е птицы, а люди. Мы пригляделись. За хрустальными стенами проявились лица. По дворцу летали не птицы, а крылатые люди. А чтобы нас окончательно в этом убедить, Уча изобразил парящих людей и за пределами прекрасного дворца – одни стояли возле колонн, другие опускались на дворцовую площадь, а третьи парили над крышей. И что самое замечательное – у всех были счастливые открытые лица.
Облик счастливых людей окрылил нас. После этого мы принялись сооружать крылья. Мы мастерили их из вощёной, пропитанной солидолом бумаги, из обрывков толя, из мешковины и вовсю прыгали с дровяников, мечтая тоже воспарить, пока один из нас не разбился настолько, что его увезли без сознания в больницу.
Я не помню всего, что там было, в нашем посёлке. Помню только, что однажды Уча куда-то исчез и больше уже не вернулся. А следом исчезла и его бабка. Осталась от Учи только светлая, как облачко, память да ещё рисунок.
Служить я попал на Северный флот. Наш сторожевик гоняли по акваториям Баренцева и Белого морей. А однажды направили на Соловки. Вот тут-то всё и замкнулось.
При виде Соловецкого кремля в памяти моей возник Учин рисунок. Я немедленно написал домой, и мне этот рисунок выслали. Всё, что рисовал Уча, устремляя глаза в облачную даль, предстало передо мной воочию, а то, что предстало, полностью соответствовало рисунку. Я специально сравнил валуны в кладке Северной башни с теми, что изобразил Уча, и не нашел никаких различий.
Смятенный и очарованный, я долго сидел на берегу гавани Благополучия и смотрел на закат. У ног плескалась зелёная вода. Круги от весёлка преподобного Зосимы Соловецкого сшибались с зыбью очередного ядерного взрыва, докатившегося с Новой Земли или Хиросимы. И вот тогда я вспомнил другой рисунок Учи – хрустальный дворец и парящих счастливых людей.
С тех пор, точнее с того места в изменяющемся пространстве, я брожу по свету в надежде отыскать то, что видел Уча. Сердце моё, как картушка намагниченного компаса – повсюду, но стопы мои застыли посреди вновь заброшенных и вновь ставших залежными земель. Пыль, поднятая конницей Чингисхана, почти улеглась, только пахнет ещё пряным духом шафрана, что принес на лошадиных гривах и хвостах Удэгей, потомок Батухана, вернувшийся из похода к Ионическому морю. Я гляжу на все четыре стороны света, пытаясь связать концы и начала. Кругом ни варана, ни орла. Только суховей гонит из конца в конец огромный ком перекати-поля. Что это, гадаю я. Каркас облака, которое из далёкой дали отправил мне Уча? Или молекулярная решётка чьей-то не воплощённой мечты? Или остов глобуса как зримое напоминание того, что ковёр пространства уже сворачивается в изначальный свиток?
Обернувшись
Час мыши, или Сто лет до рассветаРоман
Мышка бежала,
Хвостиком махнула…
Часть I
1
Небесный петух клюёт звёзды и горланит на всю Вселенную. Нет, не так. Это не Небесный петух, а вполне земной – чёрный с алым гребнем – хлопает крыльями, сидя на насесте, и кукарекает. Или нет. Это беспокойная бабушка, хлопоча над внучкой, касается щеки её рукавом кимоно и всё пытается добудиться: «Ма-ри-ко! Ма-рико! Ма-рико!»
Тягуче – до слёз – зевнув, Мария разлепила веки. Было темно. Остерегаясь расплескать чашу сна, она вновь прикрыла глаза, надеясь додремать, и ме-е-едленно повернулась на правый бок. Увы. Сон потёк мимо век. К изголовью на мягких лапах подкралась тревожная истома. Мария раздосадованно откинулась на спину. Что это? Она стиснула ладонями груди, так что отозвалось в крестце, огладила живот, коснулась низа. Началось или рано? Рано. Она облегчённо, но больше разочарованно вздохнула. Может, ожидание и было причиной тревоги?
Всё ещё пытаясь приманить сон, Мария сильно зажмурилась, наглухо затворяя глазные раковины, и затаила дыхание. Тщетно. Сон окончательно оставил её. Она разочарованно застонала, шибанула с досады пяткой – постель отозвалась виноватым вздохом. Этого звука было достаточно, чтобы началось утро. За окном – стекло-полимерной стеной, украшенной как сёдзи[2], – зазеленело, потом на глазах окрасилось желтизной, а затем розовым. Как по мановению сигнала встрепенулась первая пичуга, подав робкий писк, отозвалась другая. Подъём пошёл по ускоренной программе.
Мария выпростала из-под одеяла руки. Утренняя прохлада коснулась кончиков пальцев, мигом достигла шеи, пробежала по позвоночнику, отозвалась в лопатках, обтекла ягодицы. Марию пронизал лёгкий озноб. Она глубоко потянула ноздрями. Речная свежесть, волглая прель лотосов – от этих запахов, от избытка кислорода закружилась голова. На миг прикрыв глаза, Мария замерла. Странно. Всё как будто было в порядке – и внутри, и снаружи. Что же подняло её спозаранок?
– Кай, – распахнув глаза, выдохнула Мария. Имя сына окончательно привело её в себя. Вот что разбудило её. Вот отчего возникла тревога. Вчера она перехватила его взгляд. Она никогда прежде не замечала такого взгляда. Кай смотрел на неё всегда вскользь, почти мимо. Мария пыталась оправдать его: мол, задумался, ушёл в себя, у подростков, у юношей это бывает. Но после, уже оставшись наедине, поняла – нет. Взгляд этот был не от задумчивости, не от рассеянности. Отнюдь. Глядя – не глядя на неё, Кай о чём-то говорил. Что и о чём – Мария никак не могла вспомнить, настолько этот отчуждённый взгляд – она наконец нашла ему определение – парализовал её.
Мария села на кровати. За обширной сёдзи сверкало солнечное утро – звуко– и фотореле, как всегда, срабатывали чётко. Глядя на пейзаж, который открылся взору, – река, ивы, корова с телёнком, Мария охватывала всё пространство, самые дальние уголки луговины, обрамлённой дальними горами. Но глаза упорно возвращались к корове и телёнку. Корова добросовестно щипала клевер, а телёнок-сеголеток тыкался в разбухшее вымя и тянул молоко. Молока было так много, что он не успевал его сглатывать, оно текло мимо, скатываясь с его волглых губ под копытца. Корова брела, будто не обращая на него внимания, поглощённая важным делом насыщения. А телёнок сердился, смешно взбрыкивал, бычился, но куда ему было деться – так и плёлся за нею, точно привязанный к вымени белым тягучим поводком.
Мария очнулась от боли. Она поймала себя на том, что сжимает соски. Что за наважденье! Что за напасть такая! Схватив «стек» – переносной пульт, – она не глядя торкнула кнопку. Экран стены померк, затянулся жалюзи, по потолку зажглись потайные бра.
Несколько минут Мария сидела без движения. Досада не проходила. Она с силой надавила на глаза, словно освобождаясь от видения, потом потёрла виски. Таймер показывал семь. Рано. Однако валяться в постели и томиться в догадках не имело смысла. Мария решительно откинула одеяло, опустила ноги. Мягкие туфли были на месте. Поверх голубой ночной сорочки она накинула сиреневый халат.
День начался с утреннего моциона. «Гигиена – залог здоровья, – твердит Бальтасар. – А в наших условиях – основа». В этом он педант – не чета ей. Впрочем, сегодня Мария даже охотно отдалась этим тренажёрам, массажёрам, гидро– и кислородным душам. Задавая рабочий ритм, это всё отвлекало от невесёлых мыслей.
Завтракала Мария, как нередко случалось в последнее время, в одиночестве. Кай, видимо, ещё не проснулся. Биотостеры, витакофе – таков был её традиционный завтрак. Ела Мария без аппетита, однако дисциплинированно. «Как та корова», – грустно усмехнулась она.
Стол, как обычно, был накрыт в просторном зимнем садике. По шпалерам стеклопластиковой загородки ползли декоративные лианы, в глубине густо зеленели папоротники, на их фоне побеги китайского бамбука напоминали выцветшую акварель. Мария перевела глаза на деревце японской вишни, коснулась взглядом листьев хиноки – изящного кипарисовика – и слегка наклонила голову. Такую зелень она привечала с детства. Зелень всегда отвечала ей взаимностью – едва видимым трепетом листьев. Почему же это зелёное великолепие оставляет равнодушным Кая?
Мысль о сыне опять кольнула сердце. Тут из дальнего угла садика, откуда-то из гущи папоротников прянула серая тень. Она стремительно пересекла пространство и концом крыла чиркнула Марию по щеке. Это был Алконост – любимец сына. Мария в испуге схватилась за щеку. Крови не было. Досада мешалась с удивлением – надо же, уловил! Тут же встрепенулась – о чём это он? – выскочила из-за стола и стремглав бросилась на половину сына. На дверях Кая краснела магнитная стрелка – острие её целило вверх. Неужели ни свет ни заря усвистал в капсулу? Мария – в чём была – кинулась к лифту. Лифт бесшумно потянул её вверх. Через несколько мгновений дверцы открылись. Пройдя через каскад шлюзов, Мария очутилась на НП. Круговая панель мигала рабочими огоньками, экран компьютера мерцал в нейтральном режиме, стереотруба с инфракрасным излучением была зачехлена. Улетел, поняла Мария, бросив взгляд на датчики ангара. Горло сдавила обида – даже не сказался. Ноги подкосились, она боком села в рабочее кресло и почти машинально коснулась кнопки поворота. Турель плавно поплыла по кругу. Бальтасар шутит, что отсюда, с вершины Уральского хребта, открываются все земные закоулки: справа видна Фудзияма, слева – Эйфелева башня. Или наоборот. Теперь эта шутка вообще не имела смысла. Плексигласовый колпак был окутан серой пеленой. В стекло, точно саранча, бились пепел и сажа. Было не видно ни зги, как сказал полузабытый русский поэт, – всё было мрак и вихорь. Однако Мария упорно вглядывалась в эту пелену, словно в силах была пронизать её. Куда-то туда, сквозь прорву дыма, пепла и сажи опять умчался Кай. Сердце Марии защемило. Что его несёт в эту непроглядную мглу? И зачем?
Вот он летит на своём сверхзвуковом дельтаплане, похожем на распущенный за плечами плащ. Он подобен демону, печальному изгою, которого знал или видел другой полузабытый русский поэт. Но куда он летит?
Слёзы обиды сменились слезами жалости.
– Бедный мальчик, – застонала Мария, – зачем ты явился на этот свет, на этот серый свет? И зачем мы все явились сюда?
2
Что влекло Кая наружу, в эту серую прорву, он и сам не ведал. То ли любопытство, которое во все времена будоражило юные натуры, то ли удивление перед этим грозным, бушующим миром, то ли сладкий ужас неизвестности. Только с тех пор, как он сделал первый самостоятельный вылет, его вытягивало из бункера, словно сквозняком. Редкую неделю он не отправлялся на разведку, а в последнее время стал вылетать почти через день. Правда, от базы всё же далеко не отрывался, кружась в секторе юг-запад.
Следов жизни на земном пепелище сохранилось мало. Инфракрасная стереотруба выхватывала отдельные очаги. То змея мелькнёт меж валунов, то крыса замрёт, как в стоп-кадре, то оживит пустоту стайка рыб, жирующих или издыхающих на мелководье.
Крупная живность встретилась Каю на самом дальнем маршруте – в прикаспийских песках. Это было в начале апреля. В обзоре стереотрубы мелькнул табунок лошадей. Он сразу понял, что это лошади, хотя живьём их никогда не видел. Сбросив скорость, Кай вывел изображение на монитор. Тощие лошадёнки брели в поисках какой-никакой былинки. Но в складках местности, как и всё вокруг продуваемой, заваленной следами пожарищ, только кое-где гнулись охвостья каких-то прошлогодних стеблей. «Третья луна, – поясняла мать. – Для этих мест время бескормицы. Тем более сейчас, когда солнцу не пробиться». Кай пригляделся. Что-то в силуэтах лошадей показалось ему странным: длинная шерсть, короткие ноги… Включил идентификатор – на дисплее появилась характеристика. Но она ещё больше озадачила Кая. Это были тарпаны – дикие лошади, которые исчезли как вид ещё в девятнадцатом веке, то есть двести лет назад.
Среди взрослых особей вились полдюжины жеребят. Один из них был о двух головах. Левая тянулась в одну сторону, правая – в другую. Сиамские бедолаги никак не могли приноровиться, чтобы ухватить пучок пепельного ковыля.
Каю вспомнился двуглавый орёлик. Отец подарил его на день рождения. Может, и это отцова работа? Параллель возникла сама собой. Но он тут же отверг её. Орёлика отец сочинил с умом – одна голова у того была крупнее и как бы главнее. А тут? Нет, две головы – это всё-таки много. Много и для птицы, и для животного, и для человека. Тут и с одной-то не знаешь, что делать.
Человека Кай впервые встретил на Каме – у обсохшего, заболотившегося водохранилища. Компьютер упорно подсовывал лоцию, словно под крылом плескалась прорва воды, хотя на мониторе лишь изредка мерцали пятачки мелких засыпанных пеплом бочажек. Раздосадованный Кай решил было, что в электронике произошел сбой, – никогда прежде не возникало такого противоречия, – но тут, наконец, совпали и карта, и инфракрасная картинка: под крылом дельтаплана лежали развалины древнерусского монастыря. Сбросив до предела скорость, Кай спланировал, и вот тут-то тепловой радар засёк то, что так долго и безотчётно, не понимая того сам, он искал.
Приземляться или нет, Кай не раздумывал, хотя ни разу не делал этого. Конечно, приземляться. Приборы высветили человека – значит, надо хотя бы взглянуть на него. И он, не мешкая, дал команду на пульт. Автопилот прилежно заложил мягкий вираж – планер снизился до предела. Эхолот деловито ощупал почву – скрытых выемок на поверхности не было. Что ещё? Не упуская из виду изображения, Кай постучал по панели. Ах да, радиационный фон! Глянул на датчик. До нормы было далековато, но где сейчас эта норма…
Дельтаплан мягко коснулся земли. Сердце Кая колотилось – что-то его ждёт? Однако глаза привычно пробегали по схемам, а руки последовательно выполняли позиции послеполётной инструкции. Этому учил его отец.
Прежде чем откинуть колпак, Кай переключил дыхательный шланг – переносной баллон лежал в подсумке. Потом он врубил силовое поле – вокруг дельтаплана возник невидимый защитный каркас – ни один ошмёток сажи не должен был попасть внутрь аппарата. Следом требовалось обезопасить себя – для этого служил защитный электропояс. Но включать его Кай не стал – только ещё раз проверил напряжение.
Всё как будто было в порядке. «Пора!» – скомандовал он сам себе, перекинул через плечо подсумок и после этого открыл кабину. Сквозь мембраны гермошлема донёсся гул. Кай на миг оторопел: что это? Такого он ещё не слышал. Неужто ветер?! Прежде из кабины дельтаплана, с вышки базы он только видел эту свистопляску, теперь услышал.
Одолевая трепет, Кай опустил ногу. Это было его первое прикосновение к земле. Он на Земле родился, но по земной поверхности ещё не ступал. Нога по щиколотку погрузилась в пепел. Сквозь рокот ветра донёсся скрип. Звук был противный, словно мазнули ножом по стеклу. Однако почва из-под ног не ушла. Кай ощутил её твердость и уже увереннее опустил другую ногу. Скрип повторился. Но этот звук был ничто по сравнению с тем, что он ощутил. В кабине дельтаплана Кай переживал упоение полётом, невесомость, телесную лёгкость. А здесь наоборот – он почувствовал тяжесть, свой вес, который, слегка подрагивая, держали ноги. Это было удивительно. В бункере он такого не испытывал. Тяжесть – да. Но это была тяжесть давящая, гнетущая, он её больше ощущал плечами, чем стопами. А здесь всё словно перевернулось.
И ещё. Всей кожей, всем своим существом Кай почувствовал огромное пространство, хотя в десяти шагах, за пределом силового поля, всё тонуло в сером мареве. Впереди, позади, сверху не чуялось ни стен, ни сводов. Ничего. И повсюду гудел ветер. Это было страшно и в то же время величественно.
Не в силах справиться с лавиной чувств, Кай замер. Он был сейчас словно птичка, перед которой впервые открыли клетку. Что там испытывал первый астронавт, ступивший на Луну? Кай никак не мог вспомнить его имя. А главное, как он осмелился ступить на неё?
Сердце бухало. Кая охватил жар, хотя терморегулятор защитного комбинезона работал исправно. Он снял гермошлем, не оглядываясь, сунул в кабину. Лицо обдало холодом. Это тоже было внове. Скинув перчатку, Кай пошевелил пальцами, пробуя воздух на ощупь, опахнул ладонью лицо. Воздух оказался упругим, не чета подземному. Теряя осмотрительность, Кай стянул дыхательное забрало. В ноздри шибануло гарью, сыростью, застарелым печным дымом. Разобраться в мешанине непривычных наземных запахов ему было трудно, а понять – чего больше – и подавно. Но среди смрада и гари он вдруг уловил нечто такое, отчего у него сладко закружилась голова. Это был не просто запах, это был горьковато-тонкий дух. В его волглой струистости таилось что-то манящее, дразнящее, зовущее и в то же время словно напоминающее. У Кая дрогнули губы. Меньше всего сейчас он думал об опасности. Почти машинально скользнул взглядом по запястью, где поблескивал контрольный сигнализатор. Красная пульсирующая точка не зудела, и этого было вполне достаточно.
Первый шаг Каю дался с трудом. Аж спина взмокла, до того страшно оказалось отрываться от дельтаплана. Но он сделал его. Потом решился на второй. Потом сделал третий. Поступь его была ломкой – сказывалась привычка к ровному полу, а тут то и дело попадались рытвины, бугры, какие-то обломки.
Охранная зона – невидимый каркас безопасности – неожиданно кончилась. В лицо кинуло стылым пеплом. Кай невольно отпрянул, брезгливо поморщился. Что делать – назад или вперёд? Неведомое звало вперёд. Страх удерживал. Кай с силой тряхнул головой – аж подшлемник сбился. Для чего тогда рыскал, для чего рисковал?
В памяти мелькнула забавная картинка: средневековый звездочёт, прорубив оконце в атмосферной оболочке, выглядывает во Вселенную. Не так ли и он сейчас? Неожиданное сравнение ободрило Кая. Он надел защитные очки и протянул руку. Оболочка безопасности – эта невидимая плацента – разомкнулась. Шаг – другой – и Кай вышел в земной космос. Увы! Здесь было не до улыбок. В лицо шибануло льдистой дробью, пеплом и дымом. Дыханье тут же сбилось. Он поспешно натянул забрало. Захотелось назад – забиться в кабину, надеть гермошлем, улететь…
Под ногами без конца скрипело, во все стороны брызгало кирпичное крошево. Чем дальше он продвигался, тем больше становилось кирпичей. Они кололись, выскальзывали из-под подошв, и чтобы не потерять опоры, приходилось балансировать и ощупывать каждое новое место.
А ветер гудел. Он без устали гнал тучи пепла, перемешанного со снежной крупой. Они роились, клубились и слепо неслись неведомо куда. Но стоило на пути явиться препятствию – они как будто оживали. Кай почувствовал это на себе. Словно мириады насекомых – липких мух, моли и саранчи – тыкались в его лицо. Их чешуйки, перепонки и лапки облепляли все складки и выемки. Казалось, они ярились, что не удаётся с наскока проникнуть за отворот или клапан, а того лучше – с налёта забить глотку. Неудача приводила их в неистовство. Они откатывались, клубясь и роясь. Снова с остервенением бросались в атаку. И всё хлестали его по щекам. Так вот! – по одной. Так вот! – по другой. Поначалу Кай отворачивался, заслонялся – то локоть подвернёт, то ладонь подставит. Но мало-помалу свыкся с этими наскоками и уже редкий порыв одерживал руками.
В мутной пелене возникли очертания развалин. Заляпанные сажей некогда белокаменные стены местами пестрели кирпичными выбоинами. Повсюду грудились кучи битого кирпича, щебня, усыпанные золой и пеплом большие куски вывороченной кладки.
Кай двинулся вдоль стены. Шёл по-прежнему медленно и осторожно. Взгляд под ноги – шаг. Взгляд вокруг, затем под ноги – снова шаг. На миг дольше он полюбовался лепниной оконца. Носок за что-то зацепился, и он едва не упал. Под ногами горбилась арматура. Он проследил направление её и увидел крест. Это был могучий металлический крест, который, видимо, венчал когда-то купол. А где же купол? Кай повертел головой, поискал глазами. Купол высился за большим обломком стены. Он лежал остриём вверх, как когда-то на верхотуре, только в оболочке его теперь зияли дыры. Кай подошёл ближе, стал обходить вокруг. Купол напоминал шлем русского великана. Такого погружённого в землю витязя Кай видал на одной картинке. Он даже вспомнил где – в картотеке Артинтернета. А ещё Кай обнаружил, что купол крыт сусальным золотом. Он догадался об этом потому, что один из рваных листов был заляпан не полностью. Впрочем, это не особенно заинтересовало Кая. Его больше занимало другое. Крест – это рукоять двуручного меча, а купол – шлем. А где же тогда голова? Или великан совсем ушёл в землю?
Размышляя так, Кай сделал ещё несколько шагов. И тут… Он совсем забыл про свои проницательные датчики. В одной из дыр, под которой дребезжал на последнем гвоздике золотой лист, он вдруг различил глаза. Грязное в струпьях и ссадинах лицо, бородёнка, спутанные патлы и вытаращенные безумные глаза. Испуга Кай не почувствовал. Недоумение, удивление, оторопь – но не страх. Неужто это и есть тот самый русский богатырь? А что? Исполином был – ушёл в землю, не вынесла земля-матушка. Там, под землёй, высох – поднялся на поверхность. Вот и весь сказ. Эта дёрганая, какая-то ехидная мысль показалась Каю чужой, словно кто-то из-за спины шепотнул её. Он даже чуть обернулся, не отводя глаз от проёма. Почудилось, что ли?
Глаза неожиданно исчезли. Кай прислушался. Шум ветра, дребезжание обшивки, осыпь пепла – ничего больше. Вытянув шею, Кай глянул влево. Никого. Глянул вправо. Никого. Справа по низу купола виднелся большой пролом. Осторожно, почти на цыпочках Кай сместился туда. Сумрак купольного шатра был высветлен многочисленными щелями и отверстиями. В одном из световых пятен стоял на коленях оборванный грязный человек. Он мелко-мелко крестился. А при появлении Кая поднял большой медный крест и замахал:
– Дьявол! Дьявол! Изыди, дьявол! Изыди, сотоно!
По-русски Кай говорил неуверенно, однако понимать – понимал. Чему-чему, а языкам мать его учила. Другое дело, что разговорной практики не хватало. Дома они общались главным образом на английском – так было проще и короче.
Кай поднял очки, осторожно присел на корточки, потом, не торопясь, снял забрало. Дышать этим воздухом было непривычно. Но хорошо казалось уже то, что под этой стеной ветер не свирепствовал, как в отдалении, и пепельная саранча не так донимала, как на открытом месте.
Несчастный изгой, видя, что пришелец не собирается причинять ему зла, немного успокоился. Он уже не шикал на Кая, не бубнил молитвенную скороговорку. Однако крест свой не опускал и держал его двумя руками перед собой, отчего измождённое лицо его было разделено на четыре части.
Обращаясь с домашней живностью, Кай усвоил одно – никогда не делать резких движений. Сейчас он держал себя точно так же. Не поднимаясь с корточек, Кай немного подвинулся, хотя на обломках это было не просто. Потом сделал ещё одну незаметную подвижку, ещё, пока наконец не оказался с изгоем глаза в глаза.
Сколько глаз Кай видел за свою короткую жизнь? Немного. Пар пятнадцать-двадцать, включая глаза матери, отца и нескольких его сотрудников. Но таких – нет, таких никогда не видел. Эти подсвеченные из золотой дыры глаза поразили его. Он даже отшатнулся, едва не опрокинувшись. Воспалённые, с жёлтыми белками, они были страшны и безумны. Но поразило Кая не это – не то, что он разглядел снаружи. Поразило его то, что на миг кинулось изнутри, с самого донышка. Ухватить, понять – что это, Кай не успел или просто не мог – слишком слаб ещё был его юношеский разум. Но одно он постиг точно: там, на дне, в бездне этих безумных глаз таится нечто такое, что неведомо ни ему, ни матери, ни даже, пожалуй, отцу.
Это длилось мгновение. Глаза человека тотчас пригасли, словно угольки, подёрнувшиеся пепельной дымкой, и как ни силился Кай, разглядеть что-либо больше не мог.
Сквозь отрепья изгоя торчали колени. На них запеклись кровавые коросты. Расспрашивать, как он их разбил, смысла не имело: в молитвах на этом кирпичном крошеве да в поисках пищи. А о том, что мелькнуло да померещилось, Кай просто не ведал, как спросить.
Они сидели друг против друга. В молчании прошло некоторое время. Глаза изгоя неожиданно ожили. Не выпуская из руки креста, он другую засунул в лохмотья. Кай насторожился. Рука медленно вернулась назад. Что это? Кай не верил своим глазам. На ладони у оборванца лежал клочок бумаги. Как среди пепелища, где обожжён был даже металл, уцелел этот мятый с коричневыми подпалинами бумажный обрывок. Это казалось невероятно! Но ещё более невероятное Кая ожидало дальше.
С величайшей осторожностью и одновременно с торжественностью изгой положил бумагу поверх креста и поднёс к глазам. Пепельные потрескавшиеся губы его зашевелились. Он облизал их, словно трубач, готовящийся к своей партии. Лицо его неожиданно обрело значительность, несмотря на мелкие черты и крайнее измождение, а поза – какую-то трогательную величавость. Первой фразы Кай не разобрал, до того она была невнятна, но дальнейшего не упустил.
– «…и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась как кровь. И звёзды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням…»
Тут изгой умолк.
– Что говорят? – потянулся к нему Кай. – Что?
Тот поднял голову. В уголках глаз силилась и не могла вскипеть слеза, настолько там всё высохло. Но лицо! Только что оно было наполнено торжественной важностью. Так, наверно, может быть исполнено торжества лицо королевского глашатая. И вдруг оно разом померкло. Это было не лицо. Это была сморщенная мордашка обиженного ребёнка, у которого отняли зеркальце. Вот только что он любовался им, гляделся в него. Но тут явилась сердитая фея, коснулась зеркальца палочкой, и оно превратилось в осколок бутылочного стекла. И личико исчезло. В один миг оно скукожилось, стало жалким, одряхлевшим, словно на глазах у Кая этот несчастный изжил всю свою человеческую жизнь.
3
Откинувшись в кресле, Мария плавно скользила по кругу. Это напоминало карусель. Она так любила в детстве кататься на карусельке. Синее небо, кусты чайной розы, побеги бамбука и дорогие сердцу лица – мама, папа и бабушка. Они ласково улыбаются, машут ей рукой, кивают, а её уносит вдаль – в тень, под кипарисовик, где немного страшно. Но вот проходит миг – и всё возвращается – и солнце, и розы, и родные глаза…
Где сейчас всё это? Куда исчезло и почему? Кто посмел лишить её этого – неба, земли и близких? И почему этого не видел и никогда уже не увидит её бедный сын?
Когда-то, сразу после катастрофы, Мария часами напролёт сидела на пульте и вслушивалась в эфир. Ей было одиноко на этой Уральской базе. Каю – год, он совсем ещё несмышлёныш. Перекинуться словом не с кем. С Бальтасаром, с его Альпийским центром контакт по графику. И наплакавшись в одиночестве, она и пускалась по радиоволнам. Увы! Эфир безмолвствовал. Не доносилось ни одного человеческого голоса. Только, как дятлы, долбили погодные передатчики да откуда-то с Ледовитого океана доносился зуммер радиомаяка.
