Степан купаться не стал. Сидя на бревнышке, он курил. Поплыла, как утица, Наталья. Маленькая Катюшка потилипала к плоту, что был причален в стороне. За ней запоздало устремилась Варя. Путаясь в полах синего затрапезного халата, она на ходу остерегала дочку. А та уже приближалась к плоту. Видя такое дело, Ладежин махнул наперерез – мало ли что… Всё, к счастью, обошлось. Катюшка забежала на плот, но у самой кромки остановилась. Тут подоспела мать. Следом подплыл Ладежин.
Возле плота было глубоко, но дно Ладежин достал. Стоя в воде, он оперся на брёвна. Катюшка, засунув босую ножку в щель, брызгала на него водой, смеялась и брызгала.
– Хочешь попу помочить? – поманил Ладежин девчушку.
– Кочу, кочу, – захлопала та.
– Ну, – кивнул он Варе, а потом малышке, – где наши ладошки?
– Воть, воть, – заиграла девчушка пальчиками. Ладежин бережно стиснул кисти пухлых ручек, приподнял малышку и осторожно поднес её к воде. Девчурочка распахнула розовый ротик. Глазенки её были полны восторга и ужаса. Сдобные пяточки коснулись воды, потом вода достигла коленок.
– И попу, – ожидая обещанного, напомнила Катюшка.
– И попу, – ласково отозвался Ладежин. Он давно не общался с такими маленькими. Давно забыл, как купал когда-то крохотного сына и купал ли вообще… Забыл, как пахли его кожица, его волосёнки. Все истаяло из памяти, будто не было, всё выветрилось. И сейчас не то чтобы позавидовал этой молодой женщине, которой не надо ворошить свою память, а словно о чём-то пожалел.
– И раз, – качал он девчушку с плота в воду, – и два… – А в сонме брызг мелькали перед ним то пузцо девочки, то чуть согнутая в колене белая нога её матери. Плоть от плоти, плоть от плоти.
Запыхавшись как от бега, Ладежин поставил девчушку на плот.
– Ты чья больше, мамина или бабина?
– И маминая, и бабиная, – Катюшка кокетливо повела глазками.
– Бабина, – усмехнулась Варя, она опустилась на колено и, вытирая личико дочурки полотенцем, тихо добавила: – Бабушки в такие глазки как в зеркальце смотрятся.
Тон её или эти слова, но что-то показалось Ладежину нарочитым, излишне глубокомысленным, не соответствующим её возрасту и облику.
– А что в них увидишь? – скептически обронил он.
– Детство своё, – уже проще сказала она.
– Детство? – протянул Ладежин. – То есть внук повторяет судьбу деда? Не знаю…
Он напружинился, выбрался из воды, сел на край плота. Стопа побаливала. Ладежин потрогал её. Подорожник давно отлепился, ранка набрякла.
– Где-то здесь в тридцатом году очутился один мальчуган. – Ладежин кивнул на озеро. – Чуть старше Катюшки. Ему было четыре года. – Ладежин помешкал, словно размышляя, надо ли продолжать. – Его пригнали сюда с Дона, всё семейство – отца, мать, братьев, сестёр и его, самого меньшего… Под конвоем пригнали… В тридцать третьем началась голодуха. Взрослые один за одним бежали – охрана в лагере была небольшая, вохрой тайга была… А он остался. Малый ещё был, куда ему… И братья, и мать, и отец – все сбежали, никого у него не осталось.
Ладежин покосился назад. Варя сидела, склонив голову, и обдувала пушок дочкиной головёнки.
