Дом, куда они пришли, светился свежим тёсом, пеной стружки, клубившейся повсюду. Сооружение выглядело странно: рубленый куб, над ним поменьше – другой. Не хватало только куполка с крестом. А так – ни дать ни взять – часовня. И ещё одно отметил Ладежин. Светлым сруб был только поверху. А нижние венцы и фундамент были сложены из старых бревен, видимо, перетянутых из лагерного жилья.
Из дома глухо доносились голоса. Степан скинул на крыльце башмаки и вошёл в сени. Ладежин присел на ступеньку, поправил подорожник, который сбился во время ходьбы, и – тоже в носках – последовал за другом.
За столом напротив входа сидели несколько человек. Ладежин поздоровался, раздел куртку, повесил её на гвоздик возле двери. Степан держался по-свойски. Он разом заговорил со всеми, клонясь то в одну, то в другую сторону, одновременно устраивая на лавку друга и мостясь сам.
– Вот это именинница, – он показал на женщину, сидевшую напротив. – Звать Евгения Фёдоровна. Наш Айболит.
– Скорей обезьянка Айболита, – поправляя очки, чуть флегматично отозвалась именинница. Что она имела в виду, Ладежин не понял. Возраста она была немалого – ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти. Но выглядела ещё вполне привлекательно: короткая стрижка, чуть сухощавое лицо, аккуратный нос, правильно очерченные губы, за толстыми стеклами очков умные тёмные глаза.
– А это… – Степан кивнул на мужчину, сидевшего слева от именинницы, тот тряхнул всклокоченной шевелюрой, деранул раздвоенную по-макаровски клочковатую бороду – этакий стрелец с картины «Утро стрелецкой казни» – и отрекомендовался сам:
– Володя меня зовут.
Справа сидела Наталья, Степанова жена, что он дурашливо засвидетельствовал. Возле неё – молодая особа, не то Лина, не то Липа, Ладежин не разобрал. Белокожая брюнетка, она походила на фарфоровую статуэтку. Большие навыкате глаза придавали ее кукольно-правильному лицу удивленное, вопрошающее выражение. А ещё тут вились дети: светленькая девочка лет десяти и совсем маленькая кроха.
Подняли за виновницу торжества. Ладежин пожелал крепости и дому, и хозяйке. Дружно выпили, застучали вилками. Ладежин почувствовал, что проголодался, нацелился на кусок жареного мяса – оно оказалось жестким, но он не отступил. Слушал разговор – речь шла о доме, о стройматериалах, об огороде – и упорно жевал мясо.
Потом тост повторили. Закусывали немного. После этого почти все потянулись на улицу. Расселись кто куда: кто облюбовал чурбачок, кто – поставленную на чураки доску, а кто устроился на завалинке.
Ладежин присел возле хозяйки – нет подарка, так хоть хорошей сигаретой угостить, подставить готовно ухо, чтобы выслушать. Кому же не хочется пофилософствовать в такой порубежный день, тем более женщине.
Сверху раздался скрип. Бородач полез на лестницу. Он походил на растрёпанного петуха, который устраивается на насест.
– Здесь комарья меньше, – донеслось с верхотуры.
– Володька – главный строитель, – пыхнула дымом Евгения Фёдоровна. – Брат у меня на все руки…
– А я подумал – муж, – отозвался Ладежин.
– Я без мужа. Давно уж. Варька ещё под стол ходила… Что-то нету её давно…
Она снова затянулась.
– Дело давнее – начало шестидесятых. «Они студентами были, они друг друга любили…» Романтика. Костры. Гитары. Потом далёкое распределение, аж на Алтай. Стойбища. Кошары. Поиск трудностей, – она усмехнулась, – зачастую искусственных… Это в числителе. А в знаменателе традиционное: усталость, разочарование, разрыв. И ещё – дочь без отца.