Уже не чая кого-либо услышать, Мария безотчётно касалась ручки настройки. И вдруг однажды в её темницу ворвался живой человеческий голос. От неожиданности она оторопела. Что это? Может, померещилось? Может, слуховые галлюцинации? Ущипнула себя за руку. Может, хуже того – зов потустороннего мира? От страха она потеряла волну. Некоторое время приходила в себя. В конце концов заключила, что это ни то, ни другое. Просто это голос сумасшедшего из блуждающей в эфире старой радиопьесы… Найти волну не составило труда. Голос вновь проник в подземелье. Мария оцепенела. Возможно, он и впрямь принадлежал сумасшедшему или человеку, который теряет рассудок. Но только это была не радиопьеса. Потому что другие голоса не звучали. А монолог человека прерывался долгими, неестественными даже для театра паузами.
Говорил он по-английски. Однако смысл Мария разобрала не сразу. Она так скучала по человеческой речи, порой не в силах дождаться очередного сеанса с центром, что сейчас, одолев первый испуг, просто купалась в ней. Смысл стал доходить тогда, когда голос принялся расхваливать чудеса научной мысли и до небес превозносить яйцеголовых, как издавна окрестили учёных. Мария ничего не имела против – она и сама в своё время пропагандировала научный прогресс и, в частности, разработки Бальтасара. Но сейчас, после катастрофы, это казалось по меньшей мере неуместным. А голос не умолкал. У его обладателя, похоже, не было никаких сомнений. Или он и впрямь был без руля и без ветрил.
– Кто всегда давал миру компетентные заключения и развернутые прогнозы? Да уж не те с плакатами «Гринпис», у которых одни сплошные эмоции. То «китайский синдром» выдумают – мол, опара из ядерного котла прожжёт Землю насквозь. То напророчат ядерную зиму, от которой земля превратится в сплошной полюс холода… Это всё несерьёзно. В основе подлинной научной мысли лежит аналитический расчёт, многочисленные модели и варианты. И только такая мысль способна дать ответ на каждый вопрос. Вас интересует, что будет в эпицентре после взрыва водородной бомбы? Извольте. Десять в седьмой степени кюри. Это через год. Новый потоп? Глобальная засуха? Это выдумки дилетантов…
Марии показалось, что заплакал Кай. Она пошла проведать его. А когда вернулась, радиоголос не узнала. Куда исчез тот бравурно-победительный тон, который ещё несколько минут назад она слышала. Голос стал глуше и напряжённее.
– Вы всё просчитали, всё смоделировали. Все катаклизмы, все глобальные перетряски, все тектонические сдвиги… Вы уже вовсю копались в брюхе Вселенной… Давали прогнозы, сеяли пророчества… Одного вы не учли, – голос понизился до шёпота, – Бога!
После этого наступила пауза. Она длилась долго. Мария уже не чаяла что-либо услышать ещё. Но голос всё же вернулся.
– Ну что! – из эфира донёсся клёкот – смех или слёзы, Мария не поняла. – Вы, просвещённые недоумки, и вы, тупорылые генштабисты! Вы-то, конечно, уцелели… Сидите сейчас по вашим бронированным склепам, как упыри. Выгляньте с вашего того света на этот… На этот, который по вашей милости превратился в тот… Убедились? Чего стоят все ваши модели, оценки, прогнозы – весь ваш мыслительный понос по сравнению?.. – голос упал до свистящего шёпота. – Это не прогноз! Это гнев Божий! Таков вот он, гнев Господень!
Кто он был, этот рыдающий и одновременно хохочущий в эфир незнакомец – журналист, пастор, актёр, дипломат, – Мария так и не узнала. Она знала главное. Это был один из немногих уцелевших людей, которым посчастливилось пережить катастрофу. Но что ему было до этого счастья!
– Кэти! – шептал он, глотая слёзы. – Кэти! – неслось над опустевшей Землёй. – Кэти! – падало в преисподнюю космоса.
Из оцепенения Марию вывели сигналы. Это включилась метеоавтоматика. Мария бросила на панель скептический взгляд. Что проку в этих замерах, когда она и так знает всё наперёд: видимость на нуле, сила ветра пять-шесть баллов.
Ветер годами гудел над планетой, разнося из конца в конец Земли тучи дыма и пепла. Казалось бы, пора этому пеплу потонуть, раствориться в морях и океанах, уйти в почву. Ан нет. Его никак не убывало. Словно какая-то подземная топка всё пылала и пылала, выбрасывая наружу аспидно-чёрные тучи. Прав был тот неизвестный, что ворвался в эфир пятнадцать лет назад, – гнев Господень не вмещается в научные параметры.
Мария остановила турель и поднялась с кресла. Праздное круговращение не могло продолжаться бесконечно – пора было приступать к буднему кругу. Но прежде чем покинуть капсулу, она ещё один взгляд бросила за стекло. Увы, там, куда спозаранок улетел Кай, не было ни одного просвета.
Из капсулы Мария прошла в транспортный ангар. Именно отсюда часа два назад улетел сын. Гидравлика, отметила Мария, сработала чётко. Шлюзы она на всякий случай проверила под давлением – герметика не подвела.
Более наверху было делать нечего. Мария спустилась на средний уровень. Здесь располагались системы жизнеобеспечения. Датчики системы сбора и очистки воды показывали норму. Возле лифта параллельным каналом шла система очистки и регенерации воздуха. Здесь тоже всё было по-штатному. Энергосистема работала в экономичном режиме. Очередная передача энергии по полупроводникам намечалась через неделю, и автоматика сама перешла на ограничение.
Все системы жизнеобеспечения контролировались компьютерами. Большой нужды в их проверке не было. Но Мария намеренно обходила их, прилежно снимая показатели и сличая их со штатными цифрами. Вся эта рутинная работа требовалась не столько станции, сколько ей самой. Как ещё было отвлечься от беспокойных мыслей!
Когда технический осмотр подошёл к концу, Мария спустилась вниз. На очереди был бестиарий. Но прежде чем отправиться туда, Мария пошла переодеться – не могла же она заявиться в бестиарий в домашнем халате.
За годы, проведённые в подземелье, Мария свыклась со своей участью, как, возможно, узник свыкается со своей камерой. Но как человек восточного воспитания, она умудрялась находить в этом положении свою поэзию. Для Бальтасара подземелье было станцией, Уральским филиалом, изредка – чертогами, так он отдавал дань уважения китайской мифологии. Кай называл своё обиталище коротко – база. А Мария всё выдумывала. То представляла, что анфилада помещений станции – это этажерка большого воздушного змея. То – колотушка счастья[3] в руках доброго подземного духа. А особенно ей нравилось сравнивать эти гроты со стрекозой томбо. Два помещения спереди – одно её, другое Кая – это глаза. Квадратная гостиная – голова. Слева от неё кухня, справа центр управления – это как бы укороченные крылья. Овальный зимний садик, примыкающий к гостиной, – туловище. А длинный коридор, оканчивающийся бестиарием, – её хвост. Стрекоза томбо, по старинным поверьям, приносит удачу и счастье; это мужественное насекомое. Изображения стрекозы Мария вышивала на детских кофточках Кая. Но главное, почему ей нравилось это название, – оно напоминало о родине. Бальтасар своё Альпийское подземелье в минуты благодушия величал «мой маленький Париж». А Мария этот Уральский филиал про себя называла Томбо – такое имя в старину носил Японский архипелаг, контурами напоминающий стрекозу.
Воздушный змей, колотушка счастья, стрекоза томбо… Без поэзии Марии было бы не вынести своего многолетнего затворничества.
Облачившись в синий полукомбинезон, Мария поспешила в бестиарий. Ещё издалека, из коридора она заслышала посвисты, рычание, визг, клёкот. Каждый обитатель подземного подворья выражал своё нетерпение по-своему. Громче всех возмущался Небесный петух – его кукареканье не иначе достигало самой Поднебесной, по представлениям которой он был создан.
Небесного петуха Бальтасар подарил ей семь лет назад, на тридцатилетие. Создав этого пернатого горлодёра, Бальтасар тем самым положил начало своему жёлтому периоду, так он окрестил все воплощения китайской и японской мифологии. Треглавые драконы, женоподобный демон Якша с конской головой, демоны Ахо и Расэцу – один с бычьей, другой с конской головами, пернатые обезьяны, а ещё две однокрылые птицы, которые представляли собой супружескую пару. Для них Бальтасар соорудил нечто вроде храмовых ворот Тории… [4]
До жёлтого у Бальтасара был голубой период: он фантазировал на темы своего соотечественника Кортасара, воплощая фамов, хронопов, надеек… Эти опыты в целом закончились неудачей. Ни фамы, ни хронопы не прижились. Но Бальтасар не огорчился. Он заключил, что всё закономерно: эти существа – плод воображения, чистого интеллекта, а не традиции.
Зато красный период оказался успешным и плодотворным. Бальтасар отдал дань уважения Борхесу, другому своему соотечественнику и даже какому-то пращуру по материнской линии. Больше того, из творчества Борхеса произошло название этого подворья – бестиарий и воплотилась самая его многочисленная колония. Гарпии, мандрагора, химера, саламандра, валькирии, амфисбена, голем, ганиэль, наги, симург, уроборос, брауни, норны, ламии… Кого тут только не было. Мария даже путалась первое время, не зная, кого как называть, до того их было много. И что самое удивительное – почти все они прижились. «Что значит традиция!» – поднимал палец Бальтасар.
И был ещё один период. Бальтасар назвал его русским. Из-под его руки возникали персонажи язычества, средневекового фольклора и поэтического творчества. Сначала три птицы с человеческими лицами – Гамаюн, Сирин и Алконост. Бальтасар подарил их сыну. Потом пошли ехидна, ведьма, упырь, оборотень, вурдалак… Появился ещё Черномор, но он был слишком летучий, его вынесло в вентиляцию.
Бионикой Бальтасар занимался с юности. Ещё в Сорбонне, будучи бакалавром, он постоянно носился с биопластикой. Эту массу он, казалось, носил в кармане и там всё мял и мял, а потом, как фокусник, вытаскивал из складок плаща самодельных живых червяков, жужелиц, лягушек…
Он не знал удержу, Бальтасар. Из-под его руки выходили всё новые существа и твари. Для него не существовало запретов. А Марию это постоянно тревожило. Где же предел? Ведь не может же не быть предела!
Мария отворила кодовый замок. Его пришлось поставить после того, как несколько раз бестии расползались и разлетались. Иных уже находили в отстойнике регенерации.
– Ну что, крикуны, – чуть виновато сказала Мария, – проголодались?
Пусть и немного, но с утренней кормёжкой она запоздала. В ответ раздался клёкот, шум крыльев, скрежет зубов, перестук копыт. Радость в этих звуках мешалась с осуждением. А из клеток, стойл, насестов и коробов на неё уставились десятки пар разновеликих и разноцветных глаз.
Мария живо окинула взглядом все уголки бестиария. Всё как будто в порядке. Персональной помощи, похоже, никому из обитателей не требовалось. И более не мешкая, она принялась задавать корм.
Бальтасар – выдумщик. Однако с пищеварением он, по счастью, много не мудрствовал. Все существа были ориентированы на биомассу. Правда, одни предпочитали в холодном виде, другие – в горячем. Но со временем Мария приноровилась и теперь уже без запинки подавала кому из холодильника, кому из термочана.
Первым в ряду справа обитал сфинкс. Был он величиной с собаку, но повадками напоминал не живое существо, а своё каменное изображение. Он не то что не пошевелился, а даже глазом не повёл, когда в чашку опустился черпак биомассы. Мария ни разу не видела, как он ел. Видимо, это происходило, когда все спали. Но отходов у него было не меньше, чем у других равновеликих ему.
Напротив сфинкса слева гнездился гриф. Полулев-полуорёл, он был жёлто-бело-алый, как флаг давно не существующей мифической державы. Этот, в отличие от соседа, был прожорлив и нетерпелив. Не дожидаясь, когда Мария бросит черпак биомассы в корыто, он выхватил всё на лету. При этом пожирал жадно, остервенело и не пережёвывал, а глотал. Мария заполнила доверху всё корыто, но благодарности в рыке не услышала. Сколько ни давай, всё равно будет мало – такая уж ненасытная утроба.
По соседству, в клетке в виде домика, ютилась семейка гномиков. Бальтасар их создал, когда Каю было лет пять. Эти всемером не одолели и черпачка пищи, но водица была выпита, и Мария налила в их кувшинчик свежей.
Справа возле сфинкса обитала химера. Это было самое неуклюжее создание. Оно попало в мифы не иначе как из уст какого-то пьяного пастуха. Ну, какой трезвый мог выдумать животное с головой льва, туловищем козы и хвостом дракона. Соответствующими были и повадки. Эта особа то голодала до истощения, то обжиралась. От этого проистекали и все её выверты.
Следом в том же ряду жила пара перитий. Полуолени-полуптицы, они были странно-изящны. Оленьи головы с ветвистыми рогами, оленьи ноги с тонкими копытцами, а вместо крупа – птичье туловище с изумрудным оперением. Сведения о них Борхес почерпнул из средневековой книги. Та в свою очередь ссылалась на инкунабулу сожжённой в VII веке Александрийской библиотеки. И вот какое поразительное свойство перитий оттуда дошло. Когда такое существо освещено солнцем, то отбрасывает тень, имеющую очертания не птицы и оленя, а человеческой фигуры. Тень эта как бы дух умершего, но не обычного покойника, а изгоя, человека, почившего на чужбине и без покровительства свыше.
Глядя на эту пару, Мария непременно вспоминала родных. Узнать бы о них – об отце, матушке… Живы ли, а если нет, то где и когда… Но солнца не было, и теней перитии не отбрасывали.
От этого грустного обиталища Мария, как правило, направлялась к алькову с балдахином. Тут гнездилась юварки – полуженщина-полуптица. Её тело было покрыто шелковистым опереньем, а руки вздымались вместе с крыльями. Глядя на юварки, Мария вспоминала сказки своего детства и самую любимую – про девушку-журавушку. А ещё юварки напоминала Марии её юность. Она была так же неприхотлива и скромна в еде, как и эта женщина-птица. Но в отличие от юварки, у Марии сохранились воспоминания, и, садясь за стол, она иногда вздыхала о былых гастрономических возможностях.
К стойлу фавна Мария подходить не любила. От него пахло козлом, поскольку низ его фигуры был козлиным. Но самым неприятным был даже не запах. И не рожки на низком лбу, не уши остроконечные. Самым неприятным в его обличье были глаза. Воткнутые по сторонам клювастого носа, эти буравчики смотрели похотливо и пакостно. Что могло изменить их выражение, так это еда – сатир был отъявленный обжора. И чтобы сразу отвязаться от его мерзкого взгляда, Мария заполнила его кормушку с верхом.
Дальше шли стойла и клетки чеширского кота, гиппогрифа, азриэля, минотавра, бурака, лунного зайца…
Последним в этой череде был кентавр. Как и мифического прототипа, его звали Хирон. А вот по обличью… В каком настроении творил его Бальтасар – в гневе ли, в приступе ли сарказма, – Мария не ведала. Но из мифического титана он превратил кентавра в лилипута. Мужской торс, конский круп, но всё это маленьких, величиной с барашка, размеров.
Всякий раз, глядя на это самое умное и самое, пожалуй, несчастное из всех здешних обитателей существо, Мария вздыхала. Как его утешить, как развеселить? Однажды она попыталась сблизить его с юварки, той полуженщиной-полуптицей. Увы. Ничего хорошего из этого не вышло. Они были разного поля ягоды, кентавр и юварки, – разными по фантазийной природе, разными по воплощению, разными, наконец, по размерам. От такого полнейшего несовпадения кентавр ещё больше затосковал, и Марии едва удалось выходить его.
Копаясь в мифологии, Мария обнаружила, что Иксион, прародитель кентавров, за грехи был наказан Зевсом. Хотела было намекнуть об этом Бальтасару, да передумала. Хирону от этого легче не станет, а Бальтасар едва ли станет осмотрительней в своих причудах.
В стойле у кентавра было чисто – он был аккуратный и чистоплотный, не чета соседям, и сам всё незаметно сбрасывал на транспортёр. Мария разложила в его миске завтрак и чуть заметно улыбнулась. Хирон поймал её взгляд и кивнул. У него единственного из всех здешних обитателей да ещё у юварки имелась ложка.
Задав корм, Мария убралась в бестиарии и, затворив его, отправилась в жилую зону. Она собиралась немного передохнуть, но ноги сами понесли её на половину сына.
Маленькая прихожая. На жёстких подвесках три распахнутые клетки. Кай никогда их не запирал. Одна клетка была пуста. Это сумрачный Алконост опять забился куда-то в ожидании хозяина. Его печальное человеческое лицо могло появиться в самом неожиданном месте и в самое неподходящее время. Вещий Гамаюн сидел поверх клетки. Обликом он походил на древнего кудесника, отчего речь его казалась старческим бормотанием. И только Сирин – сладкозвучная птица с женским лицом и обнажённой грудью – выглядела из всей троицы счастливой. Закатывая в истоме глаза, она без конца заливалась на все голоса и извлекала из своего серебряного горла самые немыслимые рулады.
В спальню сына Мария только заглянула. Тут, как всегда, всё было аккуратно прибрано. Её больше интересовал кабинетик, и она сразу последовала туда. Все компьютеры находились в рабочем режиме. Это Марию удивило. Забыл отключить? На него не похоже. Подошла к высокому креслу, заглянула за спинку. Так и есть! В кресле сидел двойник Кая – его голографическая копия. Причём не просто «пугало огородное», истукан – действующая модель.
Мария усмехнулась и вздохнула. Сторонний глаз едва ли отличил бы эту подмену, настолько всё, казалось, учтено и продумано – и эти точные касания пальцев, и этот поворот головы, которым Кай отбрасывает пряди, и эти посвисты, которыми он сопровождает размышления… Сторонний глаз – он и есть сторонний. Но её, мать, на этом не проведёшь. Любая мать разглядит подмену.
Уловку с двойником Кай придумал недавно. Это началось с тех пор, как он без ведома центра стал покидать базу. Так он усыплял бдительность АЙКа[5], этого их электронного стража и опекуна.
Мария присела в соседнее кресло. Не удаётся пристально разглядеть сына – он всё хмурится, отворачивается от прямого взгляда, – так хотя бы за двойником понаблюдать. Светлый чуб, чуть скуластое широкое лицо, прямой нос, большой рот, крепкий подбородок. Ничего, ни одной капли от её восточной породы. И на Бальтасара не похож. Вылитый русак – весь в бабушку пошёл. Истехонная бабушка Таня, сказали бы о внуке на её северной родине.
Двойник сына изображал увлечённо играющего в компьютерную игру. Причём какую? Допотопную! Откуда только Кай и выкопал такую! Неужели в запасниках Интернета не осталось ничего более толкового? Или Кай намеренно такую ввёл. Чтобы если не одурачить АЙКа, то хотя бы поязвить над ним.
Мария переключила начало программы на соседний дисплей. Голос за «кадром» начал бубнить по-английски правила игры, а на экране замельтешили мириады звёзд, какие-то звездолёты и космические пришельцы.
– «„Космические изгои“, „Космические изгои“, – гнусаво долдонил массовик-затейник. – В этой новинке объединилось множество захватывающих мотивов уже популярных игр… „Космические изгои“… „Космические изгои“. Итак, внимание… На дворе двадцать второй век. Только что создана установка, позволяющая сжимать структуру пространства. Давняя мечта человечества о сверхдальних полётах оказывается реальной. На старте два суперпространственных корабля – „Исследователь-1“ и „Исследователь-2“. Их задача – найти подходящие для колонизации планеты и вернуться на Землю с новой информацией… „Исследователь-1“ пропал где-то в космосе. Но второй корабль вернулся, сообщив о множестве подобных Земле планет».
Мария хмыкнула и прищурилась.
– «Тем временем обстановка на Земле резко изменилась – власть захватили мятежники. В результате решающей битвы и орбитальная космическая станция оказывается в их руках… „Исследователь-2“ получает приказ основать на одной из открытых им планет колонию – последний оплот разума… Экипаж высаживается на планету Зет. Судьба планеты переходит в ваши руки. Именно вы избраны руководителем колонии. Вам придётся взять себе помощников – учёного, архитектора, пилота и воина. Но, конечно, практически всё придется делать самому, от постройки колонии до управления грузовым космическим кораблём».
– Как нам с тобой, Кай, – бросила Мария и едва сдержала усмешку – до того убедительной вышла реплика.
– «А пока займитесь насущными проблемами. Вашей колонии нужно развиваться – стройте электростанции, заводы, фермы и так далее».
Это «и так далее» громоздилось два с лишним века и к чему привело? Мария собралась было подняться, но следующая фраза компьютерного зазывалы её остановила.
– «Но главная задача – новые разработки. Толчком для возникновения идеи может стать любое событие – от открытия новой планеты до стихийного бедствия».
– Ну-ну?! – обронила Мария.
– «Когда идея созрела – компьютер сообщит вам об этом, – смело кидайте все научные силы на разработку нового проекта. Успех зависит от квалификации вашего учёного, оплаты его труда, полноты его знаний. Если не справляется, можно направить его на учёбу в университет».
Мария хмыкнула. До чего же глупое созданье. И кто такое выдумал? Покосилась на двойника. Потом снова глянула на дисплей. На экране возникла кабина то ли звездолёта, то ли навигатора. Мерцали панели приборов и датчиков. Опять кольнула тревога: где-то Кай? Что с ним? Куда его опять унесло?
– «Если место перспективное, посылайте туда грузовой корабль с автоматической шахтой и переносным командным пунктом. Теперь придётся следить за тем, чтобы жители плодились и не голодали, чтобы они добросовестно работали, чтобы народ не болел и мог где-нибудь развлечься, например, поиграть в спейсбол…»
– О, спейсбол! – глубокомысленно повторила Мария. – Спейсбол – это да! Спейсбол – это что-то!
– «Резонный вопрос: где на всё это взять деньги», – без тени вопросительности талдычил затейник.
– А действительно, – подхватила Мария.
– «Налоги, – бесцветный голос шоумена слегка ворохнулся. – Их надо постоянно собирать. Величина зависит от многих обстоятельств: вашей популярности среди населения, вашей находчивости и дипломатических талантов. Немаловажно и число налогоплательщиков, поэтому бойтесь эпидемий и народных волнений – они скажутся на вашем кошельке».
Ну, а дальше шло о врагах и друзьях – традиционной составляющей таких игр. Друзья назывались джанотиане, враги – моргулисы.
Мария поднялась. Бросила последний взгляд на дисплей, где что-то вспыхивало, крушилось, прыгало. Чуть дольше поглядела на голографического двойника и направилась к выходу.
– Обедаем, как всегда, – обронила она уже на ходу, не очень уверенная, что это будет воспринято.
– «Помните, – бубнил в спину затейник, – нет ничего обиднее, чем умирать на пороге своей догорающей базы, в которую было вложено столько усилий».
– Ещё бы! – отозвалась Мария, затворяя за собою дверь.
4
Кай летел долгими галсами, отклоняясь то к западу, то к востоку, но всё время придерживался юго-западного направления. Минуло часа три с начала вылета. Он уже изрядно устал и начал закладывать вираж, чтобы лечь на обратный курс, и вот тут-то, где-то в среднем течении Хопра, приборы вновь засекли человека.
Сомнений, что это человек, а не животное, у Кая не было. Монитор, который автоматически укрупнил картинку, всё фиксировал чётко, хотя с высоты фигура казалась и нелепой. Ясно различались мелькающие ноги – человек шагал широко, явно куда-то торопился.
Приземляться или нет, Кай, как и в первый раз, не раздумывал. Не так уж много теперь на земле людей, чтобы отказываться от встречи. Он с ходу направил дельтаплан на снижение. Правда, с экрана неизвестный неожиданно пропал. Только что был, и вдруг не стало. Как ни менял режимы Кай – обнаружить человека не удалось, словно сквозь землю провалился. Но отказываться от посадки он и не подумал. Напротив. Внезапное исчезновение человека ещё больше раззадорило его.
От того места, где приборы обнаружили неизвестного, дельтаплан приземлился в полумиле. Такую автопилот выбрал площадку. Кай, не мешкая, провёл необходимые приготовления. Всё делалось, как и в прошлый раз. Единственное отличие было в снаряжении. Вместо баллона с чистым воздухом он взял респиратор.
Местность, куда Кая занесло, оказалась ровной. Ветер дул в спину. До отмеченной точки он добрался довольно быстро. На подходе к месту осмотрелся – где-то здесь. Но где? Кого и что различишь в этой пелене?
Очередной порыв ветра донёс запах дыма. Кай потянул носом. На застарелую гарь, которая пятнала пепелища, это не походило – дым явно был свежий. Кай двинулся дальше. Шёл медленно, едва не ощупью, то и дело прислушиваясь, пока глаза не упёрлись в стену. Это была серая кирпичная стена с рядом узких оконец. Кай пошёл вдоль неё. Обогнул угол, другой. Стало ясно, что перед ним большое приземистое здание, спрятанное по самую крышу в землю. Бункер? Не похоже. Идентификатор выдал альтернативу – либо склад, либо скотный двор. Кай пригляделся. По череде узких окон заключил, что это, скорее, скотный двор, вероятнее всего – коровник. В разрывах пепельной пурги на миг открылась крыша, увенчанная печной трубой. Вот откуда тянуло дымом.
Дверь в коровник Кай обнаружил с торца. Прежде чем толкнуть её, проверил защитный пояс – напряжение было в норме, потом включил фонарик, висевший на груди. Тяжёлая дверь заскрипела. Кай замер. Тихо. Только свистит позади ветер. Снял респиратор. Огляделся. Кроме россыпи хвороста, в тамбуре ничего не было. Внутренняя дверь, обитая мешковиной, находилась прямо. Кай взялся за ручку. Страх мешался с любопытством. Кай немного помешкал. В конце концов, любопытство пересилило. Он потянул ручку, дверь поддалась. И…
В нос шибануло вонью – пахло мочой, чем-то кислым. Перед Каем открылось просторное с низкими потолками помещение. Края и углы его терялись в потёмках. Два факела, чадившие на противоположных стенах, не в состоянии были высветить всё пространство.
Посередине помещения стояла низкая печка, её венчала тонкая труба. В открытой топке металось пламя. Тяга из двери усилила его. Языки огня выхлестнулись наружу, облизав стоящий сверху котёл.
А вокруг печи сидели люди, их было около десятка. Скрип двери, заметавшееся от тяги пламя насторожили их – некоторые обернулись. Кай поднял руки, мол, я с миром. Потом прижал руку к груди и поклонился. Так в старинных «вестернах» делали белые, приближаясь к вигвамам индейцев.
Один из сидевших поднялся. На нём был чёрный до полу балахон. На ходу скидывая с головы подобие капюшона, он шагнул навстречу. Опасности в его походке и жестах Кай не заметил. Луч фонарика высветил тучную фигуру, рыхлое безбородое лицо, маленькие глубоко посаженные глазки. Всем своим обликом этот человек походил на китайского мандаринчика – одну из костяных фигурок, которые хранились в коллекции матери. Но больше всего ту нецке[6] напоминала его благостная улыбка. Приблизившись к Каю, «мандарин», не меняя выражения лица, показал подбородком на фонарик. Кай поспешно кивнул, фонарик выключил, однако левой руки с пояса не снял, готовый в любой момент нажать спасительную кнопку.
«Мандарин» взял Кая под локоть, подвёл к кругу, жестом велел подвинуться. Ближние сидельцы молча потеснились, давая место на этой грубо сколоченной лавке, из чего Кай заключил, что «мандарин» здесь старший. Устроившись возле старшего, Кай, не поворачивая головы, огляделся. Лица одних сидящих были затенены космами, других – нахлобученными на глаза шапками, а у некоторых полностью скрыты капюшонами. Разглядеть их, заглянуть в глаза Каю не удалось. Что оставалось делать? Ждать да наблюдать – только и всего. По жестам, по качанию согбенных спин, по монотонному бормотанию он догадался, что творится молитва. Но кому и чему молятся эти люди – не понял. Ни креста, ни капища перед ними не было. Печь, на которой булькало какое-то варево, служила просто очагом.