– Его лупцевали, мальца. Пытались вытянуть, когда и куда бежали сродники. Потом отступились, бросили околевать, ему немного уже оставалось… Очнулся он от дождя, подставил под струи рот, не напился… Приткнулся к луже. В ней плавали дождевые черви. Напился. Заодно заморил червячка. – Ладежин беззвучно хмыкнул. – Голод не тётка. Добрался до помойки. Там было всё вылизано. За помойкой раздувшиеся трупы. Все в мухах. Пополз малец прочь, потом поднялся на ноги, побрёл. Недалеко от караулки был огород. Там росли картошка и морковка. Часть огорода принадлежала нарядчику – одному из тех, кого тоже пригнали с Дона. Он сумел выбиться в старшие. Мальчонка пал на землю, пополз меж грядок. Добрался до морковки, запустил руку. Морковь была крохотная, не больше его мизинца. Не вытирая, сунул в рот. Потянул другую. И тут – шум… Приподнял голову – нарядчик, бородатый, угрюмый мужик. В руках берданка. Мальчонка вскочил, метнулся к кустам. Душа в пятки ушла. В спину шарах… Заряд вздыбил волосы, одна дробина зацепила мочку. По шее потекла струйка крови. Малец пал наземь, пополз, забился под какую-то корягу или выворотень. Сквозь траву и корни увидел сапоги. Они были совсем рядом. Он обмер, почти умер. Сапоги потоптались и сдвинулись в сторону. Тут малец зажал рот и заскулил…
Ладежин умолк, лица не поворачивал.
– О ком это? – осторожно спросила Варя.
Ладежин ответил не сразу.
– О бате моем, – он повел головой. – Вот здесь где-то…
Помолчали. Ладежин снова подогнул ступню. Рана, разбухшая в воде, закровоточила.
– Бобо? – вытаращила глазёнки Катюшка. Варя погладила дочку по головке, порылась в карманах халата и извлекла какой-то желтовато-серый катышек.
– Это смола еловая. Бабки местные только ею и лечатся. И дурь вытягивает и рану заживляет.
Она помяла катышек, сделала лепёшечку и прилепила смолу к ранке. Ладежин смущенно кивнул:
– Одной проволокой накололись с батей.
Их окликнули. Наталья и Лина одевались. Степан, Евгения Федоровна, Володя – он тоже оказался тут – уже пошли назад. Катюшка, завидев это, оторвалась от мамы и посеменила к бабушке.
– Пойдемте, – сказала Варя, поднимаясь с плота. Ладежин помедлил. Плавки ему были тесны, он чувствовал себя неловко и шёл следом за Варей боком.
– Вы давеча на Лину взглянули, – Варя чуть обернулась. – Зря думаете… Она хорошая и добрая. Просто обстоятельства. Влюбился тут в неё один. Сидит он сейчас. Десять лет дали. Сказал, узнаю про кого – несдобровать; порежу и его, а если не одумаешься, и тебя. Лина посмеялась. Встретился ей мужчина. Погуляли. Ничего даже не было. А ему сухожилия на ногах порезали. Это здесь было, в посёлке. Потом, уже в городе, она познакомилась с одним приезжим. Думала, не найдут. Но дружки бандита и там выследили. На её глазах того мужчину пырнули, калекой сделали. Больше Лина не рискует. Мужиков обходит стороной.
– Экая дичь, – вырвалось у Ладежина.
– Да, – вздохнула Варя.
В дом они вернулись последними. Все уже сидели за столом, вразнобой постукивая вилками. Володя, вороша бороду, витийствовал о своих строительных замыслах. Евгения Фёдоровна слегка его охолаживала. Но он ещё больше распалялся от этого.
– Так и сделаю. Вот увидишь. И купол затетерю. И крест поставлю. – Он махом опрокинул стопку. – И колокол будет, – задавленно добавил на выдохе.
– Людей дивить? – грустно усмехнулась Евгения Фёдоровна. – Закуси лучше.
Володя не слушал сестру, видать, привык. Зато услышал вопрос Лины. Та спросила, а что потом.
– Потом? – Володя словно ждал этого. – Потом в колокол бить буду. Людей созывать.
– А дальше? – кукольное личико Лины ожило.
– Топоры возьмем.