Подбежала, сверкая голеньким животиком, малышка:
– Бабаска…
– Что, Катышок? – устало улыбнулась Евгения Фёдоровна. – Что-то мамка наша задерживается… А-а? Что ты хочешь? – Малышка шепотнула что-то на ухо. – Ну, пошли, что с тобой делать. Ишь, какая стеснительная, – это явно предназначалось Ладежину.
Подошел Степан, до этого он сидел меж Натальей и той беломраморной особой.
– Бабье царство, – всхохотнул он вслед бабушке и внучке. – Дочь тоже врачиха, в амбулатории поселковой. Одна за троих теперь пашет, штаты-то сокращают…
– По стопам, стало быть… – отозвался Ладежин.
– По стопам… – свистящим шёпотом подтвердил Степан. – И в этом смысле, и в другом. Тоже одноночка. – И словно продолжая какой-то давнишний разговор, вскинул руки. – Ну, один раз ты нажглась, от прохвоста родила. Но вдругорядь-то зачем! Всё уже вроде отгорело. Семь лет прошло… Нет – опять прильнула к нему. Вот результат, – он мотнул головой в ту сторону, куда потилипала малышка. – И снова одна.
Из-за сруба выглянул край солнца. Ладежин сощурился, отвёл глаза. Девчурочка, закончив важное дело, возвращалась. Сытенькое пузцо сверкало непорочной белизной. Лет через двадцать это пузцо наполнится сокровенным смыслом, который ещё через двадцать лет может обернуться почти бессмысленностью. Но что до этого девчурочке? Она трусит себе по солнечной тропиночке, и ничегошеньки её сейчас не тревожит.
С верхотуры донесся кашель.
– Варюха идет, – тыкал пальцем Володя. Ему далеко оттуда было видно. – Вон она…
Через несколько минут на дорожке, ведущей к дому, появилась невысокая женщина. На ней было светлое платье, через плечо перекинута большая чёрная сумка.
– Мамаска, – восторженно взвизгнула малышка и засеменила, сверкая голой попкой, навстречу. Заслышав этот крик, из дома выскочила старшая девочка. Она пошла сначала медленно и независимо, но потом тоже припустила, мотая из стороны в сторону тугой светлой косой. Где-то перед столбами ещё не навешенной калитки они слились. В обнимку все трое приблизились к дому. Ладежин встал. Это была его попутчица, с которой они ехали на мотодрезине.
– Варя, что ты?.. – укоризненно кивнула Евгения Фёдоровна, тыча в запястье. Варя поздоровалась, особо улыбнулась Ладежину, скинула сумку с плеча, села на ступеньки крылечка.
– Замоталась, мама. Свезла Корепанову на станцию, посадила на поезд… Ей же всё растолковать надо – куда да к кому, – сама-тo не найдет… Потом вернулась в амбулаторию, думала закрываться. Да тут Фруза Мелехова бежит – мужик, кричит, убился. Я чемоданчик в руку – и за ней. Прибегаем – он синий лежит. Вешаться взялся. Фруза говорит, под сокращение попал. Куда, мол, теперь… Ну вот я и застряла. Не бросишь же…
– Отводилась? – деловито спросила Евгения Фёдоровна.
– Отводилась, – Варя устало махнула рукой. Прядь коротких волос закрыла глаза, она смахнула их движением головы, красиво так повела. – А он мне, знаешь, что говорит, висельник-то? Хрипит еще. «Всё равно, – говорит, – повешусь. Какое без работы житьё». – Варя помолчала. – Молодой ведь. Пятидесяти ещё нет…
– Дурак он, – заключил сверху Володя. – Я бы сам таких вешал.
– Сиди, вешало, – не поднимая глаз, бросила Евгения Фёдоровна. – Забыл про свой инфаркт? – Она повернулась к Ладежину. – Там ведь, – ткнула пальцем вверх, – уже был. По всем признакам. Я же диагностик… Хорошо, на станции это случилось, да поезд подоспел…
– Ой-ой, – Володя был недоволен. – Да я – во! – Он бил в свою грудь. Спустился с лестницы вниз, подошёл к Ладежину. – Я же подвиг Ивана Заикина повторил. Две гири по два пуда вот так, – он раскинул руки. – Не веришь?