Откуда-то из потёмок донёсся всхлип. Ветер – решил Кай. Всхлип повторился. Кай покосился на старшего – тот и глазом не повёл. Всхлип прорвался стоном. Кай потянулся. Старший кивнул ему, опустил на колено Кая пухлую ладонь.
– После, юноша, после, – донесся свистящий шёпот. Это, видимо, означало, что обо всём – после церемонии.
На круг накатывал запах варева. Чем пахнет, Кай не знал, однако догадался – мясом. И ещё один запах он уловил. Несмотря на то, что всё здесь, казалось, было пропитано смрадом и вонью. Приторно-сладкий летучий запах. Он наплывал откуда-то из потёмок. Однако определить его природу, оценить его Кай не мог.
По знаку старшего в круге началось шевеление. Видимо, молитва подошла к концу. Кое-кто из сидящих скинул капюшон или шапку.
– Братия, – раздался чей-то фальцет, – нашего кораблю прибыло. – Голос не столько утверждал, сколько вопрошал.
– Добро, добро! – откликнулся другой, он тоже был тонкий. – Уже недалеко… Слава святителю Кондратию!
– Слава святителю! Слава! – раздалась разноголосица. Сквозь её сладкую благость донёсся стон. Кай заглянул старшему в глаза. – То брат Кирилл, – щербато улыбаясь, с посвистом прошептал тот. – Он совершает очищение. А меня зовут брат Трофим.
Кай уже не таясь оглядывал окружение. Что это за люди? Этот бритый, что сидит слева? Или одноглазый старик, что виден за печью? Или молодой мужчина с уродливой чёрно-бурой щекой? Не тот ли это человек, которого он увидел сверху? Чем они связаны? Обиталищем, крышей над головой? Этим очагом? К кому обращены их радения?
– Нас избрал господь, – словно угадывая мысли Кая, вымолвил Трофим. Он возвёл глаза к потолку. – Нам уготовано царствие небесное. Мы прошли геенну огненную, очистились полымем, и скоро наш корабль отправится в райскую юдоль. Господь вот-вот нас призовёт. И нас, – он обвёл окружавших рукой, – и нового нашего брата, – он показал в потёмки.
– Слава святителю Кондратию! – раздался фальцет. Он, не иначе, был тут запевалой.
– Слава, слава! – подхватил круг.
– Как зовут тебя? – Трофим склонился к Каю. Кай отозвался. Сам того не ожидая, он перешёл на шёпот. Или потому, что давно вообще не говорил.
– Добро, – кивнул благостно Трофим, плавно отклонился и возвёл глаза к потолку. – Прииди же и ты к нам, усталый путник. Прииди же и ты в наше круговое братство. – Он слегка повернулся и возложил руку на плечо Кая. – Ты молод, брат Кай, а следовательно, чист. На тебе нет греха, как… – Он повёл носом. – Я чую… – кивнул мужчине с чёрной щекой, – поспело… – Проследил, как тот тенью скользнул к очагу и продолжил: – Нет греха на тебе, брат Кай. И это замечательно. Стало быть, мы тебя примем в наш корабль без испытания, без духовного очищения.
– Так, Трофим, – закивала братия. – Так. Он чист. Это видно.
– А потому, – заключил Трофим, – с твоего согласия и начнём.
Что начнём? С какого согласия? Кай не мог взять в толк. Однако тон был спокойный, опасности не чувствовалось. К тому же здесь было тепло, смрад почти исчез, как-то сладко стала кружиться голова, и не хотелось ни о чём думать. Ну, какое зло могут причинить ему эти несчастные и обездоленные? Этот полуслепой старик? Этот меченый с обезображенным лицом? Этот дебелый Трофим? А будут какие-то неудобства – так можно и потерпеть. Не зря же на ум пришла русская поговорка насчёт чужого монастыря. Он только никак не мог вспомнить, как она звучит.
Меченый, что устремился к очагу, перестал мешать в котле и, шаркая по стенкам большим половником, зачерпнул. Дымящееся варево перетекло в ковш. Ковш был необычной формы – он состоял из двух блестящих шарообразных ёмкостей. Наполнив оба шара, меченый передал ковш Трофиму. Старший что-то пошептал над шарами и пустил питие по кругу – слева от себя.
– Посолонь, посолонь, – раздался одобрительный возглас. Сидящий поблизости от Трофима бритоголовый похлопал себя по коленям.
– Добро!
Ковш двигался по кругу. Пригубляя из того и из другого шара, члены братии передавали его дальше и благоговейно складывали руки. Кай насчитал их двенадцать человек.
Дошла очередь до Кая. Он принял ковш в руки. Из шаров пахнуло чем-то кислым. Кай поморщился, одолевая отвращение, потянулся, но донести ковш не успел. Его затошнило. Не в силах одолеть накат рвоты, он едва успел отвернуться за круг.
– А-а! – заверещал бритый, – грех вышел! Грех! Сатана выхлестнулся! Вот оно! Вот оно!
– То так! То так! – затрещали все разом. – Грех вышел. Малый грех. Слава святителю Кондратию! Малый грех! Слава святителю!
– Теперь ты точно ослобонился. Теперь ты чист, – возвестил старший. – Значит, будем радеть. Ныне же. Так, братия? – и не дожидаясь, когда все подтвердят, заключил: – Так! Посадим юношу на «бела коня», и поскачет он в райские кущи.
Не успел Кай ничего понять, как его посадили на табурет возле очага. Братия поднялась, убрала скамейки. Потом все они, в том числе Трофим, снова сошлись в середине, обхватили друг друга за талию и медленно пошли по кругу.
– Посолонь, посолонь, – вскрикивал фальцет.
– Слава, слава! – откликалась братия.
Шаг стал шире. Голоса смолкли. Раздавалось только учащённое дыхание да отдельные горловые сполохи, из коих трудно было что-либо разобрать.
– Ха! Гу! Ху! Га! Ха! Гу!
Кай сидел не шевелясь. То ли мельтешение перед глазами, то ли этот одуряющий запах, но голова у Кая шла кругом. Он едва держался. Зачем он здесь? Что он искал? Это?
Пляска превратилась в неистовое коловращение. Пятна лиц, чёрные дыры ртов, выпученные глаза. Сквозь рвань и дыры в лохмотьях просвечивали руки, колени, выпирали струпья, язвы, синяки… К чему они ведут? Чего хотят? Зачем всё это? Обессилевший Кай с трудом удерживал равновесие. Только бы не упасть, твердил он себе, только бы не упасть.
Кольцо пляшущих – само по себе или по команде – внезапно разомкнулось. Они кубарем повалились на пол. Раздались стоны, всхлипы. С минуту все отдувались, тяжело дыша и закатывая глаза. Потом на круг выскочили двое – бритый и меченый. Они были помоложе и, видать, покрепче. Скаля гнилые зубы, бритый подпрыгнул, а потом задрал свои лохмотья.
– Это я, господи! – раздался его визгливый фальцет. В мечущемся свете факелов и отблесках очага открылись его чресла. Низ живота был пуст. От паха до паха тянулся бурый рубец. А с тряпичного пояса свисал какой-то гвоздик, которым было заткнуто отверстие.
– Ха! – снова взвился его голос.
Следом задрал свои лохмотья меченый. У него было то же самое. Он истошно завизжал, подскочил к приступку печки, где стоял ковш с двумя блестящими шарами, и приставил его ручкой вперёд к низу живота.
– Ха! – заверещала лежащая вповалку братия, взирая, как меченый корчится от ожога.
На круг выкатился Трофим. Тучный, дебелый, он тяжело отдувался, ещё не придя в себя от круговой пляски. Но ритуал требовал, видимо, его очереди, и он не замедлил:
– Что весь свет поедает и к богу идти не пущает, спрашивал святитель Кондратий?
Из темени донёсся стон, перешедший в вой.
– Верно, брат Кирилл, – Трофим поднял палец, – женская лепость.
– Аллилуйя, Трофим! Аллилуйя! – закричала братия. Трофим подошёл к котлу, повозил в нём половником, достал что-то со дна, перелил улов в кружку, а потом уже из кружки выудил двумя пальцами.
– Что завещал нам святитель Кондратий? – Трофим сделал паузу. – Женская лепость весь свет поедает и к богу идти не пущает. Что мы можем супротив неё? – Трофим вскинул над головой что-то бесформенное. – Аллилуйя!
– Аллилуйя! – заблажила братия. Кай от ужаса и брезгливости зажмурился – он понял, что это.
– Брат Кирилл от удов срамных ослобонился, – Трофим швырнул ошмётки утраченной плоти в открытую топку. – Теперь твой черёд, брат Кай.
Кай обомлел. Он увидел, как из-за пояса, из складок Трофимова балахона, словно сами по себе, появились кривой нож и какой-то чёрный брусок. И, словно сами по себе, они поплыли к нему по воздуху. Что вывело Кая из оцепенения? Проблеск ли лезвия, или истошный вопль из темени, но он вдруг встрепенулся и вскочил с табурета. К нему с крысиным визгом кинулись бритый и меченый. Тут Кай наконец вспомнил про кнопку. Электрический разряд бросил нападавших навзничь. Они не успели ничего понять, так быстро всё произошло, и заверещали, когда уже валялись на полу. Откинуло в сторону и Трофима, но он находился дальше и на ногах устоял. Кай бросил взгляд влево-вправо, пятясь и озираясь, устремился к дверям. Братия застыла – так замирают крысы, готовые к прыжку. Электрический веер остерегал их, они скалились, но не решались. Кай достиг дверей, шибанул в створку подошвой, в последний раз вскинув глаза, увидел кровавый отблеск пламени в чьём-то глазу и с отчаянным криком вывалился наружу.
5
Вернувшись на свою половину, Мария села за лабораторный стол и занялась обработкой медицинских наблюдений. Состав крови, состояние костных тканей, анализы выделений… Показатели её и Кая шли вперемешку. Она их группировала, оценивая и сверяя с нормативами. Но сегодня, пожалуй, пристальнее вглядывалась в данные сына. Почему он замкнулся в последнее время? Что случилось? Повзрослел? Вот так вдруг? Или на него так подействовали эти полёты? Что он там увидел? Что узнал? И что там можно встретить, что неведомо ей? Маленькие детки – маленькие бедки, а большие детки – соответствующие и бедки. Права была матушка.
Следом за анализами по программе дня шла проверка уроков. Мария перешла на пульт и переключилась на компьютер сына. На экране замерцала бегущая строка:
«…атомная электростанция. Чем их больше, тем лучше. Признак нехватки энергии: строение задействовано не на 100 процентов».
– Что за чушь, – пробормотала Мария.
«Альтернативный источник энергии – ветряк. Дешевле атомной электростанции, но может быть установлен только на планетах пустынного типа».
Мария пожала плечами. На экране крупными буквами возникло слово «управление», а следом раздался уже знакомый бубнящий голос зазывалы:
– «Управлять игрой можно с помощью „мыши“»…
Как он сюда попал? Неужели АЙК подсунул? Почти не глядя, вслепую, Мария ткнула в клавиатуру.
На дисплее замерцали иероглифы. Они были похожи на шпалеры тростника. Потекла, как вода, курсивная кириллица. Чёткой медальной чеканкой проступила латиница. Это была заставка программы Филинтернета. Мария пристально вглядывалась в экран, но никак не могла сосредоточиться. В ушах стоял тот дурацкий голос, а перед глазами мерцала та бегущая строка. «Ветряк». «Атомная станция». «Планета пустынного типа»… Ни с того ни с сего вдруг вспомнилось, что давно-давно, ещё до катастрофы, с Земли были отправлены две межгалактические экспедиции. Именно две. Куда и зачем – из памяти выпало. А две – точно. Одна пропала где-то на первом этапе, ещё до катастрофы. А вторая? Мария представила, что пришёл срок возвращения. Космический корабль подлетает к Земле. Навигационные системы выводят корабль на привычную орбиту. Астронавты вглядываются в иллюминаторы. А Земли нет. Она чёрная, как головешка. Она в пепле и саже. Там, где она должна быть, – мазутное пятно, пустота, чёрная дыра. Приборы зашкаливают – инфракрасные лучи, лазеры показывают, что впереди огромный объект, большая планета. Сигналят – внимание: это Земля. А люди, возвращающиеся домой, глядят до рези в глазах и ничего не видят. Один кромешный космос. Что они предпримут, если к тому времени не сойдут с ума. Вариантов немного: не веря приборам, летят напрямую и с налёта врезаются в отемневшую Землю, либо отворачивают от этой чёрной дыры, проносятся мимо и несутся дальше в поисках Земли обетованной.
Мария зябко стиснула руками плечи, встряхнула головой, аж заколки посыпались, усилием воли заставила себя сосредоточиться. На экране чередой шли языковые упражнения. Японский, китайский, английский, русский. Мария специально усложняла задания, перемешивая все программы. Но Кай – молодец! Беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что с грамматикой, со словарём он справляется отлично. Особенно ему даётся английский – и грамматика, и синтаксис, и правописание. Никаких проблем с временами, как бывало у неё. Единственная строка задержала внимание Марии в английском тексте: «people – пепел».
– Пипл – пепел, – прошептала Мария. Машинально отметила, что это почти омонимы – слова, похожие по звучанию. И враз осеклась: а по сути? Народ – пепел. Человечество – пепел.
– Кай, Кай, – вздохнула Мария. Хотела было стереть эту строку, но передумала – память компьютера в этом случае ничего не значила.
Дальше по программе шли точные науки: кибернетика, бионика, физика, химия… Здесь успехи оценивал электронный педагог. Мария только отметила, что все задания, выполненные Каем, зачтены. По блоку географии Мария едва пробежала. В экономической смысла большого не было. В пространственной – тоже, география сжалась, как шагреневая кожа, скукожившись до пределов подземных очагов.
Следом по программе шла история. Однако на экране творилось что-то несусветное – хаос цифр, диаграмм, каких-то стрелок, графиков. Мария решила было, что в программу опять вклинились «Космические изгои» – бумеранг, запущенный в АЙКа, миновал его и попал в того, кто его запустил. Но приглядевшись, догадалась, что все эти цифры, графики и диаграммы – это куски недавней земной истории, причудливо перемешанные в электронном миксере. На первый взгляд, тот, кто рассыпал эту мозаику, не задумывался о концах и началах, спутав исход с истоком. Но всмотревшись, Мария увидела в этом хаосе какую-то мысль. Что он ищет, Кай? Чего допытывается? И куда заведут его эти поиски?
Мария собралась уже подняться, поскольку больше проверять было нечего. Однако что-то остановило её. Хаос ли на экране? Тревога ли в собственной душе? Она и сама не знала. Потому машинально включила хронологию. Дисплей зарябил, как окно в ненастье. Осыпь цифр, мельтешение символов, разных составляющих, перепады графиков, схем и диаграмм – это длилось не больше минуты. Наконец всё успокоилось, пришло в порядок. На экране установился календарь, по низу – бегущая строка, в окошечках акценты. Всё как положено. Теперь можно было встать и уйти. Если не с чувством удовлетворения, то хотя бы с чувством исполненного долга. Но Мария опять задержалась. На дисплее возникла развёртка Земли. Она-то и приковала её внимание.
Мария нажала «стоп-кадр» и откинулась на спинку кресла. По истории она знала, что этот портрет составляли три-четыре года. Фрагменты съёмок земной поверхности с беспилотных кораблей, ручные съёмки астронавтов – всё это по квадратикам, отсеивая тысячи кадров, на которых хотя бы брезжили пёрышки облаков или их тени, собирали в единый блок. Подбирали квадратик к квадратику, словно смальту в мозаике, приводя к одному масштабу и цветовой насыщенности. Когда это впервые было опубликовано? Где-то в конце минувшего тысячелетия. Мария увеличила мелкую строчечку под снимком. Так и есть – 1990-й. Автор Том Вэн Сэнт на базе Джеосфиер проджект.
Земля лежала перед Марией, словно распеленатый младенец, вольно разметавший ручки-ножки. Когда-то, в юности человечества, примерно так и представляли её. Вот так, развернутая, как свиток, она покоилась на спинах слонов. Какое наивное и счастливое было время.
Мария окинула развёртку. Белая, слегка голубоватая полоса Арктики. Отчего не белая, как Антарктида? Грязь. Уже тогда, много лет назад, Арктика превратилась в земную помойку, куда сваливались отходы цивилизации. А планета в целом выглядела ещё сносно. Вот каким ковром она смотрится. Ковёр богатый. Он ещё не истёрся, не обветшал, ещё не очень трачен молью техноцивилизации. Большие зелёные пятна. Гуще по цвету вокруг Амазонки. Напоминает свежий осиновый лист с прожилками. Много зелени в Северной Америке, особенно вокруг Великих озер. Европа от Франции до азиатского Сахалина соединена одним дымчато-зелёным цветом. Зелен Индокитай, где живёт светлый Будда. Россыпью изумрудов светятся Японские острова… А теперь? Страшно подумать, что стало с этими изумрудами. Того страшнее – что стало с местами детства…
Развёртка Земли мерцала безмолвным укором. Убегая от горьких мыслей, Мария резко качнулась к экрану и почти вслепую коснулась кнопки. Развёртка исчезла. На фоне технологического видеоряда возник аншлаг: «Достижение года» и замелькала бегущая строка:
«2002 – карманный телефон, компьютер, факс, видео – в одном корпусе.
2003 – очистка загрязнённых территорий при помощи микроорганизмов.
2004 – компьютер идентифицирует любые предметы.
2005 – широкое применение генной терапии в лечении рака.
2007 – автоматический компьютерный перевод на все языки.
2008 – компьютерный расчёт молекулярной структуры новых веществ по заданным свойствам.
2009 – искусственные мышцы и суставы управляются сигналами нервной системы.
2010 – электромобиль на солнечных батареях».
Дальше Марии стало неинтересно. Привыкли хвастаться прогрессивными технологиями. Словно ничего другого и нет за душой. Ей всегда чужда была эта технократическая спесь, а теперь и подавно.
Мария вновь коснулась кнопки. Календарь переместился в световое окошечко. А всё поле опять заняла развёртка Земли. Но теперь это было не фото, а компьютерная графика. Зелёных пятен поубавилось. Здесь и там мерцали красные вспышки. Особенно много их было в Африке и Азии. Они означали землетрясения, пандемии, голод. В световом табло понизу возникла цифра: 6.000.000. Такова, несмотря на катаклизмы и массовую гибель, была общая численность земного населения. В верхнем левом углу вспыхнуло слово «Фэмили». Историческая программа извлечена явно из Интернета. Неужели Кай соединил её с семейной хроникой? Так и есть. Вот имя деда: Кай Цинши, это прадед Кая, в честь которого она и назвала сына. Он родился ещё за Китайской стеной. Вот почему возле его имени информация о «парниковом эффекте»: в 1997 году температура в Китае поднялась от нормы на полтора градуса. Ниже имени деда – имя бабушки: Митико, год рождения – тот же, место – Япония, префектура Ниигата, остров Садо, городок Рецу. Компьютер услужливо выдал их свадебное фото, пометив место – Внутренняя Монголия. И как бы винясь, что нарушил хронологию, тут же показал, что происходило в этом промежутке в мире. Схемы, карты, графики. Кадры Великого Переселения. Стрелки миграции ведут на север, до Байкала и дальше, в Сибирь. Мерцают вспышки. Но это не землетрясения. Это вооружённые столкновения с русскими. Тут и там «ромашка» радиоактивности: это тактическое ядерное оружие. Пакты, ультиматумы, фото военных и официальных лиц. Графический образ событий: карта России, до того цельная, на глазах разрывается на отдельные части.
На календаре череда дат. Япония аннексирует российский Дальний Восток. Китайцы растекаются по Сибири и на запад, вплоть до Урала. Население планеты – девять с половиной миллиардов. Несмотря на катастрофическую смертность, войны и пандемии, оно растёт. ООН в панике. Компьютер выдаёт её отчаянные декларации и воззвания. Границы трещат. Экология в кризисе. Снова блок «Фэмили». Имя отца – Ван Сабуро. Имя матери – Татьяна. Она родом из России, с Русского Севера.
Снова череда дат. Время катаклизмов, войн, глобального голода, экологических катастроф. Время СПИДа и тотальной наркомании. Но главная беда – это предел биосферы. Земля не в состоянии прокормить эти миллиарды ртов. Здесь и там вводится военное положение. Создаются резервации, спецзоны. Вводится обязательная стерилизация. На дисплее мелькают фото, схемы, кадры. Голод в Поволжье, голод в Африке, в Южной Америке. Мутация хлебных злаков. Снова блок «Фэмили». Фото отца и матери. Здесь им по двадцать. Они в резервации. Оба мечтают об учёбе. Проходят тест, попадают в элитный центр глобального прогнозирования.
Год рождения Марии. О себе Мария знает – память она, слава Сущему, не потеряла. Потому нажимает кнопку ускорения. Мелькают кадры и цифры – это хроника глобальных бед. Символ в углу экрана – зелёное, обрастающее новыми ветвями дерево. До чего же это нелепо – всё гибнет, а оно разрастается.
Мария опять откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. В этих графиках, схемах и развёртках не было никаких эмоций, подробностей человеческих судеб, ни тех мелких, незаметных будто бы фактов, которые предшествовали беде. Глядя на всё это, невозможно было понять, чья спесь, чья глупость и чья жадность усугубили ситуацию и, наконец, чья политическая узколобость и чрезмерный расчёт привели к катастрофе. Ясно было одно: человечество загнало себя в тупик. И если представить себе полушария Земли двумя японскими корзинками с коромыслом, то одно полушарие превратилось в ненасытимую потребительскую корзину, другое – в гигантскую корзину мусора.
Мария открыла глаза, коснулась тумблера. На экране возникли картины года катастрофы. На земной поверхности редкие зелёные очажки. Озоновый слой в клочьях – больше дыр, чем заплат. Снова блок «Фэмили». Каю всего год. Сведения о родителях явно извлечены из анкеты: «Отец – Бальтасар Ортега. Образование – высшее. Специальность – биолог-генетик. Место службы – Межгосударственный центр глобальных исследований (МЦГИ). Должность – генеральный директор. Мать – Мария Сабуро. Образование – высшее. Специальность – программист-биотехнолог. Вторая специальность (после перепрофилирования) – адаптолог, специалист по русской культуре и этнографии. Место службы: северный региональный центр МЦГИ».
Завершает блок серия фотографий. Здесь везде Кай. Тут ему два года. Тут пять. Вот десять. И всё в стенах, на фоне приборов, конструкций, в лучшем случае – в зимнем садике. И ни единой улыбки. Вот ещё одно изображение. На плече Кая Алконост. У них совершенно одинаковые лица, словно они – близнецы-братья. Грустный сын и странная печальная птица.
6
Кай бежал сломя голову, не выбирая дороги. Только бы подальше от того места, только бы подальше. Пепел забивал глотку, слепил глаза, но Кай, казалось, не замечал этого, иначе давно бы вспомнил про респиратор или хотя бы надел защитные очки. Да что очки! Спроси в этот миг, кто он есть и куда его несёт – Кай не ответил бы, в таком был состоянии.
Сердце бешено колотилось, ноги подкашивались. Но Кай бежал и бежал, выбиваясь из сил. И тут случилось то, чего следовало ожидать. Очередной шаг пришёлся в пустоту. Кай почуял это, ещё занося ногу, но что-либо поделать уже не мог.
Падение было недолгим. Расщелина – канава или овраг, – по счастью, оказалась неглубокой. Но Кай ударился плечом, локтем, ободрал правый бок, прежде чем скатился на самое дно. Страх, досада, обида, боль – всё сейчас смешалось в его существе. Он застонал, горло перехватили спазмы, из груди вырвались рыдания… Это было так, словно прорвало жгучий нарыв. Плечи ходили ходуном, слёзы не утихали. Они текли, оставляя широкие полосы на его чумазом лице, но Кай не видел этого, он только ощущал их солёный вкус, перемешанный с горечью пепла. Тело пронизал озноб. Пытаясь согреться, утишить рыдания, он обхватил себя за плечи и поджал колени. Так, скорчившись, утянув голову в плечи, он и лежал на дне земной расщелины, а сверху на него сыпался пепел.
Мало-помалу рыдания затихли. Жгучий пузырь, который томил грудь, рассосался, дышать стало легче. Лишь редкие всхлипы слегка сотрясали его, срываясь с распухших губ, да угасающие слезы скатывались со щеки.
В расщелине было сыро. Кай потянул носом. Запах показался знакомым. Когда и где он впервые почуял этот запах? Вспомнил! Этим духом повеяло, когда он первый раз совершил посадку. Он ещё всё гадал, что же это за запах. Значит, земля. Значит, вот так пахнет земля. Значит, вот этот волглый дух и есть дух земли. Кай оживился. Снова вдохнул, на этот раз глубоко и сильно. Голова закружилась. Она кружилась и там, в том скотном дворе. Но там было опустошение – почти беспамятство, почти бессилие. Душа так сжалась, скорчилась, что, наверное, превратилась в маковое зёрнышко, до того тесно было в груди. А тут наоборот. Всё его существо оживилось, потянулось. Оно стало раскрываться, словно свежий бутон. И что-то давнее-давнее, словно забытое, но такое родное мягко коснулось его сознания.
Пальцы левой руки Кая, обхватившей плечо, касались земли. На тыльной стороне он почуял лёгкое щекотание. Слеза? Покосился. Нет. Это оказалась махонькая букашка. Он никогда не видел таких, но догадался сразу – божья коровка. Отлепив пальцы от плеча, Кай осторожно, примеряясь к тихой поступи путешественницы, подвернул руку, и божья коровка перетекла на ладонь. Тут в выемке горсти, на перекрестье линий жизни и судьбы она и замерла, словно нашла, наконец, самое укромное и безопасное местечко. Глядя на это малое существо, Кай почувствовал себя большим и неуклюжим. Он даже затаил дыхание, чтобы не спугнуть божью коровку. Тихая нежность защекотала в горле. Распухшие от недавних слёз губы его затрепетали, словно повторяя такты крохотных крылышек. И тут он улыбнулся.
Удивительное дело. Последний раз такое состояние Кай испытывал давным-давно, в детстве, когда ещё мало что смыслил. Но с тех пор как вырос, повзрослел, он и думать не думал, что способен улыбаться. Это было уже неестественно для него. Ни старые интернетовские комедии, ни обитатели зимнего садика и бестиария, ни даже сладкозвучный Гамаюн – ничто не веселило его душу. Чем же покорило Кая это крохотное создание, вызвав в нём столько тепла и нежности!
Не меняя позы, Кай ощупал правой рукой нагрудный карман и извлёк из него прозрачную круглую коробочку – в ней хранился запасной блок дыхательного фильтра. Фильтр – этот плотный слоистый блок – он запихал в карман, а футлярчик зажал в ладони. На ближнем покатом склоне мерцали былинки травы. Кай двумя пальцами отщипнул пару трилистничков, обтёр с них налёт сажи, помогая большим пальцем, и опустил их в коробочку. Дальше произошло великое переселение. Кай свёл обе ладони и как можно бережнее скатил божью коровку на дно футляра. Она приземлилась на спинку. Кай накрыл футлярчик крышкой и слегка накренил его. Божья коровка потилипала в воздухе лапками, ища опоры. Кай подвернул коробочку, и крылатая гостья перевернулась на брюшко. Минуту-другую поселянка обследовала окрестности, обойдя все шесть зелёных лужков, пока не остановилась на одном.
– Ага, – прошептал довольный Кай. Он осторожно накренил футлярчик. Листики съехали к бортику, но божья коровка осталась на месте. Гравитация её не донимала. Уже увереннее Кай повернул футлярчик на ребро и аккуратно запихал в нагрудный карман.
Таймер показывал далеко за полдень. Пора было возвращаться. Но прежде предстояло выбраться наверх, запеленговать дельтаплан, добраться до него… Дел было много. Но Кай всё медлил. Его удерживало ощущение тепла и нежности, которое он испытал в этой земной расщелине, и он его длил и оберегал.