– Зачем? – искренне удивилась Лина.
– Ты, что, сама не знаешь? Не видишь, что творится, куда идёт?
– Да ну тебя, Володька! – обиженно махнула рукой сестра-именинница. – Завёл тоже…
Над столом повисло молчание. Кто сосредоточенно упёрся в тарелку, кто – в собственную ладонь.
– Мама, – нарушила оцепенение Варя, – давай-ка чай ставить. Где у нас чайник?
Выяснилось, что чайник забыли на берегу. Почистить его Евгения Фёдоровна почистила, а обратно не принесла. Огорченная, она собралась обратно, но её дружно остановили: место именинницы за столом. Варя покликала старшую дочку, та где-то запропастилась – не то наверху, не то во дворе. И тут вызвался Степан. Сидел молча, ковырял лениво в тарелке, потом встал, дескать, я схожу, накинул пиджак и вышел.
Постепенно за столом стало оживленнее. Евгения Фёдоровна с Натальей говорили о поселковых новостях. Варя с Линой – о какой-то книге. К тем и другим иногда пытался присоединиться Володя, но его все отвергали, в конце концов он привалился к стене и закемарил. Ладежин сидел в одиночестве. Ему сделалось неуютно. Накинул куртку, вышел на крыльцо. Посидел, ожидая Степана, не дождался и пошёл по торной дорожке навстречу.
Степан сидел на берегу. Возле бревна валялось несколько окурков.
– Долгий перекурит, Степа? – Ладежин снял с бревна чайник и сел возле друга.
– Что-то не по себе стало, – отозвался Степан. – Да Володька ещё тут…
Он бросил окурок, неожиданно извлёк из-за пазухи металлическую фляжку, сделал большой глоток, с сипом втянул ноздрями воздух.
– Я Варьке пенял, мол, нищету плодит… Эх, Витя… Мне бы это…
Сказал и вдруг протяжно, с каким-то птичьим клёкотом всхлипнул, плечи затряслись, из глаз брызнули слёзы.
– Все, Витя, сгорело во мне. Угробил меня завод. Подчистую угробил. – Нижняя челюсть Степана заходила. – Я говорил Наталье, ещё молодая была, уходи от меня, может, родишь… А сейчас и вообще кранты… Коряга вон живее меня… Ничего не могу… А она ещё вон, сорок пять – баба ягодка опять… – Степан мазнул ладонью по глазам. – Знаю, ходит… Ей надо… Природа – куда денешься… А я жду. Прислушиваюсь. Ревную. – Он хлопнул кулаком по колену. – Почему ревность-то при этом не пропадает? А, Витя? А придёт – ни слова. Как сплю. А потом лежу, пялюсь в потолок, а слезы теку-ут… Повеситься, что ли…
Ладежин схватил друга за плечи, повернул к себе.
– Что ты, Стёпа! Что ты!
– Стра-ашно, – выдохнул Степан одними губами. Ладежин погладил его по голове, гладкой от лба до темени. Степан передернул плечами, махнул рукой.
– А ты-то слинял тогда с завода. Учуял, должно, – не то упрекнул, не то напомнил он. Ладежин промолчал, поднял чайник, взял друга под руку:
– Пошли, Стёп. Заждались нас.
На задворках дома горел костерок. Они заметили его издали. При виде огня как-то разом все отемнело. Подошли ближе. Возле столбов стояла, покуривая, Евгения Фёдоровна.
– Комары допекли, вот и запалили, – она повела сигаретой. – А вместо чаю морс или компот. Хотите?
Степан, покачиваясь, побрёл в избу – оттуда доносились петушиные покрики Володи. А Ладежин повернул к костерку. Там, устроившись на чурбачках, сидели Варя, Наталья и Лина, сбоку пристроилась на ящике Танюшка. Лина читала на память какие-то стихи. Читала нарочито жеманно, не то подтрунивая над собой, не то иронизируя над стихами.