Ладежин спорить не стал.
– Ты, Володя, ещё молодой. Кожа у тебя, что у младенца, – он торкнул бородача в грудь. – Чего только ты под старика-то косишь?
Володя ничего не ответил, подумал-подумал и хлопнул Ладежина по плечу:
– А пойдем давай втетерим, Витюха, чего мы насухую, – и добавил к последнему слову соответствующую рифму.
Народ снова потёк в избу. За стол сели в том же порядке. Варя пристроилась возле Лины, так всё-таки звали ту беломраморную особу. Судя по их шепоткам и улыбкам, они были подруги. Тут в разноголосицу застолья ворвался шум эфира и кусок песни – по голосу Нани Брегвадзе:
– То ли молодость ушла, как подружка изменила…
– Таня, ты, что ли? – Варя окликнула старшую дочку. Та мигом пригасила звук, но до конца не выключила.
– А что мне делать, мама? – сверкнула она ранними очёчками.
– Почитай.
– Нечего, все перечитала…
Варя привстала, но потом снова села:
– Возьми у меня в сумке. Там Пушкин. Только аккуратнее. – И тут же переключилась на именинницу: – Давай, мама, за тебя. – Варя подняла стопку и оправила непослушную прядку. – За твою неизменную, – тут последовала пауза, – молодость.
Голос у неё был тихий, какой-то обволакивающе-баюкающий. Ладежин подумал, что, наверное, с ней хорошо больным. И ещё вспомнил сына. Таким бы вот голосом уговаривать его. Эта бы сумела. И мытьем, и катаньем. Мысль о сыне вновь царапнула, точно проволока, и он резче, чем следовало, выплеснул стопку.
Радио, шелестевшее в углу, пропикало и известило, что в Москве двадцать часов. Возникла мысль пойти купаться. Она быстро овладела массами, все живо потекли наружу. У Ладежина плавок не было, и он остался на месте. Остался и Володя.
– Давай, Витек, затетерим, – он снова потянулся к бутылке.
– Будет, Володя. Ты бы лучше плавки мне добыл.
– Заметано, – пьяновато повёл головой Володя. – Айн момент. – Он довольно живо протопал по крутой лесенке и вскоре вернулся.
Плавки оказались Ладежину тесноваты, однако выбирать не приходилось. Он переоделся и махнул следом за компанией.
Берег озера в этом месте был песчаный. Он отлого уходил в воду. Метрах в двадцати зеленел островок, на котором росла кривая берёза.
Первой разделась и вошла в воду Лина.
– Ты посмотри, Витя, какая фигура! – громко, так, чтобы все слышали, в том числе и Наталья, возвестил Степан.
– А кому она, Петрович, нужна! – не оборачиваясь, откликнулась Лина. – Так и завянет бесхозная…
Открытый чёрный купальник выгодно оттенял белизну тела и заманчиво подчеркивал выпуклости. Лина чуяла устремленные на неё взгляды, но не пасовала перед ними, а спокойно шествовала на глубину. Потом оттолкнулась и неспешно поплыла в сторону островка.
Ладежин бросился в воду с разбега. Он взял слишком резко, дно ушло из-под ног, наглотался воды и едва справился с кашлем. Островок, на котором картинно красовалась живая скульптура, приближался. Ладежин уже касался дна, готовый выйти на берег. Но тут Лина стремительно бросилась в воду и поплыла обратно. Всем своим видом она как бы отстранялась от Ладежина. В изломе шеи, надменно выставленной точёной головке увиделось что-то знакомое. «Жена», – обожгла догадка. Ладежин снова чуть не захлебнулся и, чтобы избавиться от воды, зло фыркнул: «Тоже мне дурёха. Нашла охотника. Я добычу не высматриваю. Во всяком случае водоплавающую». Он выбрался на островок и сел в воду у самого уреза.