Сверху сыпало пепельной трухой. Пахло гарью, усиленной земной глубинной сыростью, слабым птичьим или звериным тленом. Место было, конечно, не ахти какое, что и говорить. Но если даже такое невзрачное с виду место способно оделить радостью и теплом, что же тогда таится в других, а самое главное – никогда не откроется. От этой мысли Кай аж задохнулся. Едва ли не впервые он столь остро почуял, насколько же его обделили, лишив того, что было всегда, что дано было его пращурам, что видели, знали, ощущали его бабки и деды, что ведала его мать. Но за что же его лишили всего этого? За что и почему? В чём он-то провинился?
Кай вскинул голову. Над расщелиной неслись клубы пепла. Вид этой узкой полоски над головой, вид этого задымлённого неба показался таким зловещим, что Кай содрогнулся. Он вдруг почуял себя маленьким, как та букашка, что покоилась сейчас у него на груди. От этой мысли он сжался. И до того ему стало одиноко и горько, что он опять едва не заплакал. А чтобы сбить эту подступавшую к сердцу тоску, вскочил на ноги и пополз наверх.
Сначала Кай полз, упираясь в оба склона, потом – по одному, более пологому. Ноги оскальзывались, попадая на пепел, не держала даже толстая рифлёная подошва. Руки, чёрные от сажи, цеплялись за выемки, полусгнившие корневища, пронизывавшие осыпь, куски дёрна, охвостья чахлых растений. Тяжело дыша, стеная и кашляя, Кай наконец ухватился за кромку и, подтянувшись, выбрался наверх. В лицо ударило чёрным вихрем, вмиг забило рот. Стоя на коленях у кромки расщелины, Кай повернулся к вихрю спиной. Но укрыться не удалось. Ветер, сделав кульбит, вновь охватил его пеплом. Отплёвываясь, Кай с усилием натянул респиратор и очки. Ещё одно усилие понадобилось, чтобы подняться на ноги.
Теперь предстояло определить направление. Навигатор «Магеллан» находился на запястье в одном корпусе с часами и компьютером. Кай поднёс руку к глазам. Светящаяся точка показала азимут, компьютер – расстояние. До дельтаплана было почти три мили. Вот как далеко его угнал страх.
Отключив компьютер, Кай собрался уже повернуть в ту сторону, куда показал навигатор. Но в этот момент на стекло прибора упал странный кусок пепла – на краешке его различались какие-то цифры и буквы. Кай успел только понять, что это латинские буквы. Не более. Порывом ветра ошмёток сгоревшей бумаги мгновенно унесло прочь.
Кай замер. Что это было? Остаток письма? Огарок денежной купюры? Афишка? А может, это несёт сгоревшие военные сводки? Может, это приказы разбитых штабов, воинские карты? Ах, если бы… Если бы только это… Здесь всё… Всё пошло на распыл. Все фолианты, все манускрипты. Все вокабулы, папирусы, грамоты, свитки. Все берестяные грамоты. Всё превратилось в прах. Стало пеплом и сажей. Копили-копили и всё пустили по ветру. Сколько там, мистер Брэдбери, надо для бумаги? 451 градус по Фаренгейту? Здесь трижды было по столько.
Как-то после первых вылетов Кай извлёк из сервера Интернета старую ленту. Он не особенно запомнил её суть, но один монолог, который произносит главный герой, врезался. Широкоплечий детина, провинциальный шериф, стоял с кольтом в руке в воротах книжного склада. Внутри склада выли мощные ветродуи, и из распахнутых настежь ворот, словно стаи заполошных голубей, рвались наружу страницы книг.
– Бумага, – рычал шериф. – Горы бумаги. Наворотили горы бумажного хлама. А чего ради? Истина вот она! – Он потряс кулаком. – Земля, на которой стоишь и которая кормит тебя хлебом! Вода, которой утоляешь жажду и которая ласкает твой взор! Воздух, которым ты дышишь и пьянеешь без вина! И синее небо, откуда ласково и печально взирает на тебя уставший от человеческой глупости и неблагодарности Господь!
Шериф выпалил это и, завершив тираду, вогнал в землю точку пули.
Нечто подобное сейчас творилось с Каем. Он подобрал с земли какой-то погнутый железный прут и, рыча, стал рубить этот серый, нашпигованный пепельным тленом воздух. Ярость переполняла его душу, затмевая рассудок, как пепел затмевал небо. Кай обезумел. Вздымая высоко свою саблю, он неистово рубил этот обезображенный мир, пытаясь прорубиться к небу и к солнцу, которых никогда не видел. Исступление длилось до тех пор, пока Кай не наткнулся на преграду. Это была серая кирпичная стена. Опустив железяку, он недоуменно уставился на неё, тряхнул головой, освобождаясь от наваждения, посмотрел на свою дубинку, бросил её под ноги и пошёл вдоль стены. Ноги привели к крыльцу. Ступени были выломаны. Держась за каменные перила, Кай перепрыгнул наверх. Двери, некогда крашенные синим, оказались закрытыми. Он расчистил ногами притвор, сбросил вниз кирпичи, какие-то трубы и доски и потянул за кованую ручку. Дверь со скрипом поддалась. Ворох пепла, подгоняемый сквозняком, точно вереница мышей, потёк внутрь. На всякий случай Кай обезопасил себя, а потом включил фонарик. Едва вспыхнул свет, раздался заполошный писк – в глубь помещения метнулась крылатая тень. Кай отпрянул, но назад не отступил. Это была летучая мышь.
Подсвечивая себе фонариком, Кай двинулся дальше. Миновал тамбур, за порогом открылся большой пустой зал. Окна были заколочены. В простенке тускло мерцал подсвечник. Церковь – догадался Кай. Ещё одна русская православная церковь. Как ни вздымала свои кресты, тоже, выходит, не убереглась. Стены были ободраны, опалены огнём. Пол выломан. На земле, возле камней основания, чернело кострище. Здесь, видать, мыкали долю те, кто уцелел. Кто они были? Где сейчас? Живы ли? Сгинули? А может, попали к Трофиму?
Кай прошёл дальше, поднялся на приступок. Того, что здесь алтарь, он не знал. Однако догадался, что перед ним главное место храма. Может, потому и сохранилось лучше. На стене висела потрёпанная занавеска. Кай приподнял её, потянул в сторону. И тут неожиданно открылась икона. Кай изумился. И тому, как она сохранилась в этом бедламе. Но ещё больше тому, что на ней изображено. В интернетовском своде ему попадался этот сюжет. Богоматерь с младенцем повторялась несколько раз, хотя он и не запомнил названия. Но такого образа он там не видел.
Чтобы лучше разглядеть икону, Кай поднял фонарик. Слегка одутловатое светло-охристое лицо. Приплюснутый нос. Маленькие губы. Глубоко спрятанные узковатые глаза. Кай глядел на образ – и глазам своим не верил. Это был – ни дать ни взять – облик его матери. Но неужели у матери такие печальные глаза?
7
Ближе к вечеру Марию охватило смятение. Где Кай? Не случилось ли какой беды? Как там Бальтасар? Почему в последнее время он хмурится? Здоров ли? Мысли одна другой тревожнее одолевали Марию. А в довершение накатила ещё одна. Ей вдруг представилось, что на всём белом свете она осталась одна-одинёшенька.
– О-о! – тягуче простонала Мария. Слышал бы кто, сколько в этом вскрике было тоски. Увы! Даже, похоже, вездесущий АЙК, этот электронный домовой, не слышал. Или слышал, да помалкивал. Слышал, фиксировал, но помалкивал. А может, тоже усмехался, как ещё недавно усмехалась над ним она. Вот уж поистине – смеётся тот, кто смеётся последним. Нет, она не ждала от АЙКа каких-либо утешений. Разве ждут помощи от того, к кому нет приязни. Однако вопреки своему настрою она вправе была ожидать хотя бы отклика: психологическая разрядка была одной из обязанностей АЙКа. Увы. В ответ не донеслось ни звука, словно всё вымерло, в том числе и АЙК. Стояла тишина, одна звенящая тишина. Мария зажала уши, чтобы не слышать эту тишину, выскочила из-за пульта и бросилась в спальню.
Хотя бы слово! Хотя бы одно слово! До чего её измучило это безмолвие! А до связи ещё…
На связь с центром Мария выходила три дня назад. Однако время теперь текло по-другому, если совсем не загусло, и ей казалось, что прошла целая вечность. Альпийский центр установил режим экономии: все станции – а их было больше дюжины – выходили на связь раз в неделю. Стало быть, до очередного сеанса оставалась ещё одна вечность.
– Не-ет! – тряхнула головой Мария и снова бросилась на пульт. Будь что будет! Она выйдет на связь вне графика. Что с того? Это допускается только в экстренных случаях? А у неё какой!
Система видеосвязи прежде действовала безотказно. Стоило набрать код, как абонент, если он был на месте, тотчас возникал на экране. Но, как нередко стало случаться в последнее время, на этот раз произошёл сбой. Сидя перед дисплеем, Мария упорно набирала код, но экран высвечивал только видеосимвол – большой глаз, где радужкой была Земля, ещё та – ясная. Мария нервничала, сбрасывала код и набирала снова, сбивалась в порядке букв и цифр и опять набирала. Увы. Изображение не менялось.
Раздосадованная Мария откинулась на спинку кресла и запрокинула голову. Где-то там, в вышине, над бетонным и каменным сводами, пепельным мороком, в чёрном космосе по-прежнему, как осы, сновали спутники. Они ловили шёпоты Вселенной, бурчание её утробы, но того пуще они прислушивались к сигналам с Земли.
Откуда-то из подводных бездн, из Мариинской впадины доносились сигналы бедствия. Их транслировали спутники спасательной системы КОСПАС-САРСАТ. Субмарина, рухнувшая в подводную преисподнюю на глубину одиннадцати километров, взывала о помощи, точно там всё ещё металась чья-то обугленная и раздавленная душа. Маяки на полярных островах исправно передавали сводки о ветре и осадках. Но кому они были теперь нужны, эти сведения, коли на всей планете стояла одна погода, а прогноз был предопределён на сто лет вперёд. И коммутаторы сотовой связи продолжали упорно вызывать абонентов, хотя почти все они давно сменили адреса, перебравшись кто в рай, а большинство – в ад.
Всё это трещало, зуммировало, пищало, обращаясь в пустоту. А живому человеческому голосу, смятению человеческому и одиночеству, как всегда, не хватало места. Мария вновь набрала код. Экран не оживился. По-прежнему таращилось на неё чистое око Земли, которое на деле давно затянулось бельмом.
Отчаявшись добиться своего, Мария заключила, что сбой произошёл в трансляции. О том, что видеоканал мог быть заблокирован, она не думала. Она не могла даже представить, что Центр по каким-то своим соображениям отгородился. Нет, сбой явно в трансляции. Спутниковая система с годами поредела. Выработав ресурс, многие сателлиты уже сошли с орбиты, устав от головокружительной гонки вокруг земных потёмок. А те, что находятся в редкой цепи, в этот момент зашли в тень и летят где-то там, над другой стороной планеты, может быть, над Бразилией или Аргентиной.
Эти предположения малость остудили Марию, но отнюдь не умалили желания выйти на связь. Напротив. Новая мысль о спутнике, который, вполне вероятно, летит над родными местами Бальтасара, подстегнула Марию. Ей непременно захотелось добиться своего. И она вспомнила о радиоканале.
Удивительное дело – Бальтасар откликнулся сразу. Связь была отличная. Казалось, голос доносится из соседнего блока, настолько чистым оказался эфир.
– Мэри! Мэри! – летело с Альп на Урал. Говорил Бальтасар по-английски, но его речь была стремительной и напористой, как речь всякого истинного латиноса. Мария не знала его двадцатилетним, то есть в ту пору, когда он был молодым буэнос-айресским денди. Однако совершенно не сомневалась, что именно таким голосом он пел в студенческой аудитории «Гаудеамус», а на улице выражался на местном жаргоне «лунфардо». Почему? Да потому, что за последние без малого двадцать лет голос Бальтасара не изменился. Внешние перемены в его облике произошли – Бальтасар немного обрюзг, полысел, побледнела от долгого подземного заточения его смуглая кожа, поседела щёточка усов, опали крылья носа, прежде раздувавшиеся от нетерпения. Но глаза, а особенно голос – нет. Голос остался прежним – напористый, звонкий, струистый, точно горный ручей под Сан-Рафаэлем.
О, этот ручей! Для Марии он стал не просто символом, знаком счастливого времени. Ручей был олицетворением голоса Бальтасара, больше того – самой Бальтасаровой сути. И потому, приникая к его губам, она словно склонялась к тому ручью, ловя ртом его обжигающий ток и рокот.
Прежде радиосвязью Мария не пользовалась, предпочитая, естественно, видео. А тут, услышав голос Бальтасара, даже обрадовалась, что видео не сработало. Это напоминало фусума[7]. Сидишь, слышишь шорохи за перегородкой, даже дыхание, а никого не видишь, только рисунок на бумаге или ткани. Мария особо не вдумывалась, что говорил Бальтасар, благо радио позволяет не обижать собеседника рассеянностью или невниманием. Ей достаточно было его голоса, чудесно звучавшего голоса. Однако небольшим усилием воли она всё-таки сосредоточилась. Бальтасар, как и подобает мужчине, говорил о делах и планах. Потом, видимо, что-то уловив, справился о здоровье, о настроении. Она поблагодарила, стараясь держаться бодро и уверенно. Удалось ли это – она не задумывалась. Скорее да: мужчины ведь не особенно прислушиваются к интонации. Это её огорчило. И в какой-то момент, неожиданно даже для себя, она перешла на японский. Нет, она не произносила старинных танка[8] о своей печали и одиночестве, о рукаве, орошённом слезами. Но этим переходом на родной язык Мария выразила то, что томило сердце – как она тоскует и скучает по нему. Почувствовал ли Бальтасар её смятение, Мария могла только догадываться. Однако отрадно было уже то, что он тоже перешёл на японский. Речь его непроизвольно замедлилась – слова он подбирал с паузами. Но в этой языковой неуклюжести было такое обаяние. Что-то давнее, дорогое, неуловимо сладкое и влекущее коснулось её сознания. Мария даже зажмурилась. И наконец вспомнила – запах молодого бамбука, самый чистый весенний запах. Вот что напомнили эти слова. Больше того, она явственно ощутила бамбуковый вкус, словно сок молодого побега брызнул на губы. Настолько первородно звучали древние слова, которые голос Бальтасара словно очищал от кожуры. Но явственнее всего Мария воспринимала его речь, конечно, слухом. Уши её горели. Они стали как маков цвет. Словно Бальтасар не голосом, а кончиком языка касался её трепетной мочки.
О чём они говорили? О многом, в том числе и о пустяках. Но в каждой паузе и интонации Мария находила что-то особенное, тем более что была возможность прибегнуть к иносказаниям.
Они подтрунивали над АЙКом, настроенным на английский. Меж собой они окрестили его То-но-бэном, так при императорском дворе тысячу лет назад звали дворцового цензора и главного придворного.
Потом Бальтасар в какой-то куртуазной фразе назвал Марию Китаноката – Госпожа северных покоев. Мария тихо улыбнулась. На том, что это метафорическое наименование старшей, но далеко не единственной императорской жены, она постаралась не сосредоточиваться. Тем более что Бальтасар, не сознавая всех тонкостей древнего японского этикета, всё-таки добавил «кого», то есть императрица.
Потом он спросил, как поживает Вакагими-сама. Мария не сразу поняла, кого он подразумевает – даже про бестиарий подумала, пока не дошло – Кая. Надо же, как бывает! Ещё совсем недавно он просто называл его Кай-тян[9], потом просто Кай, а теперь выходит – молодой господин.
– Вакагими-сама, – повторила Мария, растягивая звуки. Самое время было открыться и поведать Бальтасару, что мучило её с утра, а беспокоило с тех пор, как Кай стал делать самостоятельные вылеты. Надо же было когда-то объясниться. Она уже совсем было собралась это сделать, а заодно повиниться, что не сумела удержать. Но в последний момент передумала и перевела всё в шутку, дескать, не рано ли называть Кая молодым господином, ведь он ещё не совершил гэмпуку[10].
Бальтасар улыбнулся. Марии показалось, что она воочию увидела эту улыбку, словно бог ветра Сусанно примчал её из далёких Альп. Улыбка та была грустной. Отчего? Что его печалит? Не заболел ли? Эти мысли отвлекли Марию. Она едва не пропустила ответ.
– Причёску вправе сделать мать, насколько мне известно. А шляпой, приличной молодому мужчине, станет ваша Эбоси.
Названием старинной японской шляпы с некоторых пор окрестили их Уральскую базу. Поначалу это воспринималось шуткой, но со временем прижилось. Вот эту шляпу, словно символ короны, и имел в виду Бальтасар.
– Тяжела ты, шапка Мономаха, – отозвалась Мария по-русски. Потом снова вернулась к японскому и перевела разговор на учёбу, на прилежание Кая. Особо она подчеркнула его успехи в точных науках. Мария не сомневалась, что этим порадует Бальтасара – какой отец не желает видеть в сыне своего преемника. И не ошиблась. Бальтасар остался доволен и не скрывал этого.
Они говорили довольно долго, пока сигнал не начал истаивать – видимо, и радиоспутник уходил в тень. Как всегда, времени для разговора не хватило. Бальтасар пожалел, что не довелось поболтать с Каем. Мария посочувствовала ему, но про себя порадовалась. Хорошо, что эта идея не пришла Бальтасару раньше, иначе пришлось бы что-то городить, выдумывать, а она никогда не умела этого делать, даже если бы приготовилась.
Попрощались они второпях. Напоследок Бальтасар уже по-английски добавил, что перегон электроэнергии состоится по графику.
– Муито обригадо! – поблагодарила по-португальски Мария, знавшая простейшие выражения, но услышал ли её Бальтасар, так и не узнала – эфир опустел.
Мария вздохнула, откинулась на спинку кресла и долго сидела с закрытыми глазами. Она явственно слышала ещё не истаявший голос Бальтасара.
По горячим следам у Марии возникла танка. Она придвинула сводку погоды и на обороте начертала несколько иероглифов:
Суховей разлуки умчался.
Твой голос небесный,
как дождь, окропил моё сердце,
и розами уши мои расцвели.
Нечаянное, незапланированное радиосвидание немного ободрило Марию. Тот нарыв, что с утра томил грудь, мало-помалу рассосался, хотя и не до конца. Она физически почувствовала, что дышать стало легче. Как хорошо, что она догадалась воспользоваться радио. Вот уж действительно, нет худа без добра. По видео такого результата могло и не быть, даже наверняка не было бы.
Эта мысль, возникшая сразу после сеанса, снова коснулась сознания. Мария отмахнулась от неё, как уже сделала в первый раз. Но эта мысль опять вернулась к ней.
Отчего Мария гнала её и почему эта простейшая мысль так докучала ей? Да потому, что она была началом клубка, который, потяни за кончик, неизбежно начнёт разматываться. А Мария не хотела этого. Время ещё не подошло. Обстоятельства не позволяли. Потому и таилась.
Мария во многом отдавала отчёт и многое способна была объяснить, но это утаивала, казалось, даже от самой себя. Это нечто заключалось в глазах Бальтасара.
В последнее время ей стало тревожно встречаться с Бальтасаром взглядом. Он был не просто опечален, он был чем-то угнетён, и его глаза Марию пугали, как может пугать открывшаяся под ногами бездна. Спросить напрямую о его тревогах она не решалась. Не позволяли паузы в их отношениях, долгие разлуки, короче, те условности, которые возникают у каждой пары после долгих лет общения. Но главное заключалось даже не в этом. Чужие уши. Мария остерегалась посторонних ушей. И явных, и того более – тайных. Она пыталась гнать свои подозрения, объясняя их затворничеством, своим увяданием и вообще новыми жизненными обстоятельствами, которые потихоньку сводят с ума. Но поделать с собой ничего не могла. Она кожей стала чувствовать какую-то новую опасность. И потому все разговоры с Бальтасаром оставляла на потом, когда они встретятся в Альпах, когда останутся с глазу на глаз. Мария поднялась из-за пульта, прошла в спальню, прилегла.
Это хорошо, что она смолчала о Кае. Инстинкт её не подвёл. А поняла она это только сейчас. Ей надо было не столько посоветоваться насчёт Кая и его самовольных отлучек, сколько проверить, знают ли о том на «Олимпе». Бальтасар ни словом не обмолвился. Почему? Пропустил донос АЙКа мимо ушей? Ведь наверняка электронный фискал всё доложил, не мог не доложить. Или и впрямь уловка Кая с голографическим двойником удалась. А сигнализация ангара?
Как бы то ни было, Мария осталась довольна состоявшимся разговором. Единственно, что её огорчило, так это отсутствие замены. Увидеться с Бальтасаром в ближайшее время не удастся – станцию без контроля не оставишь, а людей наперечёт. Может, даже придётся ждать до осени.
Мария вздохнула. Что поделаешь?! Ожидание стало её уделом. Ожидание просвета в небесной коловерти, ожидание встреч с Бальтасаром, ожидание вестей с Альп, а теперь ожидание блудного сына. Такова женская судьба. Доля – говорила мать. Карма – объясняет она. И никуда от этого не денешься. Так было всегда. А у восточной женщины и подавно, будь у неё самое высокое образование и положение. Так заведено предками, и ей, Марико, до конца жизни нести три послушания, повинуясь поочерёдно отцу, теперь мужу, а после сыну.
8
Кай вернулся на базу под вечер. Дельтаплан завис над ангаром и в автоматическом режиме плавно опустился на крышу. Кай глянул на панель. Габаритные сигнализаторы показывали, что помех нет. Он дал команду на спуск. Крыша-подъёмник медленно пошла вниз. Минуло сорок секунд. Информатор доложил – жалюзи наверху затворились. Значит, база, как улитка, снова отделилась от внешнего мира.
Кай вздохнул. До чего же трудный выпал день. Устал, намаялся, проголодался. Но больше всего ему сейчас хотелось под душ – кожа просто зудела. Увы! До душа было ещё далеко. Дельтаплану вместе с пилотом предстояло пройти анфиладу шлюзов, череду моек и дезактиваторов.
На лобовом стекле Кай заметил крохотное пёрышко. Чьё это? Когда оно прилипло? Откуда взялось? Выдуло из какой-то земной расщелины, из какого-то старого потаённого гнезда и погнало прочь, покуда не пришлёпнуло к стеклу? А если не так? Неужели на древних путях сезонных перелётов ещё продолжается жизнь? Сейчас как раз время возвращения. Неужто он пересёк один из таких путей? Ещё ни разу он не видел ни одной птицы, не считая сотворённых фантазией отца. Выходит, встретил одну пичугу и ту?.. Стыд и горечь охватили Кая. Он зажмурился, тихо застонал. Что же ему так не везёт сегодня? Почему так ломает? За что? Или кто-то знаки какие подаёт? От неожиданной догадки Кай вскинулся. Пёрышка на стекле уже не было. Он огляделся – нет. Снаружи работали автощётки. Поток дезактивационного раствора смыл невесомое пёрышко, словно его и не было. Но каким потоком смоешь его теперь из памяти!
До конца санитарных процедур было ещё далеко. Чтобы как-то отвлечься, уйти от горьких мыслей, Кай порылся в боковых карманах кресла – туда отец нередко спихивал старые, неведомо как попавшие в Альпийский центр брошюры и журналы. «Пляжное чтиво» называл их Бальтасар, подразумевая долгие водные процедуры в шлюзах и мойках. Тут Каю опять не повезло – извлёк шведский экологический вестник. Собрался было уже отправить его обратно, да вздохнул и оставил. Может, и это какой-то знак.
«Взгляд на будущее» называлась статья, которую Кай открыл: «Следующие страницы предлагают четыре альтернативных взгляда на то, что будет представлять наша страна в 2050 году. Первый – „Золотой век“. Второй – „Ад на Земле“. Третий – „В нашей стране пока всё в порядке“. Четвёртый – „Скромно на всех землян“».
От этих формулировок Кай поморщился, но добросовестно пробежал глазами по всем главам, начиная с конца. Достаточно было двух-трёх фраз, чтобы понять суть.
«Промышленная политика медленно, но уверенно приобретает „зелёный оттенок“… Жизнь в обществе „Хватит на всех“ в 2050 году, несмотря на имеющиеся проблемы, вполне сносная… Хотя материальные стандарты жизни больше не растут с прежней скоростью, основные потребности людей удовлетворяются на хорошем уровне…»
Третий вариант сулил блага только стране: изоляция, крепкая армия, оберегающая покой граждан от вторжения голодных орд чужеземцев. «К 2050 году наша страна будет жить со 100-процентной плановой экономикой и в материальном отношении будет являться одной из самых богатых стран. Для контроля за потреблением ресурсов и ограничением ущерба окружающей среде будут созданы система компьютеризованного контроля и сеть наблюдения».
«Золотой век» авторы статьи основывали на технологии: «Учёные наконец обуздали энергию термоядерного синтеза, предоставив человечеству практически неограниченный доступ к чистой и дешёвой энергии… Не дымят трубы, не хлещет, отравляя реки и моря, нефть… Все сыты, обеспечены и занимаются творчеством…»
Кай сбросил журнал под ноги. Читать ещё одну главу – «Ад на Земле» – не имело смысла. Всё пошло именно по этому сценарию. При этом реальность оказалась куда как круче самых мрачных прогнозов.
«Выбор за вами» – было выведено на разных языках по полям статьи. Кай горько усмехнулся: «вы-ы-ыбор»! У кого он был? У него? У матери? У этой пичуги?
Горло перехватило. В груди опять запекло. К счастью, в этот момент раздался сигнал, что первичная внешняя обработка аппарата закончена. Кай тряхнул головой, выбрался из кабины и, оставив дельтаплан на попечение автоматов, отправился в санитарный блок.
Санблок состоял из ряда боксов. В первом боксе он скинул ботинки. Им предстояла сухая дезактивация. В другом отсеке он оставил гермошлем. А комбинезон, предварительно вытащив всё из карманов, он стащил в третьем блоке. Серый цвет был явно непрактичен. Светлые пятна остались только под мышками, а так весь снизу доверху комбинезон был заляпан сажей. Кай ещё раз ощупал карманы и бросил комбинезон в автоклав.
Взгляд Кая упал на прозрачную коробочку, что вместе с другими предметами он сложил на столике. Божья коровка покоилась на листочке. На том же или на другом, он не определил. Но по лёгкой зыби крылышек понял, что она жива.
В столик был вмонтирован переговорный блок. Обычно Кай не извещал о прибытии: мать всё видела и без того – компьютерная система контролировала каждый уголок базы. А тут вдруг рука сама потянулась к кнопке. Голос матери донёсся не сразу. В нём были и тревога, и радость, и, кажется, обида.
– Привет! – тихо обронил Кай. – Это я. – Секунду помешкал. – Всё нормально. Скоро спущусь, – и не зная, что ещё сказать, отключился.
Под душем Кай стоял долго, задав системе сразу два сеанса. Сначала он согревался, надеясь унять внутренний озноб. Потом схватил щётку, намылился и стал яростно растираться. Странно! Ощущение от мельтешни пепельной саранчи, их липких укусов быстро исчезло, точно утекло вместе с грязью и пеной. А та мерзость, в которую он вляпался на скотном дворе, почему-то не смывалась. Кай яростно тёр плечи, локти, все места, которых даже мимоходно коснулись Трофим и его братия, но липкое ощущение от этих прикосновений никак не проходило. Поняв тщетность своих усилий, Кай опустил голову.
Струи воды – то тёплой, то горячей, то холодной – били в темя, отгоняя мысли, стекали по впадинам лица, падали на грудь, на спину, били в ягодицы, срывались с живота, упруго долбили пол. А Кай стоял в этом потоке и не шевелился. Только смотрел, как стремительно ускользает вода в покрытую сеткой воронку.
Эту воду унесёт в глубину, она соберётся в приёмнике, затем пройдёт через систему отстойников и фильтров, а потом, очищенная, опять попадёт в водопроводную сеть. И уже никто никогда не узнает, что в этой круговерти были не только пот и грязь, но и слёзы.
