этаже без лифта у Ремизовых[50] и сидели в кабинетике, увешанном и уставленном домовичками, недотыкомками и т.п. Были, тоже очень высоко, у Чулковых[51], но это знакомство тесно не завязалось. Часто у нас, кроме Ивановых, бывали Кузмин, Верховский и Гумилев[52], читали стихи и муж им читал свои. Однажды зашел А. Толстой звать к себе на следующий вечер. В тот период такие приглашения были постоянно от всех. У меня в то время была шапка, сделанная из бабушкиной собольей муфты. Спереди к ней были приколоты круглой золотой брошкой два перышка марабу как эгрет. Толстой схватил ее в прихожей с зеркала и надел, и так она к нему пошла, такой у него был видой польского магната, прямо этакий Радзивилл [53], и все, кто был у нас, им восхищались, а ему это, конечно, нравилось, и он долго красовался перед зеркалом. Когда мы у него были, познакомились с его женой Софьей Исааковной[54], художницей, с которой он познакомился в Париже. Очень красивая, стройная женщина. Помнится, она в это время ожидала дочь, Марьяну [55]. Обстановка в комнатах была старинная, вывезенная из имения после смерти отца. Помнится, именно в этот раз Юр. Верховский застрял в лифте между этажами и опоздал. Это было 27.11.1910 г. Я помню потому, что бывший там же Гумилев взял мой альбом, который был со мной, и написал в него маленькое стихотворение о моем синем платье[56]. А вслед за ним написал и Верховский. В этот же период 1910 г. написали мне в альбом Белый, но не специально написанное, и Ф. Сологуб, тоже Ремизов написал две странички своим удивительным почерком, а В.В. Розанов 4 очень интересные страницы о лечении запахом цветов. В это же время Вяч. Ив. написал мне чудесное шутливое стихотворение, посвященное «Куме»[57], а Толстой – шутливое «Излияние М. А. Бородаевской о муже ее Валериане», где его пробирал за страсть к собиранию старинных вещей на рынках Петербурга (7.III). А Кузмин (9.III) – привет мне. Всё это было перед отъездом домой, в курские места.
5/III у нас был Гумилев, прочитал стихи «Крыса»[58], которые мне очень понравились. Тогда он их вписал в альбом и посвятил мне, но в книгу его они попали без указания на это посвящение. Вечером, когда он был еще у нас, раздался звонок и явилась молодая особа, сказавшая, что она была у него в Царском Селе и ей там сказали, что он должен быть у нас, а она собирает для какой-то выставки рисунки поэтов и приехала, чтобы получить рисунок от него, так как тут и другой поэт, Бородаевский, то и от него. Гумилев категорически отказался, а муж для смеха нарисовал три свечки с пламенем в разные стороны[59]. Тогда Гумилев сказал: «Ей я не дал, а Вам сделаю три рисунка к Крысе». Девочка, крыса и кошка и на каждой вензель автора.
Перед отъездом мы пошли к В.В. Розанову, чтобы взять мой альбом, в который он обещал написать. В его небольшом, заставленном книгами кабинете у нас была очень интересная встреча с М.М. Пришвиным[60]. Он был еще молод, у него была черная борода и много черных пушистых волос, мы тут узнали от В.В., что он был его учеником в гимназии – помнится, в Ельце[61]. Все, кто у него учились, он был историк, его помнили и любили. В этот раз это был Пришвин, он ходил по комнате и оживленно рассказывал о том, как ездил по Киргизии и изображал из себя «черного араба». Об этом у него потом была книга.
На следующий год мы встретили у В.В. Розанова К.И. Чуковского, и между ними и мужем шел оживленный разговор о Константине Леонтьеве. Муж хотел выступить в Религиозно–Философском обществе с докладом «Религиозная правда Леонтьева». Был доклад и вечер прений по докладу[62]. А у нас рукописи почему-то не осталось[63], и много лет спустя я узнала в букинистическом магазине в Камергерском переулке от старого приемщика книг, которому я продала Григоровича, на крышках которого было оттиснуто золотом «За успехи в науках Бородаевскому Валериану», что у него на столе увидел эти книги приезжий из Сербии и сказал, что он купил у себя в Белграде книгу этого автора «Религиозная правда Константина Леонтьева». Но связаться с этим человеком мне так и не удалось.
