– Пусть будет так, как будет. Значит, судьба.
– Судьба? – на миг оторопел Ладежин и тут же вспыхнул. – Начитался своей хиромантии! – Он чуть твёрже произнёс первую «и». До чего же он ненавидел те мистические и оккультные книги, которые заполняли полки сына, съедая остатки его зрения и – как всё больше казалось Ладежину – разума.
Под ноги ветром нанесло пустую пивную банку. Ладежин пнул её, она, дребезжа, полетела в мокрые кусты.
– Откуда этот фатализм, Митя? Ты что, не хочешь нормальной жизни? А если ослепнешь? Как ты представляешь дальнейшее?
– Как будет, так и будет, – тихо, но упрямо повторил сын.
– Сядешь на инвалидность? – бросил Ладежин. Сочетание было дурацкое, точно инвалидность – стул или кушетка, но поправляться он не стал.
– Видимо, да, – ответил сын.
– Но зачем? – плаксиво вскрикнул Ладежин, морщась и от ответа и от собственного голоса. – Ты же ничего… Ты же ничегошеньки ещё не видел. И собираешься во тьму. Причем добровольно. Как крот.
Сын собрался что-то ответить, но Ладежин упредил.
– Ты же даже женщины не познал, – сказал он почти проникновенно и тут же резко бросил: – Так и будешь рукоделием под одеялом заниматься?
Сын обиженно отвернулся. Они пошли молча. Но Ладежин долго молчать не мог.
– Ты боишься, – не столько спросил, сколько подтвердил он. – Но чего? Боли или неудачи? – Ответа он ждать не стал. – Один глаз у тебя почти на нуле. Что ты теряешь? А операция – это надежда.
– Всего… – Сын утянул голову в плечи.
Они дошли до перекрестка. Ладежин, не глядя на светофор, пошёл через дорогу.
– Ты трус, – бросил он на ходу. Взвизгнули тормоза. Ладежин вскинул левую руку, отстранил назад сына и попятился сам. Из машины донёсся мат. Ладежин пропустил его мимо ушей, весь сосредоточенный на разговоре. Заметив зелёный, снова увлёк сына через дорогу.
– Ты трус, – повторил он на другой стороне улицы.
– Да, – тихо согласился сын.
Эта покорность, эта обречённость сбили Ладежина с толку. Он не знал, что сказать. Возле подъезда они остановились.
– Ты же крещеный, Митя, – чуть не шёпотом произнёс Ладежин. – Это же грех – отказываться от света. Бог накажет…
– Уже, – так же тихо обронил сын. – За что только…
Это последнее доконало Ладежина. Он подтолкнул сына к подъезду, с вымученным стоном развернулся и зашагал, не выбирая дороги. Ноги несли его прочь, но куда – он не соображал. До тех пор, пока не очутился в этом поезде…
…Поезд неспешно катил среди болот и тайги. Ладежин сидел спиной к ходу состава и невидяще смотрел, как вдаль убегает буро-зелёное пятно, время от времени перемежаемое голубыми вкраплениями. Не то чтобы Ладежин вконец потерял голову, и его понесло куда глаза глядят. Нет. Уже давно его приглашал к себе старый дружок, который купил где-то километрах в ста домишко. Звал весной, звал в начале лета, дескать, милости прошу в любое время. Ладежин вежливо обещал: как только – так сразу… Но едва ли выбрался бы по трезвому и разумному расчету.
На станцию назначения поезд прибыл часа через три. До места надо было добираться по узкоколейке. Тут, к счастью, подвернулась мотодрезина. На ней устроились, не считая Ладежина, машинист, две старухи с палагушками и молодая женщина. Все сели лицом вперёд. Ладежин отвернулся.
Колея тянулась по давним вырубкам. Уже высоко поднялся подрост. Правда, ни сосны, ни ельника не встречалось – все забило осиной да берёзой. Плотные заросли подступали к самой колее, иные ветки даже касались дрезины.
Узкоколейка от станции шла сначала прямо, но вскоре отвернула. Ладежин прикинул: такая же линия и тоже вкось тянется от следующей станции, она идет навстречу. Ладежин это знал точно. Выходит, на пересечении этих веток и стоит поселок. Раньше там располагался лесопункт, а ещё раньше – исправительный лагерь.
Минут через сорок дрезинка вкатилась в лесной поселок. Июльское солнце было ещё высоко, но дело шло к вечеру. Ладежин назвал фамилию друга и спросил, как его найти. Старухи, занятые своим скарбом, не откликнулись. Отозвалась молодая женщина – светленькая, с коротко стриженными волосами особа. Она показала направление и добавила, что нужный дом за вторым поворотом. Ладежин учтиво кивнул, скинул свою коричневую кожанку, оставшись в светлой сорочке, и зашагал в указанную сторону.
Пыльная, усеянная щепой и комьями сухой глины улица, видимо, считалась центральной – у неё была довольно ровная планировка. Зато ответвления шли вкривь и вкось – строили как кому заблагорассудится. Почерневшие от времени бараки чередовались с редкими новоделами. Большинство новых построек пестрели мешаниной – свежие брусья клались внахлёст старым, добытым из раскатанных срубов. Но старого было или казалось больше. Как ни обтёсывали хозяева эти извлечённые из лагерного жилья брёвна, они не поддавались омоложению.