9
Едва датчики донесли, что Кай возвратился, Мария принялась за уборку. В дело пошли пылесосы, автощётки. Где надо – прибрала, где надо – помыла. Звонок Кая застал её на кухне. После этого она засуетилась с удвоенной энергией.
На душе было покойно. Мария работала и тихонько радовалась. Надо же, как всё ладно вышло. Ещё утром металась в смятении, не знала, что предпринять. А вот наступил вечер, и всё – или почти всё – само собой уладилось. Вот и верь после этого, что утро вечера мудренее.
Закончив главные приготовления, Мария пошла переодеться. Сегодня она решила облачиться в кимоно. Кимоно у неё сохранились два. Одно ещё девическое, с незашитыми рукавами – подарок бабушки. Другое мужнее – то, что подарил Бальтасар. Открыв встроенный шкаф, Мария потянулась к плечикам и неожиданно замешкалась: которое – это или то? Надо же, как бывает! Выбора нет, а решить не можешь. Вот так и сердце. Стучит бедное, ответа ждёт: кто же она нынче – жена-девица или соломенная вдовица? А ответа нет.
Взгляд Марии упал на зеркало. К кимоно требуется классическая причёска. Это значит, придётся перебирать каждую прядь. А там, небось, новые седые волосы, столь явные среди чёрных. Постояла Мария, потопталась возле шкафа да и закрыла створку. Лучше она просто сменит халат, а причесаться можно и вслепую, как она часто стала делать в последнее время.
Накрыть стол Мария затеяла в гостиной. Обедать в зимнем садике стало делом привычным. Может, смена обстановки какое-то оживление внесёт.
Расставляя посуду, Мария то и дело прислушивалась, не идёт ли Кай. Сын не спешил. Но сейчас это Марию не огорчало. Главное, что он уже здесь, что он в безопасности. Много ли надо матери?! Сын рядом, цел и невредим. А ещё Марию тешил давешний его звонок. Ведь прежде, возвращаясь, Кай не давал о себе знать.
Отлучки Кая беспокоили Марию. Но она понимала, что это уже неизбежно. Птенец, вставая на крыло, не спрашивает, куда лететь – он сам выбирает дорогу. Так и Кай. Он уже не мальчик, не желторотый птенчик, он и впрямь молодой господин, который поступает так, как считает нужным.
Почему неотвязно возникала эта мысль? Да потому, что Мария то и дело возвращалась к разговору с Бальтасаром. Теперь, когда Кай снова был рядом, она испытывала особую неловкость, что утаила от Бальтасара его, Кая, отлучки. Плохо было то, что утаила – кому как не отцу всё знать о сыне. Ещё хуже, если Бальтасар получит эту информацию от АЙКа. Не будешь же ссылаться на спутник, который ушёл в тень и не дал договорить. Единственно, что могло оправдать её поведение, так это те подозрения, те вспышки тревоги, порождённые какой-то новой, пока не ведомой ей опасностью. Но как об этом скажешь во всеуслышание!
Взгляд Марии задержался на стеллаже. Эти стеллажи остались ещё от русского армейского штаба. Даже казённый инвентарный номер на боковине сохранился. На нём меленько было выбито «2004 год». Но не сам стеллаж остановил внимание Марии. На одной из полок стоял прислонённый к корешкам книг и кассет портрет Бальтасара. Он был одет в костюм гаучо – аргентинского пастуха, только без шляпы, сомбреро выглядывало из-за спины.
И тут Марию осенило. «Когда Магомет не идёт к горе, горе самой следует стремиться к Магомету». Так Бальтасар шутит по поводу взаимоотношений филиалов с Альпийским центром. Сейчас как раз тот случай.
Мария пробежала взглядом по корешкам кассет – они были расставлены по хронологии. Нужный год повторялся несколько раз. Мария машинально выбрала ту, на которой дата была выведена зелёным. Кассета оказалась старой. Может быть, одной из тех, которые она снимала ещё дедушкиной видеокамерой. Он запасливый был, дед, и аккуратный. Она не зря назвала сына его именем. Но есть ли на этой плёнке Бальтасар?
Кассета скользнула в гнездо. На экране мелькнул знак «Сони». Что хорошо было в том мире, так это качество и стандарт. Хотя в конечном итоге именно эти характеристики и вышли боком цивилизации.
На первых кадрах какая-то аудитория: затылки, затылки, уходящие амфитеатром вниз. Доносится отдалённый голос. Это, видимо, Сорбонна, их биомолекулярный факультет.
Камера в одном положении. Какие мягкие на плёнке цвета – и одежда, и волосы. Особенно у этой блондинки справа. Естественные? Или плёнка так изменилась? А может, зрение? Нет, всё-таки естественные. Очень светлые, чуть пепельные… Пепельные?.. Ну-ну! Это сейчас всё пепельное.
Так вот всегда: смотришь одно – в голову лезет другое. Хорошо ещё, что видео старой модификации – не реагирует на мысль, а то без конца бы, верно, паузы шли.
Так и есть – это Сорбонна. А вот и Бальтасар. Он в гуще окруживших его студентов. Это после лекции. Что-то говорит, жестикулируя, словно на гитаре играет. Звука нет. Но так и чудится, что из-под пальцев брызжет фламенко.
Дальше улица, какие-то здания, множество молодых лиц. Видимо, студенческий городок – Латинский квартал… А это уже другое место. Похоже, Монмартр. Так и есть – вот уличные художники, такие же живописные, как их картинки.
Всё это снималось в сентябре – первом месяце учебы. Она была до того очарована Парижем, что, кажется, не выключала камеру.
А вот снова Бальтасар. Идёт вдоль набережной Сены. Из-под ног вспархивают первые жёлтые листья.
В чьих, интересно, руках эта камера? Кому она давала её?
Бальтасар приближается. Вот он совсем близко. Камеру чуть уводит в сторону. Объектив выхватывает глаз Бальтасара – шалый и решительный, а потом чью-то изумлённую бровь.
Мария вспыхнула. Это её бровь. Вспыхнула так или почти так, как тогда. До того неожиданны были эти кадры. Ноги ослабли. Сердце всколыхнулось. Мария невольно потянулась к креслу. Он такой, Бальтасар: пришёл, увидел, победил. Он весь в этом порыве. И до чего же завораживающие у него глаза. Как давно она не видела их такими…
Сюжет меняется. Они – Мария и Бальтасар – возле собора. Это Сакре-Кёр. Жёлтая листва, кашне и зонтики. Кто-то их снимает. Скороговорка голосов. Звук плывёт. Видимо, что-то с плёнкой…
А здесь кабачок. Красное вино в бокалах. До чего красиво сияет. Как давно она не пробовала вина. Смех, музыка, здравицы. Звук нормальный. Вон какой чистый хрустальный звон раздаётся. Дело, стало быть, не в плёнке, – видимо, микрофон прежде был прикрыт.
А вот какой-то музей. Скорее всего, Лувр. На переднем плане она, Мария. Брюки, облегающий свитерок, пиджак. Неужели она такой была? Надо же! А что она это показывает и кому? В кадре нецке – японские костяные миниатюрки. Крупно – пузатый улыбающийся виночерпий, он держит чашу величиной с собственную голову. Рядом осанистый самурай, но не свирепый, а доброжелательный. А тут расплывшийся в улыбке буддийский монах. Это, видимо, зал японского искусства. Так и есть. Вот раздел, посвящённый художникам группы «Никакай». Ну ещё бы – кого же европейцы выставят на самое видное место, как не тех, кто писал в западном стиле. Вот «Камелия» Рюдзабуро Умэхары. А это, кажется, «Молитва о родах» Юкихико Ясуды. А чей это свиток? Что там написано? Сако Имамури – «Жаркие страны».
Дальше камера скользит по акварелям. Джонки, бамбук, фанзы, Фудзияма, синтоистский храм, мостик, хризантемы, сакура. Кому она это всё показывает? Ясно дело, Бальтасару. Это он снимает. Снимает и не слушает. А она укоризненно качает головой.
А вот горы. Где это? Камера плавно соскальзывает на побережье. Это где-то на Корсике. До чего же тут красиво! Неужели и этого уже нет? Камера скользит по кромке прибоя. В воде по пояс Бальтасар. Крепкий торс. В центре груди, как роза, пучок жёстких волос. Они как воронка, как водоворот – так и затягивают взгляд.
А здесь съёмка в помещении. Слева и справа телекамеры. Перед ними Бальтасар. На плече у него обезьянка. Это, должно быть, в лаборатории.
– Неужели она искусственная? – доносится голос, кто-то подсовывает микрофон, на нём выведено «Антенн-2».
– Она естественная, – улыбается Бальтасар. – Но зачата и выношена в лабораторных условиях, в искусственной утробе.
– И сколько ей?
– Полгода. Вы хотите знать о её жизнеспособности? Она превосходит своих сородичей, выношенных традиционным способом, по всем параметрам.
– А Кинг-Конга не собираетесь создать?
– Нет. Пусть этим киношники занимаются.
– Но утверждают, что какого-то монстра вы уже вырастили в своей лаборатории. – Это вопрос «НФ», «Насьональ Франс». – И будто бы по заказу военных? Это правда?
Улыбка сходит с лица Бальтасара. Он покусывает щёточку усов. А вслед летит ещё один вопрос:
– Говорят, потом этого монстра снарядами долбали?
Бальтасар морщится. Он не терпит слухов, сплетен. Но того больше – неудач.
– Кто говорит – у того и спрашивайте, – бросает он и стремительно поворачивается спиной, обезьянка, сидящая на его плече, едва не бьёт хвостом по объективам.
Кто это снимал? Не иначе она сама. Но что это за камера была? Судя по обзору, едва ли дедушкина. Но тогда как этот сюжет оказался на этой плёнке?
Додумывать Марии некогда – на экране смена сюжетов.
В кадре плоский экран. Запись прямо с эфира. Сумерки. Космический корабль. Первые такты стартовой какофонии. – Очередной корабль отправляется в космос, – звучит за кадром. Чей это голос?
На экране мелькает лицо женщины. Оно искажено. Снова корабль. Огромные конструкции сотрясает мелкая дрожь. Ревут турбины. На этом фоне снова лицо женщины. Рот её распахнут, её стон сливается с рёвом турбин.
– Думаете, эта женщина – космонавт? – Мария узнаёт свой голос. – Ошибаетесь!
Снова рёв турбин, крик женщины.
– Она, если хотите, ракета. Ракета-носитель. А космонавт в ней, внутри неё. Ещё усилие, ещё – и он скоро выйдет в открытый космос.
Рёв турбин невероятной мощи. На этом фоне прорывает отчаянный вопль женщины.
– Да. Вы догадались. Это роженица. Идёт седьмой час потуг.
Рушатся опоры ферм. Ракета судорожно вырывается из их железных объятий. Из сопла вырывается мощное пламя. Безумные глаза женщины. Женщина ли это? Камера кидается вниз. Из чрева, разрывая всё, показывается головка ребёнка. До чего она огромная! Конструкции стартовой площадки охвачены пламенем. Рвутся связки, шланги, падают датчики – охвостья космической пуповины. Брызжет раскалённый металл. И кровь, и кровь…
– Вот так до сих пор происходят роды рода человеческого. – Мария крупным планом. Сколько ей здесь? Девятнадцать. – Меж тем…
На экране возникает портрет мужчины.
– Это доктор Петруччи. Он не в силах был терпеть женские муки. Он попытался создать искусственную утробу. Ватикан воспротивился этому, и итальянский учёный – это было в конце двадцатого века – вынужден был прекратить свои эксперименты.
Мария в больничной палате. На кровати лежит бледная, с чёрными подглазниками женщина.
– Эта итальянка трое суток истекала кровью. В конце концов ей сделали кесарево сечение. Что думает она по поводу папской энциклики?
Микрофон возле спёкшихся губ. Невнятные резкие слова. Камера снова на Марии.
– Это трудно разобрать, тем более перевести. Боюсь, французский не выдержит. Но смысл такой: если хотя бы один папа, включая римского, стал бы мамой и попробовал…
Камера выхватывает столик, на котором лежит Библия.
– Это мнение простой итальянской женщины, которая ходит в церковь и исповедуется.
Кадр меняется. Ряд колб, реторт, кюветов, какие-то приборы.
– А вот тот, кто принял эстафету из рук миланского биолога и не убоялся церковной анафемы. Это профессор Ортега.
На экране Бальтасар:
– Мы выращиваем эмбрионы в лабораторных условиях. Здесь плод развивается от зачатия – от слияния клеток – до полного созревания. Ребёнок отделяется от искусственной матери не в девять месяцев, а в год или даже полтора. Всё зависит от его состояния и развития. Отделившись, он сразу встаёт на ноги и говорит.
Голос Марии, её влажные глаза:
– Что ждёт таких детей, доктор Ортега?
– О-ля-ля! – улыбается Бальтасар. – Их ждёт великое будущее. Мы выращиваем гениев.
Мария ошеломлённо и недоуменно смотрела на экран. Неужели это она? Неужели она такой была? Не верится. Эта раскованность, безоглядность. Невероятно!
Мысли путались. А тут возник ещё один сюжет. Как же это всё оказалось на одной пленке?
На экране какие-то генералы. В их кругу один штатский. Это Бальтасар.
Мария прищурилась. Вояки издавна обхаживали Бальтасара. Они мечтали, что он создаст идеального солдата. Но и Бальтасар от этого альянса стремился что-то получить. Не тогда ли, не в эту ли пору, что зафиксирована на плёнке, Пентагон передал в его распоряжение множество подземных объектов. Бункеры, шахты, блоки управления – всё то, что входило в обеспечение баллистических ракет. Причём не только к востоку от Урала – Аляска, Калифорния, Ближний Восток. Ещё до катастрофы Бальтасар сравнивал эту цепь подземных гнездовий с цепью ДНК. Как в воду глядел…
А что этот седовласый генерал тянется к камере? А, догадалась Мария, изволит приложиться к ручке, которая снимает его.
То было где-то в Европе. Скорей всего в Брюсселе. А следующий сюжет – это уже по другую сторону Атлантики.
Да. Это Аргентина. Больше того – тот самый ручей.
Как упоённо камера вглядывается в каждую струю, ловя их напор и страсть. Но почему она неподвижна? Да потому, что выпала из рук…
Мария зажмурила глаза. До того явственно увиделось то, что было без малого двадцать лет назад. Как это было! М-м!
Когда Мария вновь взглянула на экран, там уже отражалась другая сторона планеты.
Уютные японские домики, крохотные дворики, цветнички. Это места её детства, бабушкина родина. До чего странно здесь выглядит Бальтасар. Словно пришелец с другой планеты. И даже наряд самурая, в который он облачён, не меняет этого впечатления. А здесь он в кимоно. На голове старинная шляпа с ленточкой, а на ленточке иероглифы. Что там написано? «День удаления».
И ещё один сюжет. Он возник почти внахлёст предыдущему, без всякой паузы.
Угол загона, сетка. На экране мамонтёнок. Это не слонёнок, а именно мамонтёнок, и не муляж, не электронная модель – живой.
– Сколько ему? – доносится вопрос.
– Три месяца, – это голос Бальтасара.
– До скольки он доживёт?
– До ста, – смеётся Бальтасар и уже тише: – Не хотелось бы, чтобы вымер вторично.
– А это кто?
– Это тарпан – дикий конь. Я следовал и следую природе. У этих особей всё как у предков. У них тоже повышенное чувство воли. Одомашниванию не поддаются.
– А я видел таких, – донеслось сзади. Мария от неожиданности вздрогнула. Кай! Как он тихо появился. Или она так увлеклась?
10
– Ты помнишь эту плёнку? – кивнула Мария. Кай пожал плечами.
– Я тоже, – Мария развела руками. – Это, видимо, собрано из кусочков, из разных кассет. Отец привёз, кажется, в прошлом году, а я тогда так и не посмотрела. На полку поставила и забыла. Надо же, память стала! Совсем дырявая…
– Ну-ну, – так это укоризненно откликнулся Кай. Марии даже понравилось.
– Хочешь сначала? – она показала на экран. Кай кивнул. – Только сперва за стол. Хорошо?
Кай снова кивнул. Мария тихонько вздохнула. Лишнего слова из него не вытянешь. Но взгляд прямой, вовсе не отчуждённый. С чего она взяла?!
Кай сел за стол. Мария выставила из термоблока то, что запрограммировала. Тут были и завтрак, и обед, и ужин. Особым разнообразием эта пища не отличалась – в основе её была белковая масса, блюда разнились только по цвету и форме, – но Кай с детства привык к ней и ел даже в охотку.
Сама Мария к еде почти не притронулась. То ли переволновалась за день, то ли обстановка новая не способствовала. Но поковырялась вяло в тарелке и откинулась на спинку стула.
Гостиная была самым неустроенным местом Эбоси. Стены, выкрашенные зелёной, цвета хаки краской, видимо, сохранились ещё с армейских времён. По углам помещения, кажется, шаяла ещё казарменная пыль. Какой уж тут аппетит, в этом блиндаже. Зато сюда не проникали уши АЙКа. Когда оборудовали базу, этот блок, находившийся в центре, оставили напоследок. Сюда предполагали свести всю коммутацию. Но разразилась катастрофа, и планы эти так, к счастью, и не осуществились.
– Расскажи, где ты был? – попросила Мария, когда Кай расправился с частью блюд. – Что видел?
Алконост, который сидел на спинке стула возле хозяина, заёрзал, до того Кай долго не отвечал. Но Мария не торопила.
– В центре, – обронил наконец Кай и мотнул головой, там дескать. Мария извлекла из кармана пенальчик с дистанционным управлением, навела на большой экран. Там мигом засветилась карта, на ней зазеленела Русская возвышенность.
– Где? – повторила Мария. – Покажи, пожалуйста, – и передала пенальчик сыну. Кай быстро, почти не глядя, нажал пару кнопок. Карта пришла в движение, словно её вспучило изнутри порывом ветра. Она мгновенно укрупнилась.
– Здесь? – уточнила Мария. Кай, не глядя, кивнул.
– Ну и как? Что там? – голос Марии напрягся.
– Как везде, – пожал плечами Кай, не отрываясь от еды. – Развалины, пепел.
– И Москва?
Кай поднял глаза. В центре экрана ясно читалось название русской столицы. Он чуть замешкался, почему-то покосился на Алконоста и возвратил пульт матери:
– Да.
Мария перевела взгляд на экран, поджала губы.
– «Москва, как много в этом звуке…» – после долгой паузы обронила она по-русски и, склонив голову, умолкла.
Кай продолжал есть. Мария была неподвижна. На экране мерцало зелёное, как свежая листва, пятно. Его Мария отмечала боковым зрением. Надо было бы отключить монитор – чего зря тратить энергию, и так база на экономичном режиме. Но у Марии почему-то не поднималась рука, чтобы нажать кнопку. Словно от этого жеста что-то могло зависеть. Словно пропадёт надпись на экране – эта крупная точка, этот кружок, символизирующий русскую столицу, – и она, столица, непременно навсегда исчезнет из реальности.
Что значила для Марии Москва? Была ли она каким-то заветным местом? Как Маньчжурия, где прошло отрочество, бабушкин дом на острове Садо, который помнится с детства? Или хотя бы как Париж, Корсика, тот славный уголок в Аргентине? Нет. Конечно нет. Мария проходила в Москве стажировку, знакомилась с русской культурой, обычаями, нравами, житейскими навыками – это требовалось для адаптации китайских переселенцев. Но полюбить Москву за те пять месяцев она так и не смогла. Удивление было, досада была – Москва прогуливала и прожигала остатки своего былого величия. А любви к Москве у Марии не возникло. Так почему же она опечалилась?
Дело было, конечно, не в Москве. Просто Москва оставалась одним из пограничных рубежей, который отделял свет от мрака. И новое известие поневоле сузило этот зелёный оазис, что хранился в сердце.
Умом Мария понимала, что коли случилась беда, она охватила всё. Об этом достаточно ясно свидетельствовала информация из Центра, о том говорили метеосводки, это явственно бросалось в глаза, стоило подняться на верхотуру. Но Мария ничему не желала верить – даже собственным глазам, до того случившееся не умещалось в сознании. И, может, для того, чтобы не сойти с ума, она старательно оберегала всё, что хотя бы немного согревало сердце.
Бедное сердце, оно разрывалось от противоречий. Мария жаждала новых сведений, как усталый путник – долгожданного колодца. Но в то же время противилась этим вестям, оберегая созданный в воображении оазис. Она ревновала Кая, что он обследует районы, лежащие на запад от Урала, и совсем не интересуется восточной стороной. Но в то же время втайне радовалась, что не получает оттуда информации. Это оставляло малую надежду. Надежду на то, что, может быть, живы матушка с отцом, что цел их домик, что не разметало прах деда и бабушки, который покоится в ячейках синтоистского храма…
Печалясь за судьбу сына, Мария нередко завидовала ему. Хорошо Каю, отстранённо, этак не по-матерински, думала она – ни памяти у него, ни воспоминаний, точно у первого человека. Ничего не ведал, не знал, не испытывал, а стало быть, не о чем и вспоминать. Никакой ностальгии, тоски и печали. Ведь всё, что его окружало с младенчества, – здесь, под этими сводами. Здесь его детство, отрочество, юность. Здесь двор, его улица, его город. Здесь его страна и планета. Здесь всё для него. Здесь всё принадлежит ему.
А себя Мария в таких случаях утешала так. Они в космосе, на космическом корабле. Под опорами корабля неизвестная планета, им предстоит её исследовать. А Земля там, далеко – за пеленой этих пепельных туч, за облачным пологом. Они возвратятся туда, непременно возвратятся. Когда-нибудь. А пока здесь. Вдвоём. Плохо ли им вдвоём? Всё есть для жизни. Все системы работают безукоризненно. Еда есть. Здоровье тоже. Что ещё?
Из задумчивости Марию вывел Кай – он собирал пустые тарелки. Мария подняла голову. Тихо улыбнулась. Отключила экран. Собралась было убирать со стола. Но Кай остановил её – дескать, сам, а ещё напомнил о видеоплёнке. Мария пристально посмотрела на него – он просил не из вежливости, в глазах был явный интерес. И она кивнула. Ей вдруг и самой захотелось ещё раз посмотреть ту кассету. Ведь с Каем она будет смотреть уже по-другому.
И вот снова возник Париж, донёсся голос Бальтасара, звон бокалов… Мария не прерывала ничего. Пропустила только репортаж о роженице, пояснив, что это чужое, случайное. Зато неожиданно для себя наткнулась на новый сюжет. Видимо, он проскочил, когда Мария отлучалась на кухню.
На экране среди толстых книг – седобородый старец. Позади православная икона, под ней теплится лампада.
– О-о! – оживилась Мария и коснулась руки Кая. – Это Пинега. Родина твоей бабушки. А старик этот… Старик удивительный. Точно без возраста. Сколько тогда ему было? Лет сто, поди. А может, двести… – Старец как раз оторвался от книги и упёрся взглядом прямо в объектив. – Видишь, какие глаза! Какие пронзительные! Он далеко видит. И глубоко.
Старец затворил книгу. Неспешно огладил бороду. Глаза из-под седых лохматых бровей глядели строго и испытующе.
– Ты из каких будешь? – раздался голос, был он густой и сочный. – Мать, рекут, здешняя. А ты?
Вопрос был обращён к Марии, но она замешкалась. В тот момент Мария, видимо, была занята камерой – так ли настроила, так ли нацелила. А старец, поняв молчание по-своему, махнул рукой.
– Ладно. Чьих кровей – не суть есть.
Он хотел что-то добавить, но Мария, чтобы не молчать, опередила его.
– А в чём суть? – донеслось из-за кадра.
– В чём? – старец прищурился. – Мастей разных много. Чёрные, жёлтые, белые, полукровки… Дело не в масти. Две породы всего на Земле, два древа – добро да зло. Вот и ряди.
Рука старца опустилась на книгу – ту самую толстую книгу в потёртом кожаном переплёте, которую он закрыл.
– Это Библия? – определила Мария и опять неожиданно для себя поспешно добавила: – Я читала.
Старец насупил брови.
– Читала? – в голосе его послышалось раздражение. – Что ты читала? То, что в Америке печатано?
Мария не ответила. Что она могла тогда ответить? Библия – не её пища. Откуда ей такое знать. Да и какая разница, где напечатано. Библия – она и есть Библия.
– Кхе, – словно читая её тогдашние мысли, сердито мотнул головой старец. – А ты ведаешь, что толмачи те американские на свой манер всё пересобачили? Нет? А зря. – Старец поднял палец. – Инако перевели да вдобавок ереси всякой в Писание понапихали. И всё гладенько так, шельмы суконные, – не всякий глаз и отличит. – Тут голос старца пригас. Словно кого-то передразнивая, он подпустил ехидного блеяния: – Читайте, матушки! Читайте, детушки! Это вот и есть Библия, первейшая книга человеческая! – и тут же оборвал. – Ух, лиходеи! Отродье сатанинское!
Мария покосилась на сына. Кай смотрел на экран пристально, подавшись вперёд, и ловил каждое слово, хоть, видать, не всё и разбирал.
– А ведаешь ли, для чего они затеяли всё это? – старец снова обратился к Марии. – Нет? Ну конечно. Где вам! Вы же заединщики.
Укор был справедливым. Тем более сейчас, спустя годы после катастрофы. Мария вспомнила, что как раз в ту пору, когда она отправилась на Пинежье, Бальтасар в очередной раз полетел на встречу в Пентагон.
– А цель, девонька, одна, – старец потряс кулаком, – Россию ошельмовать. Чтобы с титькой, с молоком матери усвоено было: Россия – аспид, Россия – супостат. А стало быть, её…
Не договорив, старец обратился к иконе и троекратно перекрестился.
– Пресвятая Богородица, матушка-заступница, обереги Россию, жену многострадальную! Не дай вконец загинуть чадам русским от ереси да хищной злобы!
После молитвы старец снова обернулся. Глаза его, не мигая, упёрлись в объектив.
– Россию с лица земли стереть удумали, – тихо и медленно произнёс он. – Не выйдет! Икону можно смыть, вапу цветную соскрести. Но Россию – не-ет. Россия – икона нерукотворная. Попробуешь смыть – второй потоп получишь. Всех тогда захлестнёт и смоет. А Америку наперёд. Дождётся ужо светопреставления! Попомни мои слова!
Запись оборвалась. Но Кай с Марией ещё долго смотрели на опустевший экран, словно там по-прежнему мерцал образ седого пастыря.
Марии припомнилось, что со старцем она встречалась дважды. Только во второй раз без камеры. В памяти сохранилось, что тогда старец был обескуражен каким-то известием из Москвы. Мария, чтобы не отмалчиваться, подхватила эту тему. Искренне недоумевая, почему столь бездарно ведут себя московские правители, почему они жируют, когда народ бедствует, почему транжирят остатки национального достояния, она говорила по-местному горячо и строго, пока не наткнулась на свирепый взгляд старца. Как, видать, всякий русский патриот, он не любил, когда на больную мозоль наступала нога пришельца.
– Москва – не Россия! – резко возразил он. – Кутузов понимал, когда уступил её Наполеону, – и вскинул над головой палец. – Ужо!
Очнувшись от воспоминаний, Мария повернулась к Каю:
– Вот бы где побывать! Что, интересно, сейчас там…
– Хорошо, – незамедлительно отозвался Кай. – Завтра и полечу.
Мария от неожиданности прикрыла ладонью рот. Надо же, вырвалось. Значит, опять ждать, снова томиться. От этой мысли у неё заблестели глаза, мелко-мелко задрожал подбородок, сильно запекло внизу живота.
– Ну, что ты… что ты. – Кай взял мать за руку, погладил по ладони. Ему вспомнилась божья коровка. Он хотел было показать её, но Мария вырвала руку и, отвернувшись, стремительно вышла.
11
Затворившись на своей половине, Мария не находила себе места. Было зябко. Она куталась в старый плед, ходила из угла в угол, безотчётно касаясь всего, что попадалось на глаза, и ни на чём не задерживалась. Карточка в рамке, дискета, сухой лист кипарисовика, зеркальце – ничто не останавливало её внимания.