Наш отъезд был назначен на 10-е марта. Всё было уложено и увязано. Поезд должен был быть часов в 7-8 вечера, а часов в 5 пришел Ю.Н. Верховский и сообщил, что принес 4 стихотворения в разном роде и надо их немедленно вписать в альбом. А альбом был уложен в большой корзине и корзина завязана при содействии дворника, Ю.Н. очень огорчился, и муж решил корзину развязать, что мы сделали, и Ю.Н. все стихи вписал, а потом они с мужем вдвоем довольно неумело завязали корзину. На вокзале не обошлось и еще без задержки. Няня вдруг вспомнила, что забыла в квартире погремушку-паяца, подаренную Верой Павлику, и, пользуясь тем, что горничная Юля нас провожала, она отдала ей малыша – и вдруг исчезла. Мы очень беспокоились, что она опоздает, а она придумала объяснение, что будто забыла паспорт. Но по счастью наша квартира была очень недалеко и няня явилась своевременно. Мы-то ведь по-провинциальному забрались на вокзал рано и всё успели сдать в багаж и попрощаться с Ю.Н.
Время возвращения в деревню мы выбрали необдуманно. Это был март, середина, у нас в Курской губ<ернии> снег только сошел и было очень грязно. За нами выехала карета с кучером Мишей из Петропавловки и коляска со старым Николаем Федоровичем, кучером старых Бородаевских из Кшени. Ехали мы не домой, а к родителям мужа во Кшень, т.к. к ним дорога шла большаком и не было оврагов и переправ. Но дорога была очень тяжелая и лошади шли почти шагом. Муж ехал в коляске, а я с детьми и няней в карете. Нас с Димой всегда укачивало, он плакал, а я нетерпеливо ждала конца пути. Мы ехали часа 4, если не больше. У дедов мы прожили несколько дней, пока было можно добраться домой.
Говоря о первых знакомствах с петербургскими поэтами, я не упомянула Макса Волошина, он был у нас всего один раз. Они с мужем сидели в кабинете, им подали печенье и какое-то вино. Дима, избалованный вниманием других, решил забраться на колени к Максу, но тот, занятый разговором, спокойно ссадил его на пол, и обиженный малыш ушел.
Прошел год. Муж опять поехал в Петербург и снял комнату в Северной гостинице, куда звал приехать и меня. Я оставила детей с няней у родителей и поехала. В Петербурге я пробыла всего одну неделю, но прошла она шумно и весело. В один из первых дней нового 1911 года был назначен маскарад у Ф. Сологуба[64]. Мы с мужем были приглашены и должны были взять с собой Веру Иванову:[65] Вячеслав почему-то не мог или хотел идти. Мой муж в прошлом году был на таком маскараде, в костюме тунисского бея, а я тогда из-за рождения Павлика не выезжала. Мы поехали к Лейферьту[66], у него все брали костюмы, и я взяла себе костюм боярыни, а муж тоже – боярский, темно-зеленый кафтан и шапочка меховая, темно-малиновые шаровары и желтые сапоги. Вид у него был суровый – этакий Вяземский. Вера оказалась в красной тунике, с плющом на плечах и жезлом (тирсом), кончающимся шишкой, в руке. Когда мы вошли, она побежала вперед с криком «эван-эвоэ», муж тоже ушел, а я застряла в прихожей, укрепляя маску, которой мешал кокошник, в это время ко мне подбежали Добужинский[67] и кто-то другой и заспорили: мужчина или женщина? Рост, особенно в кокошнике, большой, уши не проняты[68]; выдали руки, мягкие и в кольцах не мужского стиля. Скоро маски поснимали, и все стали сами собой. Я с удивлением встретила нашего деревенского соседа Колю Познякова в костюме Пьеро. Ремизов изображал чиновного черта с широкой красной лентой через грудь и длинным черным хвостом, который он носил подмышкой. Сам Сологуб был в красном берете, с лентой на плече, в костюме испанского гранда. Жена Толстого изображала укротительницу зверей, на ней была блестящая зеркальцами, обтягивающая фигуру кофта без рукавов, а на голове муфта-шиншилла, надетая как средневековый убор с пучком лент на конце[69]; а звери были Толстой и Верховский. На них были шкуры – и на спине, и на ногах. Жена Сологуба ворчала, что они такие большие, стерли ее шкурки – кажется, пантеры. Они разыгрывали стихотворение «Мы голодные звери, голосим как умеем. Крепко заперты двери, мы открыть их не смеем»[70].
Для танцев стали убирать ковер. Кто-то сказал: «Ой, не поднимайте пыль». А. Ремизов поднял палец и сказал: «Потише о пыли, Федор кузьмич обижается». В это время был напечатан рассказ сологуба «Пыль». Когда танцы и угощение кончились, мы завезли Веру домой и поехали к себе. Как память в моем альбоме осталось стихотворение В.И. «Хронологическая помета»