Дом Степана выделялся фасонистостью. По форме он недалеко ушел от стиля «барокко», распространённого в таких лесных поселках. Зато был обшит вагонкой и выкрашен золотистой охрой. Зелень, обрамлявшая забор – кусты смородины, малинник, пара черемух, рябина, – была низковатая, как и всё в этих приполярных краях, однако довольно густая и ядрёная. Грядки на огороде лучились яркими всходами. Во всём чувствовались порядок и догляд.
– О-о! – вытаращил глаза Степан, завидев Ладежина, – как заправский дачник, он сидел на веранде и, отмахиваясь от комарья, попивал чаёк. – Какие гости! Наташа! – Это он крикнул в отворённую, завешанную марлей дверь. – Ты посмотри! – Вскочил, обронил с плеч вафельное полотенце, схватил Ладежина за руку, потом заключил в объятия. Седая борода колола Ладежину плечо, видать, только что была пострижена. Ладежин слегка отстранился. Траченная временем голова Степана лоснилась от пота, волос на ней почти не осталось. Глаза глубоко запали, словно ушли в себя. А улыбка осталась прежней.
Когда-то в юности Ладежин со Степаном вместе работали на заводе. Производство было вредное, Ладежин, проработав пару лет, ушёл. А Степан так и протрубил там до конца, выйдя на пенсию раньше принятого срока.
На верандочку, запахивая на ходу халат, выплыла румяная распаренная женщина.
– Витечка! – всплеснула она полными руками. – А мы только что из бани, – она коснулась обмотанной полотенцем головы: – Здравствуй, дорогой! Вот радость-то! Ну, молодец! А то мы всё одни да одни…
– Так… с легким паром! – немного невпопад сказал Ладежин и впервые за этот день слабо улыбнулся.
– Спасибо! – дружно откликнулись хозяева. Степан хлопнул Ладежина по плечу:
– Сегодня же суббота – банный день. Сейчас тоже пойдёшь… Пойдешь? С дороги-то хорошо. – И уже деловито добавил: – Собери ему, Наташа, чего… А я веничком похвощу. Идёт?
Ладежин протянул пакет – на станции он купил бутылку водки, огурцов, помидоров, тушёнки и рыбных консервов.
– Со своим самоваром, – оценивающе всхохотнул Степан. – Обижаешь, – но судя по глазам, остался доволен. – Водочку потом… Надеюсь, не «балованная». А то травят сейчас… Я её в погребок поставлю. Сегодня у Наташиной приятельницы именины. Мы приглашены, – он повел рукой, дескать, и ты тоже. – Так что прихватим. А сейчас – баня.
Баня стояла на задворках, недалеко от колодца. Она была маленькая, пар держала хорошо. И веничек оказался знатный, свеженький, шелковистый – даже запаривать не понадобилось. А уж Степан расстарался – напарил друга всласть.
Разомлевший Ладежин, сидя на приступке баньки, пил смородиновый квас. Сердечная смута, донимавшая с утра, отпустила, но не до конца. Он выложил Степану то, что его мучило. Тот оценил по-своему.
– С детьми тяжело, Витек. А без детей… – Он махнул рукой. – Что тут посоветуешь… Жди да терпи. Может, оно и образуется. Жизнь, она штука круглая. То так накатит, то этак. – Малость помолчал и чуть тише добавил: – Помнишь, мы с тобой в трюме сидели, и ты… Я почему запомнил, что в трюме – слова твои были необычные. Доживу, мол, до сорока – и баста. У нас же тогда была уйма времени, вся жизнь. По восемнадцать было… Может, и сын твой так…
Потом они перешли в дом. Степан достал початую бутылку. Выпили.
– После баньки грех не принять, – это, похоже, больше предназначалось не гостю, а жене. – По чуток перед дорожкой. – Но когда Наталья ушла, чтобы помочь имениннице накрывать на стол, Степан плеснул еще: – Чтоб не хромать на вторую ногу.
Дорожка к дому именинницы вилась вокруг озера – дача стояла на противоположной его стороне.
– Можно бы на судне, – Степан показал на резиновую лодку, что грузно висела под навесом, – да возиться долго. А так прогуляемся, местность оценишь. Да и лапсердак жалко, – он одернул чёрный парадный пиджак. – Другого-то теперь не купишь…
Они шли по тропинке гуськом: впереди Степан, за ним Ладежин. Дорожка вилась среди кустарника. Местами на пути темнела гарь, где повыше – зеленели картофельные гряды, местами темнели развалины бараков. За очередной грядой ивняка показались покосившиеся столбы, с которых свисали охвостья колючей проволоки. Тропинка тут сузилась. Дальше темнела полная воды бочага. Степан подался влево, где тянулась шеренга прямоугольных бугорков. Ладежин покосился на эти бугорки, помешкал и отклонился вправо. Почва под ногами была твёрдая. Но неожиданно он вскрикнул. Из земли торчал кусок колючей проволоки, на него Ладежин и напоролся. Степан кинулся на помощь, кивнул на трухлявое бревно, велел сесть и разуться. Ладежин подчинился. Ранка на стопе оказалась небольшой, но проволока была ржавая. Степан зажал двумя пальцами пораненное место и стал выдавливать кровь. Крови было немного. Тогда он нагнулся и принялся высасывать ее. Ладежину сделалось неловко.
– Не дергайся, – Степан сплюнул бурый сгусток и снова приник к ранке.
– Ахиллесова пята, – смущенный его поступком, буркнул Ладежин.
– Ничего, – сплюнул Степан, – до свадьбы заживет. – Он усмехнулся. – Я имею в виду сына.
Ладежин поморщился. Степан понял по-своему:
– Дергает? Ничего, брат… Сейчас подорожник прилепим. Мигом затянет.