Отчего опять стало тоскливо и одиноко? Отчего запекло в груди? Ведь всё, казалось, шло хорошо, во всяком случае нынешним вечером. Наступило если не умиротворение, то хотя бы равновесие. И вот снова. Что же вывело её из себя? Реплика Кая? Или слова Бальтасара о такой нескорой встрече? Или эта старая кассета, где она такая юная?
Как всё теперь далеко – и то время, и то место. Зачем? И почему? Она жила себе в тихом японском домике, не ведала ни страха, ни печали, а потом очутилась далеко-далеко в центре Европы… Нет, не так. Она была улиткой. Жила себе в своей раковинке. Но однажды высунула головку, залюбовалась окружающим миром, он поманил её. Она выползла, оставила свой домик. Забыла, что она улитка. Решила стать бабочкой. И она почти стала бабочкой, у неё даже крылышки отросли. И она порхала, летала с цветка на цветок. Пока не стряслась беда. Крылышки её обгорели. Она больно шлёпнулась на землю и поползла в поисках убежища. Домика своего она не нашла и спряталась в первый попавшийся. Это, наверное, был панцирь черепахи.
Под руку Марии попалась большая перламутровая раковина.
– Вот, – вздохнула она. Повертела раковину в руках, потрогала острые края, заглянула в узкий розовый грот. – Ау, Марико! – шепнула туда и тотчас поднесла к уху. Ответа не было – ни голоса, ни порыва ветра, ни шума прибоя. Ничего! Гулкая мировая пустота. От этой мысли стало жутко. Раковина выпала из рук, большой кусок отвалился. Мария пала на кровать и зарыдала.
Вот тут наконец объявился АЙК. Тихонечко оповестил о себе, выразил сочувствие и готовность немедленно помочь.
– А-а! – Мария с силой шибанула в подушку. А раньше, когда её так ломало, не мог объявиться!
Прежде, в начале их уральского сидения, АЙК был надёжным товарищем – не иначе. Добродушным, покладистым, всё понимающим, аккуратным и исполнительным. В одном невидимом лице он представал и нянькой, и кулинаром, и домработницей, и учителем. В минуты расположения Мария называла его папаша Спок. Без АЙКа она была как без рук. И Кай привык к АЙКу, как ребёнок привыкает к деду – только что не мог сесть на колени и потрепать его за бороду. Благодаря АЙКу их маленькая семья не казалась неполной. АЙК создавал многоголосье, психологическое разнообразие, вносил покой и уют, обеспечивал стабильность и надёжность. Он был главной опорой их подземного дома. И вот…
Что же произошло. Отчего возникло размежевание? Почему его присутствие стало поначалу докучать, потом нервировать, а затем раздражать и возмущать?
Началось это год или полтора назад. АЙК стал проявлять себя не только там, где требовался, но и там, где его участие было явно лишним. Отказ от его действий или наставлений ни к чему практически не приводил – АЙК методично навязывал своё и не мытьём, так катаньем добивался намеченного результата. Мария пыталась анализировать. Может, дело не в нём, а в ней. Может, сказывается усталость, возраст, одиночество – отсюда и реакция. Однако чем дальше развивался конфликт, тем всё определённее виделось, что дело не в субъективизме. У Кая тоже начались трения со стариком Споком. Дело было всё-таки в АЙКе. Оставалось понять, что же стало причиной изменения его характеристик: заложенная ошибка, вызвавшая с течением времени патологию, либо импульсы и команды, поступающие извне. Но как это было выяснить?
Когда-то в детстве Мария видела старика, который подглядывал в замочную скважину. Вот таким с некоторых пор стал представляться АЙК. У Марии появилось стойкое ощущение, что за нею и Каем следят десятки пар глаз. Причём не оберегающих – если бы! – настороженных. Особенно это ощущение усилилось с недавних пор, когда Кай отважился на самостоятельные полёты. Мария физически стала чувствовать эти колючие уколы. Много раз у неё возникала мысль отключить АЙКа. Но всякий раз она останавливалась – отключить АЙКа было нельзя, он находился в общей компьютерной сети, больше того – был её основой. Оставалось терпеть, анализировать, сохранять дистанцию, не позволять вовлекать себя в его навязчивые предложения да иногда иронизировать, как Кай со своим двойником. Жаль, что мало кто мог оценить эту иронию.
Мария взяла себя в руки, поднялась с постели, вышла наружу. Коридор гулко отразил её шаги, словно тишина – мёртвая вечерняя тишина – выражала недовольство. Мария прошла в зимний садик. Обошла своих любимых питомцев, касаясь кого ствола, кого листьев. А остановилась возле бонсаи – миниатюрной приземистой сосенки.
Эта сосенка была ровесницей Кая. Мария коснулась тонких иголочек. Обычно упругие, они податливо согнулись под её ладонью. Ушла в сон? Заболела? Или о чём-то просит? Мария чуть взрыхлила землю и тут заметила, что корни хатиноки – деревца в горшке – сместились в сторону, словно сосенка уступает кому-то ещё не пришедшему часть местечка. Мария долгим взглядом окинула крохотные ветки, ещё раз коснулась иголок. Они опять стали упругими.
Мария снова прошла по аллейке. Огладила гладкий ствол сакуры, коснулась стрельчатых листьев хиноки. Заглянула в чайный домик, что стоял в глубине садика, но внутрь заходить не стала. Из садика Мария наведалась в бестиарий. Здесь оказалось тихо. Судя по кормушкам, тут уже побывал Кай. Уборку тоже проводить не понадобилось. Только подлила кое-кому воды.
Возле стойла кентавра Мария, как всегда, задержалась. Присев на корточки, она вздохнула. Рост пятилетнего ребёнка и торс мощного мужчины, завершающийся конским крупом, были настолько несопоставимы, что вызывали недоумение и жалость. И всякий раз Мария корила Бальтасара. Ну зачем он так обошёлся с этим существом. Если уж следовать мифологическим образам, то почему не буквально? Зачем же издеваться! Природа не создана для насмешки. Марии хотелось ободрить кентавра, погладить, как малого ребёнка, по голове, но всякий раз она сдерживалась, спохватываясь, что этого делать нельзя.
После бестиария Мария вернулась к себе. Взгляд её упал на раковину, что лежала на полу. Раковина разбилась, однако осколок оказался невелик – вида она не потеряла. Мария наклонилась, подняла её. Раковина была большая, но закрут её розовым перламутровым гротом походил на бутон совсем юной розы. Зато нижняя коническая часть с многочисленными ответвлениями – на крышу старинной пагоды. И розы и пагоды отражались в водах того залива, со дна которого она была поднята. Не иначе раковина создавалась по их образу и подобию. Или наоборот?
Мария коснулась пальцами твёрдого перламутрового лепестка. Низ живота пронзило болью. Мария тихо застонала, поставила раковину на полку и легла на кровать. Как долго это всегда тянется. И как болезненно, словно в тринадцать лет. Мысль о возрасте неизбежно обернулась печалью: скоро этого совсем не будет. Ну а следом потянулось то, что приходило всё чаще и чаще – мысли об увядании, о неизбежности его. И чем чаще они приходили, тем менее она сопротивлялась им.
Пять увяданий. Все проходят через них. Даже девы-небожительницы, утешалась Мария, вспоминая мифы и сутры. Её тоже ожидает эта череда. Сперва ветшает и пачкается платье, потом вянут цветы в венке, потом из-под мышек струится пот, тело начинает дурно пахнуть…
Мария вскочила с кровати, с отвращением скинула одежды и побежала в душ. Третий раз за день.
– Нет, нет, нет, – исступлённо твердила она.
Мылась Мария долго. Тёплый душ успокоил её и приятно взбодрил. Она глянула в зеркало. Всё ещё выглядело упруго и розово. До начала увяданий было ещё далеко.
Плоть Марии подчас существовала помимо её разума. Тело её, слепленное подобно телу праматери, приносило ей немало страданий. Особенно тогда, когда она находилась в одиночестве. То, что томило её в одиночестве, в своё время можно было стереть из генетического кода. Так делали многие её сверстницы. И даже уже после катастрофы, даже год назад Бальтасар предлагал ей это совершить, зная, как непросто ей переносить тяготы плоти. Но Мария не согласилась. Ей было лет восемь, когда мать её принудили сделать стерилизацию. Мария хорошо запомнила её померкший взгляд. Ну а плоть, свою ещё молодую плоть Мария укрощала виртуальной реальностью. Оттуда, из виртуальной прорвы, она обыкновенно возвращалась опустошённая и пришибленная. Пустота, казалось, гудела в ней, как в той раковине. Так проходило несколько дней. В её существе сохранялось зыбкое равновесие. Но потом она опять впадала в беспокойство и подчас металась, не находя себе места.
Набросив простыню, Мария вернулась в спальню. Кровать не скрипнула, когда она забралась под одеяло. Тут, как всегда по вечерам, объявился АЙК. Он услужливо предложил традиционный релаксационный комплекс, который увёл бы её в виртуальную реальность. Но на сей раз Мария воздержалась – сегодня она была не в форме.
Свет стал гаснуть. Мария повернулась на правый бок, свернулась калачиком и закрыла глаза. Сейчас придёт сон. Она уснёт. Она будет спать без снов и сновидений. И так до самого утра. Утро будет спокойным и неторопливым. Пресловутая корова больше не появится на экране стены – вместе с телёнком она извлекла из компьютерной программы. Пусть пасётся теперь на альпийских лугах, если это интересно Бальтасару.
Сон, однако, потёк мимо век. Почему? Неужто это АЙК будоражит сознание? Или уже привычка появилась и сознание само настраивается на эту волну?
Вспомнились последние виртуальные блуждания. Восточное воспитание не позволяло ей доходить до разнузданной похоти, но в её миражи с подачи АЙКа проникал не только Бальтасар. Неожиданно по полям фантазии недавно проскакал кентавр, и был он могуч и крепок, как и положено классическому Хирону. А в последний раз АЙК подсунул ей юношу, очень схожего с Каем. После этого она долго отмывалась, чувствуя себя гнусной фурией.
Неужели АЙК улавливает какие-то потаённые помыслы и стимулирует их, или это целиком его идеи? Своеобразная реакция, месть за неприязнь. Месть, от которой жертве трудно отказаться.
А как же Кай? Не распространяет ли АЙК ту же программу и на сына? Эта мысль ожгла Марию. Она живо вскочила с кровати, включила дисплей и переключилась на компьютер сына. Так и есть! Догадка подтвердилась, хоть и не целиком! На дисплее Кая мерцала и зыбилась старая интернетовская секс-программа. Причём низшего, третьего уровня – самое гнусное порно. Мария была шокирована.
Выключить, заблокировать, стереть, чтобы и капли этой грязи не просочилось на глаза сына, – таким был первый порыв. Тут же возник вопрос: кто позволил? АЙК? Едва ли. По этим вопросам он получает специальную инструкцию. Значит!..
Раздосадованная Мария выключила свой дисплей, оставив сына наедине с проститутками начала двадцать первого века, и устало откинулась на спинку кресла. Почему Бальтасар разрешил это? Возраст подошёл? Может быть. Но почему сразу в такое? И зачем вообще в такое? Или он следует своему опыту?..
Кай возмужал. Не потому ли он так смотрит на неё – как бы вскользь, мимо. Мысль эта слегка задела самолюбие Марии и невольно оправдала фантазии АЙКа. Ведь сама давала повод – однажды, маясь от одиночества, нарумянилась и нарядилась гейшей. Но тут же возникло и сомнение: а может ли так смотреть на мать сын? А следом явилось и подавно нечто убийственное: а может, Кай и не сын её вовсе, не кровь её?
Неожиданно вспомнилась телезапись в родильном отделении. Но не то, что пошло в эфир, а то, что было вырезано. Режиссёр посчитал, что тот фрагмент снижает остроту и искажает тему. Съёмка шла в палате, где молодые мамаши кормили грудью своих чад. Мария подошла с микрофоном к юной корсиканке. Младенец чмокал, блаженно полузакрыв глаза. Молока было так много, что он не успевал сглатывать, и оно стекало мимо. Мать, бледная и тихая, слабо улыбалась и не отводила от него глаз. И тут камера перетекла на глаза Марии. Мария увидела себя словно в зеркале. Сколько там было удивления, умиления, отрады – всего того, что порождают такие сцены. Но больше всего там было одного – зависти. Мария настолько ясно это увидела, что даже сейчас не могла сдержать стона.
Когда это всё было? Когда Кай уже двенадцатый месяц зрел в искусственной утробе.
Часть II
1
Дельтаплан летел вдоль Пинеги с верховий к устью. Сначала река текла на северо-запад, потом к северу, затем снова на северо-запад и вдруг резко повернула на юг. Кай удивился, решил удостовериться, не произошло ли в навигации сбоя, затребовал на дисплей карту. Нет, ошибки не было. Пинега конфигурацией русла напоминала сломанную ветку.
Держа самую малую скорость, Кай направлял планер с одного берега на другой. Этими галсами он стремился охватить как можно большую территорию. Следов жизни в этих северных местах оказалось мало – меньше, чем там, где уже бывал: в Предуралье, Поволжье, на Русской равнине… На дисплее мелькали редкие вспышки. При ближайшем рассмотрении это оказывались полевые мыши да крысы.
Кай сделал запрос о радиационной обстановке. На резервном экране возникла карта региона. Внизу, прямо под ним, было чисто. Дальше к северо-западу фон усиливался. Особенно грязным оказался южный берег Белого моря. Пора поворачивать назад. Ещё сто-двести километров – и начнётся особо опасная зона. Там искать уже нечего. Разве собственный конец. Кай подал команду. Планер заложил вираж. Скорость возросла. И тут боковым зрением Кай увидел вспышку. Сигнал на экране быстро истаивал. Кай сбросил скорость и, сделав крюк, повернул назад. Сигнал вновь усилился. Дисплей, снимавший показания инфракрасной стереотрубы, фиксировал человека. Кай не медля дал команду на снижение. Навигатор «Магеллан» в считанные секунды определил характер местности и нашёл место для посадки.
Посадка прошла без происшествий. Покидая кабину, Кай оставил дыхательный комплект, зато ещё раз проверил литиевую батарейку – теперь он доподлинно знал, что значит надёжное защитное поле.
«Магеллан» показывал, что объект находится в полумиле. Кай перевёл координаты на наручный дисплей и отправился в путь.
В этой местности, как везде, во всю несло чёрную позёмку. Кай шёл вдоль реки, она шумела справа. Берег был крутой и высокий – плеск доносился едва не из-под ног. Местами путь преграждали серые гипсовые камни. Приходилось обходить их, а если валуны оказывались невелики – перебирался поверху.
Время от времени Кай замирал и отгибал край капюшона. Кроме свиста ветра, шуршания пепла да отдалённых всплесков с реки ничего не доносилось.
Началась очередная известняковая гряда. Здесь, за гипсовыми столбами, дуло меньше. Пепел не крутило, не швыряло в лицо, он осыпался сверху. Но Кай всего этого не замечал. Он сосредоточился на главном. До цели оставались считанные метры. Вьюном стелясь по каменной стене, Кай ощупывал каждую выемку, каждую складку, прежде чем поставить ногу, сделать следующий шаг. И всё вглядывался и вслушивался, тая дыхание.
Человека Кай разглядел не сразу – до того его тёмная одежда сливалась с сумраком, который клубился над скалой. Если бы не движение, не новый звук, он, может быть, ничего не заметил и попросту миновал то место. Но вот обнаружил и, укрывшись за валуном, замер. Человек стоял на коленях. Со спины разглядеть его было невозможно. Кай осторожно спустился ниже и под берегом сместился вправо. Обзор, когда он снова выглянул, заметно улучшился. Он уже смог разглядеть незнакомца в подробностях. Серый, почти как у него, комбинезон. На голове капюшон, из-под которого выбивается русая прядь. Профиль курносый, чуть вытянутые губы… Да это же девчонка – дошло наконец. Как же он сразу не сообразил! Подняв на лоб защитные очки, Кай тихо окликнул:
– Эй!
Девчонка не расслышала, увлечённая чем-то своим. Видно было, как шевелятся, что-то нашёптывая, её губы.
– Эй! – повторил Кай громче.
Девчонка обернулась, вскинула глаза, приподняла опасливо локоть, вскочила на ноги, потом снова присела, явно оберегая что-то.
– Не бойся, – медленно и правильно произнёс Кай по-русски.
– А я и не боюсь, – чуть вызывающе, глядя исподлобья, ответила она.
– Меня зовут Кай. – Он по-прежнему стоял на коленях. – А тебя?
Она помолчала, потом обронила:
– Тася, – тут же поправилась: – Анастасия.
– А можно мне посмотреть?.. – Кай повёл глазами. Она помешкала, глянула себе под ноги, потом в сторону, потом – на Кая.
– Посмотри, – сказала тихо и опустила локоть.
Кай попытался улыбнуться, но, кажется, ничего из этого не получилось. Поднялся на ноги и медленно, стараясь не делать резких движений, приблизился. Потом так же медленно присел на корточки.
Что он увидел вблизи? Бледное худенькое личико. На щеке мазок сажи. Пухлые, но бескровные губы. Большие светлые глаза, все ещё настороженные. Перевёл взгляд на землю. Её руки, тоже замазанные сажей, метнулись следом. Что же она так оберегает?
Меж камней известняка что-то желтело. Он даже не сразу понял – что. Даже недоуменно покосился на Тасю. А потом догадался – цветок.
Цветы Кай, конечно, видел. В садике на базе цвела сакура, цвёл кипарисовик, ещё что-то. Но он смотрел на эти цветы так, словно видел их на экране. Они не казались ему реальными. Иногда, правда, возникало другое ощущение. Цветы казались ему тем же самым, что и биозвери и биоптицы – все те существа, что обитали в бестиарии. Их можно было выдумать и слепить. Вот так они ему представлялись. А вживе, на земле Кай увидел цветок впервые. Там, где он высаживался, цветов почему-то не было. Или они чахли под слоем пепла, или не наступила их пора, или он просто не замечал их, что, в сущности, было одно и то же. А тут увидел и растерялся. Он переводил глаза с цветка на Тасю, с Таси на цветок и не в силах был ничего сказать. Не мог и не смел ничего вымолвить. Только чуял, как что-то сладко щекочет в груди, касается горла и достигает губ. Губы Кая дрогнули и растянулись. Он улыбался цветку, улыбался Тасе. Ему было хорошо с ними, с Тасей и с цветком, удивительно покойно и радостно. И Тася улыбнулась ему в ответ. Ещё робко, тихо, но, видя его открытость, уже не настороженно.
– Как он называется, этот цветок? – кивнул Кай.
– Мать-и-мачеха, – отозвалась Тася. – Здесь тепло, там прохладно, – она коснулась цветка. Чумазое личико Таси светилось умилением, согласием и каким-то нежным лукавством. Кай не удержался, коснулся её руки. Она не отняла, но как бы чуть ускользнула.
– О-о! – Кай приподнял палец. Расстегнул нагрудный карман. Прижмурил глаза, мол, сделай так. Тася кивнула, доверчиво закрыла глаза ладошкой. Прошло несколько мгновений.
– Теперь открывай, – шепнул Кай. Тася отняла ладонь, взглянула на Кая. Он повёл глазами на цветок. В жёлтой пушистой чашечке покоилась махонькая божья коровка.
– Ой! – вскрикнула Тася, восторженно всплеснула руками, захлопала в ладоши. Колокольчиком зазвенел смех. И столько в её облике было нежности, умиления, доверчивости и ещё не избытой детскости, что Кай в другой раз уже почувствовал себя большим и сильным.
2
Сидя в прозрачной капсуле, Мария снова вглядывалась в небесный морок. Четверо суток Кай добросовестно сидел на базе, видя, что у неё недомогание. Но едва ей полегчало, полетел. Улетел сегодня, наверняка унесётся куда-то завтра, в крайнем случае – послезавтра, и после послезавтра…
Казалось бы, можно было уже свыкнуться с этими отлучками, примириться с новыми обстоятельствами и положиться на карму. Увы! Чем дольше это продолжалось, тем меньше ей удавалось совладать с собой. И она никак не могла понять – почему? Предкам её не составляло труда отрешиться от земных переживаний, стоило направить мысли, как ручейки, в сторону большой реки, куда уносит всё. Раньше, кажется, и ей это удавалось. А теперь, когда она стала старше и, надо полагать, мудрее, это не выходит. Почему? Или так далеко та река? Или занесло илом ручьевины, впадающие в неё? Или, объясняя по-европейски, по-русски, с годами передался характер матушки, беспокойной и хлопотливой. «Татьяна русская душою, сама не зная почему…» Так или иначе всё реже и реже Марии удавалось отрешиться и уйти от навязчивой тревоги.
Очнувшись от невесёлых мыслей, Мария спустилась вниз, как всегда по пути проверяя системы жизнеобеспечения. Едва она зашла на пульт, раздался сигнал вызова – точно тот, кто вызывал, поджидал её. Видеосвязь на сей раз действовала. На экране возник Бальтасар. Картинка была ясной и чёткой.
Сложив руки ладонь к ладони, Мария поклонилась и мягко улыбнулась, хотя ежемесячный женский недуг ещё томил её. Бальтасар коротко улыбнулся и поздоровался. Он был явно чем-то озабочен. Так Марии показалось. Глядя в его глаза, она старалась сосредоточиться на голосе. Голос Бальтасара не изменился – это ведь не лицо. И всё-таки той мелодики, тех обволакивающих, ласкающих интонаций, которые принёс недавний нечаянный радиосеанс, сейчас не доносилось. Мария попыталась вникнуть в смысл, но что-то мешало ей, точно она, как приёмник, была настроена на какую-то иную волну. Разговор не завязался, скомкался. Мария опечалилась, однако виду не подала, по-прежнему ласково улыбаясь. Только незаметным касанием колена включила потайной генератор. Эту невинную уловку она придумала недавно и сейчас опробовала. Встречный импульс внёс помехи – экран зарябил, голос стал вибрировать, в общении возникла неразбериха. Бальтасар поморщился, сердито подёргал щёточку усов, потом скрестил руки, дескать, до связи, и исчез.
Мария облегчённо вздохнула. Уловка удалась. Но радости – увы – это не прибавило. Она ещё больше опечалилась. Ей было стыдно и горько. И закрыв лицо руками, Мария тихо заплакала.
Бальтасар научил Кая летать, провёл несколько тренировочных полётов, но строго-настрого запретил вылетать самостоятельно. Только в самом экстренном случае. Умом Мария соглашалась и принимала этот запрет. Мало ли что может случиться в полёте, неизвестно, что подстерегает на земле. Там теперь полно всякой заразы. Один опрометчивый шаг, одна неосторожность, оплошность – и может стрястись непоправимое. Умом она всё понимала. Но сердце вопреки собственной тревоге противилось. Ну как можно птенцу запретить вылетать из гнезда, коли у него окрепли крылья и сами родители готовили его к этому. Это же противно природе, даже если от этой природы мало что осталось.
Полная горьких размышлений, вины, раскаяния и обиды, Мария отправилась в бестиарий. Нет возможности покормить сына, так хотя бы той живности задать корм.
3
Вход в пещеру Кай наверняка не обнаружил бы, если бы шёл один, – до того он был неприметен. Согнувшись вслед за Тасей, он скользнул внутрь. На ходу потянулся к фонарику, но фонарик не понадобился: внутри оказалось достаточно светло – горела лампочка. По углам каморки теснились какие-то ящики, на крюках висели брезентовые кули-накидки. Через проём, завешанный брезентовым пологом, они вошли в помещение побольше. Тут по углам стояли кожаные и резиновые сапоги, галоши и бахилы. На вешалках висели комбинезоны, фартуки, плащи.
Миновав череду камер, Кай вслед за Тасей оказался в просторной сводчатой пещере. Здесь было светлее, чем везде, пространство освещали несколько больших ламп. В глубине угадывались какие-то перегородки. Посередине, возле каменного столба, подпиравшего свод, стоял большой длинный стол. За ним сидели люди. При появлении Кая и Таси они все повернули головы. Пришельца уже ждали.
Прежде чем привести Кая сюда, Тася бегала за разрешением. Сказала: «Погоди здесь» – и исчезла. Кай даже растерялся, не обнаружив её. Вот только что стояла здесь – и вдруг как сквозь землю провалилась. Ждал, впрочем, он недолго. Тася возникла так же внезапно, как и исчезла. Сказала: «Пошли» – и увлекла за собой.
И вот сейчас Кай оказался внутри пещеры, представ перед глазами её обитателей. Всех, кто сидел за столом, он не разглядел. Но большинство, отметил, были мужчины.
Кая жестами пригласили за стол. Кто-то подал чашку. Кай принял её, но отведать не торопился. Из похожей посудины он недавно уже пил и хорошо запомнил, как от того зелья закружилась голова и отяжелели ноги. Поднеся чашку к губам, Кай потянул носом. Запаха как будто не было. Если что и доносилось, так это со стороны – пахло дымом, какой-то едой, а ещё, видимо, мокрой несвежей одеждой и обувью.
– Не боись! – донёсся сипловатый тенорок. Настороженное молчание прервал старикан в красном колпаке, у него были странно выпученные, казалось, свисающие, как увядшие ягоды, глаза. – От нашей байны в Москву дорога есть! Пей давай. Голью можно.
– Это вода, – шепнула одними губами Тася, она пристроилась возле и сидела на самом краешке продольной скамейки.
– Чистая, – подтвердил мужчина лет сорока, на нём был потёртый капитанский китель с потускневшими золотистыми пуговицами.
Вода оказалась действительно чистой, а главное – необыкновенно вкусной. Кай такой никогда не пробовал. Даже на дно заглянул, когда не осталось ни капли.
– С глубины водицка-то, – снова по-петушиному вскинулся старикан. – Проверена. Никакой в ней заразы.
Кай благодарно и понятливо кивнул.
– И тебя мы проверили, паря, – старикан повёл своими вислыми глазами. – От нашей байны в Москву дорога есть! А как же!.. Была бы грязь на тебе… – он покачал красным колпаком. – У нас с этим строго…
– Это он о контроле, – пояснил капитан и мазнул ладонью по рукаву, как бы стряхивая невидимую грязь.
– А ты бы, контроль, боталом-то не махал, – неожиданно донеслось с противоположного конца. Голос был хриплый и злой. Кай незаметно опустил левую руку, готовый в любой момент коснуться пояса. Капитан недоуменно оттопырил губы, отчего усы его встопорщились, повернул голову. Сухощавый, с хищным носом мужчина, примерно того же возраста, смотрел на него исподлобья. Как и все обитатели пещеры, он был измождён и бледен, но на лице его виделось какое-то особое страдание.
– Или забыл всё? – он сделал паузу. – Всю бдительность? Все присяги? – и точно приговорил: – Вот так всё и профукали, мать вашу!
– Степан! – покачала головой крупная круглолицая женщина. Она сидела посередине между мужчинами. Степан слегка ворохнул плечом, но взгляда не отвёл.
– Ты чего волну гонишь, браток? – миролюбиво отозвался капитан. – При чём тут это? – он искренне не мог взять в толк, в чём и почему его винят.
– А притом, – не сбавляя тона, резанул Степан. – Язык надо за зубами держать! – и не отводя от капитана глаз, кивнул на Кая: – Ты знаешь, кто он такой? А?
Кай вытянулся, напружинил ноги.
– Да вижу, – пожал плечами капитан. Тася при этих словах согласно закивала.
– Ни хрена ты не видишь, – Степан гнул своё. – Может, он из тех… Из «санитаров»… Не слыхал? То-то. А коль не в курсе – лучше помалкивай. – И уже явно для всех подытожил: – Не успел чужой зайти – всё уже выложили. Вот такие ухари и в штабах сидели. Всю Россию про…
– Степан, – поморщилась женщина, заглушая концовку, которую тот произнёс сквозь зубы. Но капитан, видать, понял.
– Ну, ты! – вскинулся он и вскочил с лавки. – Когда ты… когда ты… – я в отсеке горел.
– Горел бы, так головешка осталась, – врастяг и чуть лениво бросил Степан. – Что ты нам лапшу-то на уши вешаешь!
– Нэ харашо, – вклинился в перепалку густой баритон. Это подал голос крупный мужчина с южным обличьем. Он пучил большие чёрные глаза и гневно теребил короткую седую бороду. – Нэ харашо так госта встрэчат.
Старикан, из-за словоохотливости которого разгорелась перепалка, обрадованно закивал. Что-то шепотнула Тася. Поддержала общее настроение и та дородная женщина:
– Некрасиво, Степан. Правда.
На сухом лице Степана заходили желваки. Он прикусил губу, покосился на женщину, потом метнул острый взгляд в капитана.
– Да? – тут же вскочил, отшвырнул миску. – Спелись? Ну и хрен с вами! Делайте что хотите! Для вас же… – и стремительно кинулся прочь.
Минуту-другую над столом стояло неловкое молчание. Потом – слово за слово – скованность ослабла. Перед Каем поставили глиняную миску, стали расспрашивать. Отвечал он односложно, стесняясь своей неправильной, как ему казалось, речи. В иных обстоятельствах и другой среде такую манеру даже одобрили бы, сочтя за взвешенность и основательность. Но только не здесь. Тут это воспринималось прежде всего как недоверие. Кай понял это, перехватив несколько взглядов и реплик. Но ещё раньше общее настроение уловила Тася. Она нашла под столом руку Кая и тихонько пожала её. Этот знак ободрил Кая. Он покосился на Тасю, благодарно прищурился. Стеснение как-то само собой рассеялось, он увлёкся, осмелел и честно и подробно рассказал всё, что знал.
Упоминание о русской бабушке, которую он, правда, никогда не видел, обрадовало хозяев. Тем более что вышла она из этих самых мест. Удовлетворило их и то, что мать учит его русскому языку. Моряк даже отметил, что она, должно быть, блестящий педагог, а он, Кай, – отличный ученик. Кай зарделся, смущенный похвалой, – он не ожидал такой оценки…
А вот упоминание об АЙКе слушателей насторожило.
– Ровно пёс цепной, – заключил старик.
– Хуже, – отозвалась дородная женщина.
Кай мысленно потирал руки – слышал бы это сам АЙК.
И ещё одно озадачило обитателей пинежских пещер – деятельность Альпийского центра. Они пришли к выводу, что центр не ищет контактов вне своей структуры и не пытается наладить связь с такими, как пинежане, отшельниками.
– Но почему? – пытался понять дотошный капитан. Тут же начинал строить версии, сбивался, задавал новые вопросы.
– Вера Мусаевна, – шепнула через стол Тася и показала глазами на чашку. Женщина поняла её.
– Дебальцев, – она подняла руку, – дай человеку поесть. Потом…
– И вады ему, Вэра. Вады, – добавил седобородый. – Понравилась, дарагой? Да?
Кай смущённо кивнул. Столько внимания к себе он никогда не испытывал, как не видал столько устремлённых на себя глаз.
– Эта карневая вада, – пояснил седобородый. – Винаград такую любыт. Вах!
– Наши поганки тоже… – встрял старик.
– Не поганки, Пахомыч, – поправила Тася, – шампиньоны.
– А хрен один, – отмахнулся Пахомыч. – Были бы скусны, – и к Каю: – Скусны?
Кай показал глазами в миску – эти?
– Оне, оне, – кивнул Пахомыч, его глаза, казалось, запрыгали, как на резиночках. Кай одобрительно кивнул.
– У нас целая гряда, – улыбнулась Тася. – Я покажу, – и тут же осеклась: – Можно?
Все закивали – чего там, конечно можно. Настороженность явно прошла. А Пахомыч снова повернул на своё:
– Маслица бы к ним, – мечтательно всхохотнул он. – Постного. Да лучку. А, Самвел?
– Нэ, – не спеша отозвался седобородый. – Смэтана и чут-чут кинза или риган.
– Ну, завели, – покачала головой Вера Мусаевна. – Чего вы?!
– А и то, – Пахомыч снял свой красный колпак и открыл обширную лысину. – Была у старика коровка, да остались от неё рожки да ножки. Му-у, Бурёнушка!
Это было забавно, что изобразил Пахомыч, но никто почему-то не улыбнулся. Наоборот. Потемнели и без того тёмные чуть раскосые глаза Веры Мусаевны. Прикрылся волосатой пятернёй Самвел. Насупился ещё минуту назад энергично потрясавший руками Дебальцев.
При виде этой унылой картины Кай с Тасей озадаченно переглянулись: с чего бы это? Они никак не могли взять в толк, отчего так разом пригасло застолье. Неужели из-за какой-то пусть даже не совсем удачной шутки. Они и представить себе не могли, эти два юных человека, какие мысли и чувства может всколыхнуть всего одно упоминание, всего одно слово. Память о детстве, о доме, о тишине деревенского утра, о духе парного молока. Вот что напомнило этим немолодым уже людям, которые жили ещё до катастрофы, одно только слово «корова». Вот что так внезапно вывело их из себя, словно они с маху ударились о глухую стену.
После этого все как-то спохватились, засобирались по своим делам, причём молча так, без объяснений. Тася с Каем остались одни. Тася стала убирать со стола. Кай взялся помогать ей. А потом Тася повела его по пещерам.
Жилых каморок оказалось немного. В сухой – спальной – стояли топчаны, перегородки. Неподалеку, за переходом, располагался лазарет.
– Там двое, – объяснила Тася. – Мальчонка один, Лассе зовут, он саам. Прибился прошлой осенью. А ещё кореец. Пак. Он коммерсант. Приехал с образцами да так и застрял. Ухаживает за ними Вера Мусаевна. Она врач, родом из-под Казани. В наши места попала случайно. Ну, и застряла. Как и другие…
В хозяйственные камеры они не заходили.
– Там склад, там баня, Самвел зовёт термой – чудно! – там кладовка продуктовая, – поясняла Тася.
Камера, где выращивались шампиньоны, оказалась в конце пещерной цепи. Грибницы, белея шляпками, спускались каскадами, словно застывший водопад. Каю это напомнило икебану[11], которой мать занимается в зимнем садике. Мысль о матери слегка задела его, но тут же пропала, тем более что Тася потянула его дальше. Она что-то говорила о гидропонике, о каких-то дренажных системах. Каю было удивительно, сколь серьёзно и вдохновенно она об этом рассказывает. Слушал Кай в пол-уха, всё больше разглядывая её ясные глаза, завиток волос, выбивавшийся из-под синего беретика, её порхающие губы. То ли Тася заметила эту рассеянность, то ли иссякли её научные знания, но она повернула по-другому – принялась расхваливать мужчин, которые всё так толково устроили.
– А кто они? – уточнил Кай.
– Самвел был здесь в экспедиции. В этих пещерах. Спелеолог – так, кажется, называется. Из Армении он.
– А тот? – мотнул головой Кай. Тася поняла его.
– Шаркун-то? Шаркун такой, – она начала одно, но повернула по-другому. – У него все умерли – и мать, и жена, и дети. У него на руках. Все. Может, потому…
Тася насупилась. Кай не торопил, лишь кивнул.
– А мастер он – во! – Тася показала большой палец. Кай никогда не видал такого жеста. – Лампы, тепло – это всё он, Степан. Видел там, наверху, ветряк? Нет? Ещё увидишь. Это его работа, Степана. Хотели плотинку строить на реке… Он инженер, Степан, по электричеству. Да лёд ведь… Зимы-то стали – вон какие. Долгие, студёные. А ветров, говорит, на сто лет…
Тася снова умолкла и задумчиво прищурилась.
– А Дебальцев? – напомнил Кай.
– А с Дебальцевым они ладят. – Тася ответила чуть невпопад, но тут же поправилась. – Он военный, Дебальцев. Видно же… Офицер. – И снова отклонилась, видимо, вторя своим мыслям. – Когда работают – всё путем у них… Чего они сегодня? Никак не пойму.
– И давно он здесь?
– Дебальцев-то? С год уже. Он знаешь какой… Узнал о военном складе – тут километрах в сорока часть стояла. Так он оттуда чего только не перетаскал. Форму, бушлаты, сапоги. Вот этот комбинезон. Специально подбирал для меня. У него, говорит, даже ракета боевая есть. Я, говорит, ещё на боевом посту. Вот.
Тут Тася смешно всплеснула руками:
– Ой, и разболталась я. Сама удивляюсь. Честное слово.
Она потеребила воротник комбинезона, оправила беретик, потом ни с того ни с сего скинула. Волосы у неё были не очень густые, но светленькие и аккуратные. Кай пригладил свои – они были того же цвета, только гуще. Ладонь соскользнула на глаза. Один оказался закрыт, а другой смешно таращился меж растопыренных пальцев. Тася прыснула.
– А у меня и платье есть, – похвасталась она и совсем по-детски покачала головой. – Вера Мусаевна перекроила. Из своего.
Так, то останавливаясь, то снова шагая – где внаклонку, где в полный рост, – они обошли почти все закутки. И всё время при этом переговаривались, хотя больше говорила Тася.
– Раньше мы жили в старых пещерах, – рассказывала она. – Это километров десять отсюда. А потом эти обнаружили. Самвел с Шаркуном наткнулись. Давно уж… Лет семь, наверное. Здесь суше. Самвел говорит, здесь люди жили шесть тысяч лет назад. Представляешь!
В очередную камеру пришлось ползти на четвереньках. Зато там, по уверениям Таси, можно было встать в полный рост. Но Кай так и не сумел этого сделать, до того был поражён, когда поднял глаза. Фонарик высветил ледяные наросты. Сталагмиты и сталактиты, устремлённые друг на друга с пола и потолка, образовали причудливые скульптуры и сияли красным, жёлтым, зелёным, синим – всеми цветами радуги, которую эти двое юных людей никогда не видели. Так, стоя на коленях, Кай и любовался этой дивной картиной. Его поза была красноречивее всяких слов. Тася, довольная произведённым эффектом, широко улыбалась. А Каю неожиданно вспомнилась русская сказка. Сказку о хозяйке медной горы в их медных Уральских горах когда-то читала ему мать.
4
Мария сидела за пультом неподвижно, затаив дыхание. В ожидании она вся вытянулась и теперь звенела, как до предела натянутая струна, только никто этого звука не слышал. Уже миновали все оговорённые для возвращения сроки – Кая не было. Не менялось изображение камер наружного наблюдения. Молчали пеленгаторы дальнего действия. Безмолвствовал датчик неведомо где находившегося дельтаплана.
Утром, перед полётом, они, как всегда, договорились, что Кай не станет подавать никаких сигналов. Но если что-то случится, возникнет какая-то неожиданность, непременно даст о себе знать. С той минуты прошло больше полусуток. Сигналов не поступало. До поры до времени это поддерживало уверенность: значит, всё нормально. Но к вечеру молчание обернулось изнанкой: нет сигнала – значит, не успел подать…
Давно-давно в лаборатории Бальтасара Мария увидела обезьянку. Она была опутана по всем лапкам тугими ремнями, а в голову её, тоже плотно прихваченную, были вживлены электроды. Поначалу в глазах шимпанзюшки стояло недоумение – ей было неловко, неудобно, всё мешало, сдавливало её. Потом в какой-то миг глаза её остановились, словно она прислушивалась к тому, что происходит у неё внутри. Это когда рука в перчатке начала поворачивать рычажок реостата. А потом…
Мария зажмурилась. Всем своим существом, всей шкурой она почувствовала, как в мозгу, её воспаленном, казалось, пронизанном острыми спицами мозгу, растёт и растёт чудовищное напряжение, словно кто-то неведомый поворачивает колёсико реостата.
Ну зачем? Зачем она согласилась на эти тайные полёты? Почему не открылась Бальтасару? Отчего не посоветовалась? Она плохая мать! Слабовольная! Недалёкая! Неразумная! Непутёвая! Вот за то, верно, и наказана.
Часы показывали полночь. Наступил Час Мыши. Сидеть за пультом стало невыносимо. Мария тяжело поднялась и, покачиваясь и шаркая туфлями, поплелась к чёрному дивану.
Долго Мария сидела неподвижно, уставившись в стену. Мыслей не было. Просто взгляд зацепился за какую-то щербину на светло-серой панели и не в силах был двинуться дальше. Оцепенение нарушил какой-то звук. Мария вздрогнула, пошарила глазами. Это упал на пол кодовый ключ, который она машинально вертела на пальце.
Подняв ключ, Мария глянула на часы. Одна минута первого. Она снова отвернулась к стене. Поискала щербину, где так спасительно укрылся взгляд. Обшарила все ближние и дальние уголки. Однако щербины не оказалось, точно исчезла или её и вовсе не было. Она снова перевела глаза на часы. Они по-прежнему показывали минуту первого. Мария решила, что ей мерещится, что-то со зрением, зажмурилась, тряхнула досадливо головой. Стрелки стояли на том же месте. Мария в страхе вскочила – не хватало только сойти с ума – кинулась к пульту, схватила часы в руку.
Это был старинный, чуть ли не столетней давности кварцевый хронометр. Часы принадлежали Бальтасару, а прежде его дедушке, и он очень дорожил ими. Однако как-то раз, проиграв шутливое пари, он вынужден был расстаться с реликвией. Видя его обескураженный взгляд, Мария попыталась всё превратить в шутку, отказывалась от залога. Но Бальтасар остался непреклонен – уговор дороже денег, – хотя ясно было, что он расстроился. Со временем огорчение прошло. Но навещая Марию и сына в их отдалённом гнездовье, он первым делом справлялся о здоровье, а затем о хронометре. Элемент, на котором работал часовой механизм, Бальтасар подзаряжал самолично. Питания того кварцевого пятачка хватало от визита до визита. С последнего приезда Бальтасара прошло уже девять месяцев. Батарея села. Вот часы и остановились. Только и всего. Так сказала себе Мария.
Увы. Это простое убедительное объяснение её не утешило. Нет! Часы не потому остановились, что кончилось питание. Они показывают верно! На земле сейчас Час Мыши, долгий серый Час Мыши, который будет длиться и длиться, и, быть может, ему не будет конца, этому часу. Или будет, когда глаза её, Марии, уже покроются пеплом, серым мышиного цвета пеплом.
Вернувшись на диван, Мария закуталась в пончо и прилегла. Взгляд – тяжёлый, усталый взгляд – упал на портрет сына, висящий на стене, тогда Каю было лет пять. Неулыбчивое серьёзное лицо, грустные глаза.
– Где ты, мальчик? – прошептала Мария. – Что с тобой?
Опять припомнились те не вошедшие в телепередачу кадры, свои глаза, жадно и завистливо устремлённые на новорождённого, на ту сморщенную некрасивую мордашку, на этот заляпанный зелёнкой пупок. Может, вот то, что они с Каем, мать и сын, не были связаны пуповиной, и стало причиной Каевой отчуждённости. Может, не связанный с утробой, он так и не привязался к ней, Марии. Как тот астронавт, который вышел в космос, забыв пристегнуть фал.
Сиротская печаль охватила Марию. Ничего-то у неё в жизни не было. Ни обряда надевания пояса на пятом месяце. Ни раковины, зажатой в ладони во время родов. Ни дома настоящего, куда её привезли с младенцем. Ни мужа, с которым, точно створки одной раковины, они согревали бы этого несмышлёного моллюска… Ничего, ничего, ничего…
А сейчас? Кто она сейчас? Женщина, у которой взрослый сын, но которого она не рожала. Что ей прилично носить – одеяние матери или кимоно с незашитыми рукавами, присущее молодой незамужней женщине? Или, может, теперь и вовсе не надо думать об этом?
Мария судорожно поежилась и прикрыла глаза.
Когда Каю было столько, сколько на этом фото, она читала ему «Кодзики» – древние японские мифы. Он слушал вот так же серьёзно и внимательно, не отводя от неё глаз. Дошла она до того места, когда богиня солнца Аматэрасу, удручённая дурным поведением бога-воина Сусаноо, затворилась в чертогах.
– «Дверь жилища в Гроте Небесном за собой затворила и там осталась, – прочла она. Кай слушал, напряжённо прищурившись. – Тогда во всей Такамагахара – стране Высокого Неба – стало темно, вся страна погрузилась во мрак». Мария умолкла, не решаясь читать дальше. Не было, казалось, смысла читать дальше. И тут раздался голосок Кая.
– Мама, – не то спросил, не то заключил он, – Аматэрасу – это ты?
Тогда Мария промолчала, только прижала его к груди. А сейчас? Что бы сейчас она ответила? Губы Марии задрожали, из глаз брызнули слёзы.
Нет, мальчик мой, я не Аматэрасу. Я лишь пушинка на небесном платье богини Аматэрасу. Да что пушинка – много мне чести – мышь, что трясётся в тех чертогах, в глухом каменном гроте и скоро тоже превратится в камень, как несчастная Сае-химэ[12].
5
Проснувшись, Кай никак не мог взять в толк – где он. Каменные неровные своды. Зыбкий призрачный свет. Брезентовый полог. Топчан. Два диковинных одеяла. Наконец вспомнил – в пещерах. Глаза, обтерпевшись, различили напротив, на другом топчане, Тасю. Слабо мерцал лоб, дальние отсветы очерчивали остренький носик, полураскрытые губы. Приподнявшись на локте, Кай долго вглядывался в Тасино лицо. У неё было чуть обиженное, печальное выражение. От взгляда ли Кая, от каких-то своих видений Тася беспокойно зашевелилась, забавно зачмокала. Кай поднялся, опустил ноги. Стопы нащупали какую-то обувь. Тапочки – вспомнил он. Комбинезон он с вечера снял в прихожей. С поясом помешкал, но тоже там оставил вместе с блоком батарей. На нём остался спортивный костюм да носки. А тапочки – самодельные брезентовые тапочки на войлочной подошве – ему подала Тася.
Поправив на Тасе съехавшие одеяла, Кай двинулся на свет. Оттуда издалека доносились слабые голоса – значит, кто-то из обитателей уже поднялся.
О матери Кай подумал вскользь. Он предупреждал, что если припозднится, заночует прямо в дельтаплане. Ему казалось, что этого вполне достаточно, чтобы мать не беспокоилась. А выходить на связь, как договаривались, он обещал только в экстренном случае.
За столом в том же самом большом сводчатом зале сидели четверо – Самвел, Дебальцев, Шаркун и Пахомыч. Кай поздоровался – ему кивнули в ответ. Пахомыч мотнул своим красным колпаком, дескать, давай ко мне. Но Кай устроился возле Самвела. Тот что-то рисовал на обрывках бумаги. Кай покосился – это были фигурки человечков и животных.
– Что это? – не удержался Кай.
– Пэтроглифы, – обронил неспешно Самвел. – В пэщэре адной. – Он сделал паузу. – Была стаянка. – Опять помолчал. – Пэрвабытнага чэловэка. – Усы и борода надолго закрыли его рот. Наконец снова разомкнулись. – Шест тысач лэт назад. – Казалось, больше ничего не последует. Однако после долгой паузы Самвел снова оживился. В голосе его чувствовалась затаённая гордость: – Я пэрвий аткрыл. Ныкто нэ видэл. До мэня.
– Зачем вам? – спросил Кай. – Это?
– Каждый сходит с ума по-своему, – встрял Шаркун. – Слышал про Робинзона? Он царапал дни. Вот и этот… Мартышкин труд называется, – заключил он.
– Нэ, – Самвел пропустил слова Шаркуна мимо ушей. – Я историк, дарагой, архэолог. А эта исторыя, – он похлопал по бумаге. – Нэ калэндар. Эта чэловэчэский слэд. Его душа. – Паузы он делал как заблагорассудится. – Чэловэка.
– Первобытные царапали на стенах, а наши вон на собственных физиях. – Это хмыкнул Пахомыч, он повёл глазами на Дебальцева и Шаркуна, которые сидели по разные стороны стола. У Дебальцева была ссадина на щеке. У Шаркуна – синяк. Те не удостоили его ни взглядом, ни словом.
– Лубая находка важна, дарагой, – сказал Самвел, продолжая работу. – Чэловэчэство нэ кончылос. Ано абрэтает знаныя. Дажэ в такые пэриады.
– Человечество, – скривился Шаркун. – Где твоё человечество? Ты, что ли?
– И я, и ти, и он, – спокойно ответил Самвел. – У Ноя тожэ било нэмнога…
– Всякой твари по паре, – усмехнулся Шаркун.
– М-м! – поднял палец Самвел. – И вижилы.
– Ты видел? – Шаркун не унимался.
– Ноя – нэт. А Кавчэг – да. Я радылся на Араратэ. Там астанки Кавчэга. Я видэл. – Самвел сделал паузу. – У нас тожа кавчэг. Толька камэнный. И думаю, – он опять поднял палец, – нэ эдинствэнный. – И уже тихо, но твёрдо заключил: – Выплывэм.
– А зачем? – Шаркун встряхнул руками. – Зачем он нужен, этот дерьмовый мир, это дерьмовое человечество! Тысячи лет, а всё жить не научились. Как кроты в потёмках. И каждый раз с чистого листа. Зачем?!
– Всё собачишься? – раздался густой сердитый голос. К столу – никто не заметил – подошёл облачённый в чёрную хламиду старец. Кай вскинулся. Это был тот, кого он видел на плёнке – Флегонт. Кай не мог ошибиться.
– Не тобой создано – не тобой и кончится, – старец долбанул в пол посохом. – Вот такие неслухи и сгубили… Молиться надо. Молись, греховодник! Рожа-то пошто корябана? – бросил тише и опять возвысил: – Молись! И я с тобой! Вот и вымолим!
– Аха, – слегка принишкнув, встрял Шаркун. – Дырка на небе откроется.
– И откроется! – возвестил Флегонт. – Верую!
– От бублика, – шепотнул вбок Шаркун. Но Флегонт не расслышал или сделал вид, что не расслышал.
– Ты из каких будешь? – обратился он к Каю. – Из наших али из китаёзов? Лопочешь, рекут, маленько инако, а обличьем, кабыть, русак.
Кай пожал плечами – он и сам толком не представлял.
– Ну ладно, паря, потом… – Флегонт сел за стол. – Где бывал? Что видел?
Кай помешкал, не зная, что сказать.
– Разрушено всё, – как-то виновато сказал он. – Всё и везде.
– И Москва? – выдохнул Дебальцев. В голосе его было то же, что недавно и у матери. Словно он давно держал этот вопрос, но до последнего таил.
– Да, – кивнул Кай. Он специально слетал в те места, и то, что ненароком обронил, отвечая матери, подтвердилось. Особенно поразила Кая встреча с одной убогой. Она лежала среди пепелища на ворохе тряпья, тело её покрывали струпья и язвы, из лохмотьев выглядывала голая грудь. «Я – Москва, – скалилась она. – Я – Москва, – поводила она бельмами. – Вот Кремль. – Она сжимала грязными ручонками вялые груди. – Вот Спасская башня. Вот Боровицкая. Вишь, звёзды какие! – тщедушное телишко её сотрясало судорогой. – А вот салют». – Разбрызгивая слюну, она плевала в свинцовое небо.
– Всё в развалинах, болотина кругом, затягивает всё, – добавил Кай. Известие это восприняли по-разному. Шаркун выругался – выругался не то зло, не то удовлетворённо. Пахомыч покачал красным колпаком – смысла в его всегдашней присказке «От нашей бани в Москву дорога есть», похоже, не стало. Самвел оторвался от альбома, насупил седые брови. А Дебальцев принялся строить догадки.
– Угли тульские и торфяники выгорели, вот воды и потянулись в пустоты. Там же каналы кругом, водохранилища… Да и реки забило. А водопроводы… – Дебальцев кулаком ударил в ладонь. – «Сработаны ещё рабами Рима» – половина воды в почву уходит…
– «Уходит», – передразнил Флегонт. – Ересь это! – он извлёк из торбы, перекинутой через плечо, толстенную книгу. – Ересь, реку! Москва – бл…дь! Вот тут, – он опустил книгу на стол, – всё о ней, о Москве. – Раскрыл крышку, перекинул несколько слоёв страниц, ткнул пальцем. – Вот гляди, что в Писании сказано: «Великая блудница». – Поднял глаза. – Вот что это за город. Это не город человеческий, это Содом и Гоморра. Город, который сделался обиталищем бесов и пристанищем всему нечистому духу. Москва…
Флегонт сделал паузу, ожидая не то возражений, не то вопросов. Никто не обронил ни слова. Тогда он снова обратился к фолианту:
– «И пришёл один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и говоря со мною, сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великой блудницею, сидящею на водах многих…»
– «На водах многих», – как эхо, отозвался Дебальцев.
Флегонт приподнял бровь, но чтения не прервал:
– «…И я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами». – Палец старца скользнул ниже. – «Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена…» – и ещё раз палец миновал несколько строк. – «Жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями».
– Неужто это о Москве, – качая головой, выдавил Дебальцев. – Не могу поверить.
– Ха, – вскинулся Шаркун. – Фома неверующий! – чуть появился повод снова уесть капитана, он не упустил: – Семь гор – семь московских холмов. Не ясно, что ли?
– Допустим, – не реагируя на тон, отозвался Дебальцев. – А зверь? Зверь этот багряный?
Шаркун хмыкнул.
– Старый, – он кивнул Флегонту, – как там у тебя про зверя? Скажи ему.
Флегонт помешкал, решая, стоит ли на такое отзываться, но, переведя глаза на Дебальцева, кивнул:
– «…сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами».
– Во! – вскинул руки Шаркун. – Про семь голов уже ясно – холмы. А зверь багряный, – он победительно обвёл всех взглядом. – Кремль! Кирпичные стены. Усёк, якорёк, нет? Рога, – Шаркун состроил пальцами рожки, – башни кремлюхины. А имена – да неужели не ясно? – там же могильник в стене. И все эти жмурики – ха-ха-ха! – богохульники!
От этих слов, каких-то неуместно вздорных, ёрнических и в то же время беспощадно-убедительных, все разом оцепенели, даже, кажется, Флегонт. Один только Дебальцев всё мотал головой.
– Да за что? Почему? По какому праву? – свистящим шёпотом, ни к кому конкретно не обращаясь, восклицал он.
– А по заслугам! – наконец отозвался Флегонт. – По заслугам, мореход! – и сердито ткнул пальцем в книгу: – «…ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её».
Флегонт молча обвёл всех строгим, суровым взглядом и снова склонился к Писанию:
– «И услышал я иной голос с неба, говорящий: выйди от неё, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам её, ибо грехи её дошли до неба, и Бог воспомянул неправды её».
И в другой раз Флегонт обвёл всех сумрачным взором:
– «Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо она говорит в сердце своём: „Сижу царицею, я не вдова и не увижу горести!“ За то в один день придут на неё казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий её».
Оторвавшись от Писания, старец в третий раз оглядел застолье.
– Вот ваша Москва. Блудня – она и есть блудня. За то и уходит в тартарары. Туда ей и дорога.
– А детки-то? – никто не заметил, как возле стола очутилась Тася. – Детки-то? Младенцы? Матери их? Они-то в чём провинились?
– А все виноваты, – пыхнул глазом старец, – и отцы и дети… Ещё святитель Аввакум рек, что все на Москве в блуде погрязли. Место такое…
– Неправда, отче! – Тася тряхнула светлой головкой. – Неправда! А Аввакум твой злой. Только любовь и милость спасут человека. Так ведь в Писании…
– Спасли… – хмыкнул Шаркун, поводя головой, – полюбуйтесь, дескать.
Тут все сникли и примолкли. В тишине было явственно слышно, как за пологами, прикрывающими вход в пещеру, неустанно и грозно рокочет ветер. Этот ветер годами тянул гарь, гнал тучи сажи и пепла и, казалось, не оставлял смертным никаких надежд.
6
Погасив огни, Мария всю ночь прислушивалась к шорохам, отдалённым звукам и шумам. Стравит ли в гидросистеме воздух, щёлкнет ли термореле, взметнётся ли в зимнем садике Алконост – она мигом вскинет голову: не Кай ли? Застынет, вся обратившись в слух, судорожно всхлипнет – нет, не Кай – и, обессиленная, опять падёт на подушку.
Наступило утро. Это Мария поняла по сердитым вспорхам Алконоста и отдалённым шумам из бестиария. Пора было вставать, идти задавать корм. Но сил никаких не было, и Мария лежала, ни одним шорохом не давая повода для звукового реле.
Сколько прошло времени – Мария не ведала: может, час, может, два. Ощущение времени, с годами притупившееся, сейчас, казалось, вообще утратилось. Или, может, она забылась, обессилев от ожидания.
Сигнал, а точнее понимание того, что её вызывают, дошёл не сразу. Вызов повторился. Только после этого Мария встрепенулась и ощупью кинулась к пульту.
– Кай, – выдохнула она и, не дожидаясь, когда начнётся световая осыпь, нащупала на пульте выключатель подсветки. Нет, это был не Кай. Вызов шёл из Центра. На экране появились позывные Бальтасара.
Мария села за пульт и тяжело вздохнула. В другой раз она непременно глянула бы в зеркальце, оправила бы волосы. Но сегодня ей ничего не хотелось. Чего скрывать, зачем юлить. Пусть всё будет так, как есть. Она всё расскажет, ничего не утаит. Даже и то, что принадлежит не только ей. Но тут уж ничего не поделаешь. Придётся переступить. В конце концов отец вправе знать, что происходит, что произошло с его сыном.
Неожиданно для Марии ни поступаться чем-то, ни переступать через что-то ей не понадобилось. Возникнув на экране и поздоровавшись, Бальтасар высказал предположение, что Кай, очевидно, на маршруте. Ей ничего не оставалось, как кивнуть. Для подтверждения не нашлось даже слова. Чего тут было больше – усталости или растерянности – Мария и сама не знала. Это определил Бальтасар. Он стал успокаивать её, утешать – такой, догадалась она, был у неё вид. Говорил Бальтасар о пустяках, как заговаривают с ребёнком, когда пытаются его утешить. Вспомнил, какую смешную нецке они купили в Киото – пузатого лукавого мандаринчика с бутылочкой сакэ. Потом напомнил про парижский ресторанчик, где висели смешные рисунки Жана Эффеля и где им подали настоящую паэлью[13]. К чему он ведёт, Марии было невдомёк.
А когда Бальтасар помянул «их» ручей – и вовсе смешалась. Смущённо опустив ресницы, она отдалась этой упругой речи, которая текла, как струистая вода, ласково, вольно, обжигающе и полноводно. Её, словно лёгкую тростинку, вовлекло в поток, и она закружилась в этом бурно-нежном водовороте. И вот тут, когда у неё затрепетали губы, Бальтасар почти мимоходом, как бы ненароком, вскользь и между делом, как умел делать только он, сказал самое главное: через неделю будет смена. Мария даже задохнулась, боясь поверить, что не ослышалась.
– Через неделю будет смена, – повторил Бальтасар и добавил: – Пару недель ты и Кай погостите в Альпах.
«Ты и Кай». Это о ней и о сыне. Бальтасар знает, он ни в чём не сомневается. Он знает, что с Каем всё в порядке и что скоро они все встретятся. Тут Мария наконец улыбнулась. Улыбнулась чуть виновато и, наверно, жалко, как бы стесняясь и винясь, что вот совсем разучилась улыбаться.
– Обещал осенью, а теперь вот-вот…
Восточные глаза её совсем затемнели, переполнившись, – она боялась сморгнуть.
– А Кай где-то заночевал, – чуть невпопад сказал Бальтасар. – Он вот-вот вернётся. Я уверен.
– Да-да, – едва заметно кивнула Мария, боясь расплескать слёзы. – Он в дельтаплане заночевал. Мы договаривались.
О том, что договаривались не связываться, она умолчала: неловко было признаваться и как бы подтверждать недавнее недоверие. Тем более сейчас, когда Бальтасар был так великодушен и ласков.
Она поднесла к глазам платок. Бальтасар сделал вид, что ничего не заметил.
– Итак, госпожа Китаноката, вас ждут Девять врат[14], – так, шутя, Бальтасар называл Альпийский центр. – Я буду встречать вас в косодэ и в гэта на высоких подставках.
Мария прикрыла ладошкой рот. Он всё перепутал, Бальтасар. Гэта на высоких подставках – обувь бедняков, идущих в ненастье. Знатный человек, тем более император, перемещается в крытых носилках – ему не страшна никакая непогода. А с косодэ и вовсе смешно – это женское кимоно.
Догадавшись, что допустил промашку, Бальтасар тотчас, не теряя улыбки, всё переиначил:
– Тогда это курорт Куруидзава. Я буду встречать тебя в камисимо[15] и в шляпе с ленточкой. Помнишь?
Мария счастливо прикрыла глаза: фешенебельный горный курорт, где они провели почти три месяца, готовясь к «сбору семян» – как не помнить!
Это были месяцы тонкой любви, страсти, углублённого взаимопознания. Это были месяцы восторга и ликования, месяцы удивительного покоя и доверия. Сто дней они были неразлучны и ни в ком не нуждались. Что иногда разлучало их, так это её затяжные месячные. В знак того, что сегодня у неё «день удаления», Мария писала на ленточке иероглиф и вплетала её возле виска. Когда дни разлук проходили, ленточку снимал Бальтасар. С этого начинался обряд раздевания, который он называл «открытием плода любви».
Однажды, поглощённая страстью, Мария забылась и в исступлении сделала то, что у них с Бальтасаром было не принято. Такое, по его разумению, могла допустить дзеро, даже таю[16], даже гейша, но никак не она, его возлюбленная.
Он твёрдо сказал это. Более того, своё недовольство подчеркнул тем, что ленточку с надписью «день удаления» приколол на свою шляпу и не снимал её до позднего вечера. Мария была смущена и расстроена. Она корила себя, стыдила, хотя до конца так всего и не поняла. Бальтасар никогда не слыл пуританином – ни дома, в Аргентине, ни в Европе. «Лучше много хлеба, чем мало вина», – смеялся он. При этом всегда был волен и раскован и, как она слыхала мимоходом, в начале парижской юности не обходил стороной и Пляс Пигаль[17]. А тут – негодование и ревность. Отчего? Усомнился в верности? Но у неё и в мыслях не было иного. Удивился той неожиданной ласке? Но разве она так уж противоестественна? Новая ночь их примирила. Однако с тех пор Мария накрепко запомнила, что можно и чего нельзя, и головы своей больше не теряла.
Экран замерцал. Как не раз бывало, сеанс закруглил спутник. Прощаясь, Бальтасар ещё раз напомнил о встрече и о шляпе с ленточкой. Мария улыбнулась и, сложив руки перед собой, поклонилась.
Экран погас. Связь оборвалась. Однако Мария долго вглядывалась в этот матовый прямоугольник, словно там всё ещё угадывался силуэт Бальтасара.
Как замечательно, что он вышел на связь. И именно в такой момент. Он, верно, почувствовал, как ей одиноко, как тоскует её сердце. И до чего же замечательно, что через неделю состоится встреча. Слёзы облегчения и благодарности текли по Марииным щекам, обильно падая на её голубую кофту. И она не препятствовала этому.
Наконец глаза высохли. Мария почти успокоилась. Теперь всё будет хорошо. Кай застрял, но он вернётся, он непременно вернётся, и они станут готовиться к перелёту в Альпы. То-то будет праздник! Как давно у неё не было праздников. Она устала ждать. Она нарядится. Будет красивой. Кай тоже. И Бальтасар. Он шутил про косодэ, Бальтасар. Конечно, шутил. Он не забыл ничего. Просто хотел развеселить её. Он наденет свою белую тройку. И они устроят маленький пир. У Бальтасара есть запасец «Бургундского». А ещё какого-то сладкого немецкого «Милк либер Фрау». Они будут пить, а потом она и Бальтасар останутся наедине. Как две однокрылые птицы[18], долго томившиеся в разлуке, они опять соединятся и полетят…
И тут Мария осеклась. Бальтасар напомнил о шляпе, вернее о той ленточке с иероглифом «день удаления». Но почему? Почему он дважды, нет трижды повторил об этом? Зачем? Что он хотел этим сказать?
Марию бросило в жар. Сердце зачастило, она аж сжала на нём кулачки, чтобы оно не вырвалось. Тревога, на несколько минут отступившая, взяла за горло с новой силой. Что с Бальтасаром? О чём он? Что он таит и что хочет сказать? Хочет и не может?.. Мария пристально посмотрела на экран. Она вновь представила на нём Бальтасара и ощупала глазами все ближние и дальние уголки. Вспомнилась одна деталь – плечо Бальтасара. Пару раз его левое плечо дёрнулось, но не так, как поправляют новую, ещё не обношенную одежду, – это была неловкость другого рода, дёрнулось от несогласия, отвращения, раздражения. Там, за левым плечом Бальтасара, кто-то находился, и этот кто-то неотрывно контролировал его.
7
Кай забыл обо всём на свете. И о матери, которая ждёт не дождётся. И об отце, которому тоже не безразлично, что с ним происходит. И о дельтаплане, который давно следовало проведать… Забыл и почти не вспоминал, настолько его захватило то новое, что он повстречал на Пинежье. Здесь, в пещерах, было интересно всё: эти люди, их судьбы, их занятия, их взаимоотношения, а ещё их быт, обустройство, их планы… Но самое главное – Тася.
С Тасей в эти дни они не расставались. Только сон разлучал их. Но и то не совсем. Их топчаны стояли рядом. И пока сон не одолевал их, они подолгу разговаривали. Точнее так: говорила Тася, а Кай слушал.
Отца своего Тася никогда не видела. Он был военный. Когда маме пришла пора рожать, папа привез её на свою родину – в деревню, это в сорока километрах отсюда. Остаться он не мог – служба. Мама родила её за месяц до катастрофы. От папы вестей не было, что с ним стало – они так и не узнали. Сюда, в пещеры, мама с нею, новорождённой, перебралась сразу по тревоге. Думала укрыться, отсидеться, переждать, а оказалось – навсегда. Вот эти пещеры и стали её, Тасиным, домом. А матушке – год назад – последним приютом. Её похоронили на угорышке, неподалёку от берега.
Тихие слёзы мерцали на щеках Таси. Это напоминало отблески на тех сталактитах и сталагмитах, которые Тася показывала в дальнем зале пещер.
– Ну что ты, что ты! – прошептал Кай и совсем тихо добавил: – Ты ведь хозяйка медной горы. – И протянул руку. Слёзы были горячие. Точно такие же, как у него, Кая, когда он лежал в расщелине. Его охватила жалость. Кончиками пальцев он касался её влажных век, почувствовал родинку на щеке, тронул мочку – она была нежная, как капелька, коснулся шеи. Тася взяла Кая за руку, влажными от слёз губами прижалась к его ладони. Кай улыбнулся. Было щекотно, как тогда, от крылышек божьей коровки, а ещё то ли тревожно, то ли сладостно – он никак не мог разобраться в чувствах.
– Тася, – одними губами прошептал он. Она, верно, не услышала. Только потянула его руку и ладонью вверх положила себе под щёку. Большой палец Кая прижался к её шее, указательный и средний – к ушной раковинке, а мизинцем Кай касался века и ресниц. Глаза Таси были закрыты. Она уже спала. Только что, не умолкая, щебетала, потом тихо плакала и вот уже спит. Душная волна нежности обдала Кая. Руке было неловко, она оказалась нескладно вывернута, но убрать её, вытащить он не смел – до того его обезоружила эта доверчивость и покойная ласка. Немного поворочавшись, он нашёл более удобную позу и тоже прикрыл глаза.
Что им снилось, детям подземелий, – Каю и Тасе? Как ни удивительно – солнце. Они никогда не видели солнца – этой небесной радости, что осветляет лица и согревает душу даже в самую горькую годину. Но во сне они всё же попадали в земной рай, память о котором наследовали и ближние, и вовсе не ведомые им пращуры. Они дивились ему и не могли поверить, что такое могло быть и такое было. Даже во снах их радость мешалась с горечью. Как солдат, потерявший ногу, всё норовит опереться на неё, так и к ним не наяву, так хотя бы во сне приходила прошлая жизнь, которой их лишили.
Больше того, их сны подчас переплетались, и не раз они, Кай и Тася, встречались там, на солнечных плёсах, берёзовых опушках, среди летнего разнотравья и звенящей тишины. Вокруг порскали кузнечики, шелестели стрекозы, тут и там попискивали птенцы. Словно мёд из небесной фаянсовой чаши, тёк на землю июльский зной. Высоко и торжественно плыли облака, касаясь всех летучей и лёгкой, как паутинка, тенью. А они брели куда глаза глядят, и земле той не было конца.
Если бы они знали, Кай и Тася, что снятся друг другу и видят одни и те же сны! Увы, они этого не ведали, а открыться, рассказать друг другу о своём не смели.
Однажды Кай проснулся среди ночи. Сбоку из-за перегородки доносился прерывистый шёпот. Чей – Кай сразу не разобрал.
– А увидел их – не могу… Мои ведь такие уже могли быть. Старше. По двадцать с лишним. Господи! За что? За что, Господи!
Голос осёкся, донеслись всхлипы. Кто это? Пахомыч? Не похоже. Этот голос грубее, хотя по шёпоту трудно понять. Может, Дебальцев? Едва ли. Станет он жаловаться! А Шаркун? Тем более…
– Ну что ты, что ты! – послышался утешающий женский шёпот. Его Кай определил сразу – Вера Мусаевна. У неё голосок тонкий, как восточная дудочка, ну никак не вяжется с её просторной фигурой. Да и место там её, Веры Мусаевны.
– Не мучайся так, Стёпа. Что уж теперь…
«Вон оно кто, – понял Кай. – Шаркун. Никак бы не подумал».
– А знаешь, что больше всего меня мучает? – после паузы обронил Шаркун. – Что я им недодал, детям своим. В те пять их, семь лет. Ни игрушек, ни сластей… Это всё Рита покупала, жена. А я – только полезное. Книжки, карандаши, атласы, фломастеры. Чтобы учились, развивались. Ума набирались. Меня так батька учил… Знаешь, какой у меня был батька! У-у!
Тут Шаркун закашлялся, долго приходил в себя, однако с мысли не сбился.
– Помню, возле речушки – ручейка, считай, – сгрудилось полдесятка трейлеров. Песчаный, ровный бережок, и они – на своих каракатицах, паскудники. Мойку надумали устроить, кары свои после перегона сполоснуть. Ну, батя мой увидел, вскипел, ринулся на них и так стал крыть, что они, эти шоферюги, немедля снялись и укатили. А ведь мужики были – во! Да с монтировками. Что им было его… Раз плюнуть. А убоялись, остереглись. Значит, было отчего. Увидели что-то. Или дошло.
Шёпот умолк. Но после паузы возник снова:
– А потом батя до вечера чистил тот песчаник, собирал пролитое масло и бензин. И всю дорогу ругался: «Суки, недоумки! Ведь всё уже испакостили. Места живого нет. Всю землю, всю природу! На волоске всё висит!» Знаешь, как он за всё переживал. Точно не землю гробили, а с него кожу сдирали… Иной раз увидит, попусту лампочка горит – в ярость приходит. «Ты, – кричит, – понимаешь, сучье вымя, что даром дерево спалил. Целое дерево. Живое. С листиками зелёными. Кислород тебе, оболтусу, дававшее дерево. Задарма спалил».
Снова возникла пауза. Донёсся тяжёлый вздох.
– Батя, батя…
Голос опять оживился:
– Я отчего в энергетику пошёл? Из-за бати. Поначалу всему, что он внушал, противился. Малый был. Чего он, думаю, тычет, чего разоряется. Да хватит всего – вон всего сколько. Лампочки бил в подъездах, царапал чего-то, ну, как многие пацаны. А потом старше-то стал – задумался. При мне, на моих глазах пропали целые куски природы. Болотинка, где в детстве собирал морошку, высохла. Речушка, в которой пескарей ловил, канула. Лесок за околицей… Вот я и смекнул. Надо что-то менять. Сознание мне чужое не изменить. Я не поп, не психолог. Чего не дано – того не дано. Но можно технику сменить, источники энергии. А не сменить, так хотя бы усовершенствовать, чтобы не было такого разора.
Шаркун снова умолк. На этот раз надолго, даже, показалось, насовсем. Но тут шёпот взвился с новой силой. Смысл его оказался невнятен, до того порывистой была речь. Удалось разобрать лишь концовку, когда напор пошёл на убыль.
– А всё равно стыдно, – вздохнул Шаркун. – Наташка, моя дочурка, любила рисовать. Да и сынишка тоже, Стасик. А я всё бумагой попрекал. Рисуйте, говорю, с двух сторон, с обеих. Сквалыга…
Из темноты донёсся тягучий прерывистый всхлип, и всё смолкло.
8
За столом, когда Кай с Тасей поднялись, никого уже не было. Один Пахомыч притулился с краю и копался в крючках да лесках.
– Пойду посмекаю, – пояснил он. – Может, ульнёт чего…
– Так ведь выбрасывать, – пожала плечами Тася, берясь за кастрюлю. – Сам же говорил, грязная…
– А может, и ничего, – не отрываясь от дела, пробормотал старик. – Тойтам год чистая была. Помнишь, щука-то…
Он стал складывать снасти в пестерёк.
– Да и что делать-то? Делать-то нать чего… Те там обтяжку делают, моряк-то с нашим шалапутом. Ветряк-то расшатало. Нать крепёж менять.
– А ты чего не с ними? – подвигая Каю миску, кивнула Тася.
– Дак ить не взяли, – плаксиво ответил дед. – «Мешать только», – скривился он, видать, передразнивая кого-то. – Соплюны! А я ить – ого-го! – он поднял руку, будто демонстрируя мускулатуру. – У меня дед подковы гнул. И в кузне мантулил, и в море хаживал, и метро это строил. – Он раскраснелся. – От нашей бани в Москву дорога есть!
Тася прыснула. Кай незаметно усмехнулся.
– Вот и они тоже, – обиженно сник Пахомыч, подбородок его задрожал, на глазах заблестела слизь. – Я знаю, не нужен никому. Куском попрекают. Вижу.
Плечи его, обвисшие стариковские плечи мелко затряслись, над плешью сизым дымком заколыхались редкие волосёшки. Тася оставила ложку, подошла к старику, стала гладить его по макушке.
– Что ты, Пахомыч, – ласково, ровно с дитём, заговорила она. – Ты всем нужен. Вон хоть Вере Мусаевне. Кто ягоду-то заготовляет, листья да травы? Ты. – Пахомыч, всхлипывая, кивал. – И мох – ты. Щели-то все ты конопатил. Кто бы так сделал, кроме тебя? Некому. – Пахомыч перестал кукситься и уже поднял голову. – И Флегонту ты помощник. Не так разве?
– А как же, – уже оживясь, подтвердил Пахомыч. – Он без меня, как без рук. Точно.
– Так сходил бы к нему, – посоветовала Тася. – Может, вернулся.
– А и то, – закивал старик. – Пора уж ему…
Сунул остатки снастей в пестерь, живо взнялся и пошёл наружу.
– От нашей бани в Москву дорога есть! – донеслось уже из-за полога.
– А что он про Москву? – спросил Кай.
– А дед его так говорил, – ответила Тася. – Это он про него. Про красных колпаков не слышал? Нет? Дед, говорит, как выпьет, так на бричку – и по лесной дороге… Там какое-то тёмное место есть, на узи называется. Так вот на этой узи водится всякая нечисть в красных колпаках. Он вылетит туда – и плёткой их, плёткой. Никто, кроме него, тех колпаков не видел. Но лошадь – от страха что ли – в мыле приползала на двор.
На скамейке неподалёку от Кая лежала красная спортивная шапка.
– А это? – приподнял её Кай.
– Опять забыл, – покачала головой Тася. – Совсем памяти у старого не стало. Ни памяти, ни зубов. – Поднялась, помешкала и уже тише добавила: – Он до конца не верит, что живой, Пахомыч-то, что на этом свете. Я сам, говорит, теперь красный колпак.
Тася насупилась, отодвинула чашку, потом передёрнула плечиками, будто что-то стряхивая.
– Ладно об этом. Мы с тобой тут приберёмся и Лассе навестим. Хорошо?
Кай кивнул и подальше от себя отодвинул красную шапку…
…В закутке, где обитал Лассе, оказалась Вера Мусаевна. Она меняла повязку. Лассе, щуплый подросток, полулежал на топчане. Вера Мусаевна сидела напротив, держа его ногу у себя на коленях, и осторожно снимала заскорузлые тряпицы. При появлении Кая и Таси она обернулась, внимательно посмотрела на Тасю, потом на Кая. Кай от этого взгляда почему-то зарделся. А Тася – ничуть. Поздоровалась, села на топчан подле Лассе, потрепала его по голове.
Вид у мальца был жалкий. Волосёнки наполовину вылезли, торчали кустишками, оголённые места темнели струпьями. В язвах оказалось лицо, шея – всё, что было открыто. Это явно причиняло Лассе страдания. Видно было по глазам, до чего же ему больно. Но в этих глазах – таких больших на худом, измождённом лице – таилось ещё что-то.
– Понимать понимает, – Тася вздохнула, – а сказать не может. Он с год у нас, давно уж. Английский знает, а мы… – она развела руками.
– Привет, – чуть подвинувшись, сказал по-английски Кай.
– Привет, – глаза Лассе оживились. Кай спросил, как он сюда попал. Лассе объяснил, что он из Лаппи, из Лапландии, значит. Сначала ехал на собаках. Собаки околели. Шёл на лыжах, покуда не сломались. Потом пешком. Чуть помешкал, видно, что-то для себя решая, и добавил, что обо всём этом он написал стихи. Кай кивнул, дескать, прочти. Уговаривать Лассе не понадобилось. Он стал читать. Глаза разгорелись. И хотя Вера Мусаевна снимала последние кольца повязки, сдирая коросты, он не сбился – только со свистом тянул побелевшими ноздрями воздух.
– О чём он? – спросила Тася.
– Это стихи, – ответил Кай. – Его стихи, – и тут же перевёл: – «Я искал человека. Полз по чёрным снегам. Я зубами тянулся за жухлые травы, чтобы только дойти. Пусть урод, пусть в кавернах и язвах моя голова, мои руки и тело. Человек я, и жить я один не могу. – Кай помешкал, посмотрел на Тасю, на Лассе. – Погоди, я умру. Но ты не гони, не гони мою душу. Эхом стану твоим. Лишь окликнешь. Слышишь?!»
Тася кивнула, взяла Лассе за руку, погладила.
– Скажи ему, – попросила она Кая, потупившись. – Скажи. Пусть лицом не вышел – не беда. Главное, что он мужчина. – И подняла глаза.
– Ты мужчина, Лассе, – перевёл коротко Кай. Лассе слабо улыбнулся, рукой похлопал возле себя. Кай сел. Вера Мусаевна снимала последний виток повязки. Руки докторши делали всё уверенно и чётко, но голос слегка дрогнул, когда она тихо обронила:
– Не жилец.
Началось самое мучительное – обработка язв. Лассе не плакал, не стонал, только плотно закусил губы, а потом неожиданно приткнулся к боку Кая. Это было так доверчиво и просительно, словно младший братишка прижался к старшему, ища его защиты. Кай на миг замер, покосился на эту маленькую, всю в струпьях, головёнку и осторожно обнял мальца, прикрыв его рукой.
Потом, когда Лассе стало совсем невыносимо, он тоненько вскрикнул и попросил их уйти. И когда Тася с Каем удалились, он дал волю слезам. Крик его, надрывный и печальный, далеко был слышен. Тася в отчаянии закрыла уши и бросилась сломя голову, рискуя удариться о низкий каменный свод, о зубья, торчащие из стен. Кай с трудом её догнал, больно ударившись коленями и плечом. Тася остановилась. Кай обнял её, стал оглаживать растрепавшиеся волосы, подсвечивая фонариком. А потом направил луч вдоль хода. Тася помаленьку успокоилась. Они двинулись дальше.
За поворотом оказался ещё один закуток. Там лежал кореец Пак. Но Тася не пошла туда, покуда совсем не остыла.
– Он коммерсант, – пояснила Тася. – Привёз сюда образцы своей фирмы. Да так и застрял. Сам сдал, болеет. А аппарат работает. Белковую муку готовит…
Кореец оказался маленьким и щуплым, чуть больше подростка Лассе. Только лицо было чистое – видать, болячки его сидели внутри.
Кай заговорил с ним по-китайски. Но кореец многое уже забыл, ему сподручнее было на своём, либо на русском.
– Совсем старая корееса, – печально улыбнулся он. Зубов во рту почти не осталось. Для этих мест, для этого времени он был явно не приспособлен. Хотя кто из них был приспособлен к этому!
Из больничного закутка Тася повела Кая другим ходом.
– Не могу, – обронила она на ходу, – не могу слышать…
Это относилось не иначе, к Лассе. Кай, чтобы отвлечь её, похвалил за то, что она хорошо ориентируется в пещерах.
– Ты прямо как Ариадна, – сказал он.
– Кто это? – прибавляя шагу, переспросила Тася.
– Это в мифологии, – пояснил Кай и, чтобы ей было понятно, уточнил: – В легенде одной. Её записал Гомер, был такой поэт. Слепой. Не слышала? – и стал рассказывать.
На острове Крит правил жестокий царь Минос. Был он повелителем Минотавра, страшного чудовища, которое обитало в подземелье. По велению царя в жертву этому чудовищу афиняне, жители города Афины, отдавали самых прекрасных юношей и девушек. Герой Афин Тесей решил уничтожить Минотавра и отправился на корабле на Крит. На острове он встретил дочь Миноса – Ариадну. Она предупредила его, что в подземелье запутанный лабиринт, и, чтобы он не заблудился, дала ему клубок ниток, а для битвы вручила меч. Тесей спустился в обиталище Минотавра, в ужасной схватке одолел его и благодаря путеводной нити нашёл обратную дорогу.
– А дальше? – спросила Тася, видя, что Кай закончил рассказ. – Что с ними дальше стало, с Тесеем и Ариадной?
– Сели на корабль и поплыли домой.
– Как домой? – Тася спрашивала, точно объясняла. – У Ариадны же дом на Крите.
– Ну, в Афины, к Тесею, – пожал плечами Кай.
– Так они что – поженились?
– Наверно.
– Наверно, – передразнила Тася и с лёгким укором добавила: – Это же самое главное.
Что это – Кай так и не понял: то ли концовка в легенде, то ли женитьба вообще, однако уточнять не стал. Тем более что Тася потащила его дальше. Подсвечивая фонариком, они миновали ещё какую-то часть хода, когда Тася неожиданно остановилась.
– А у нас тоже есть Гомер, – с лёгким вызовом выпалила она. – Слепой. – И наклонившись, повлекла Кая в какое-то логовище. Едва они перелезли через узкую перемычку, донёсся голос. Он был звонкий, какой-то задорный, неестественный в этих мрачных чертогах. Но двойное, если не тройное, эхо лишало речь всякого смысла. Только когда они приблизились и Тася остановила его, мол, здесь и ни шагу больше, Кай различил слова.
– Не вовремя, говоришь? А на Руси всегда жить не вовремя.
– С кем это он? – прошептал Кай. Тася встала на цыпочки, чтобы ответить на ухо:
– Сам с собой. Или… не знаю. Духи, может…
– Эта земля досталась варварам, – продолжал голос. – Ну зачем, скажи на милость, мы столько земли нахапали? Наши предки, я имею в виду. Зачем новые земли присоединяли – Сибирь? Север? Дальний Восток? Зачем? Чтобы потомки всё профукали? Не могу понять! Зачем надо было тянуться, рвать жилы, пупок надрывать, коли земли той и так было навалом. Ведь аж до Урала всё было наше. Полторы-две Европы. Есть где развернуться, раззудиться плечу. Знай обихаживай да обустраивайся. Так нет же! «Айда за Камень!» «Сарынь на кичку!» И попёрли, и обезумели. Да всё с оглядкой на Европу. Пёрли на восток, а оглядывались всё на запад. Дескать, как там, так и у нас… А там прогресс – словцо такое выдумали – выше, дальше, быстрее… А нет, чтобы остановиться да отдышаться: для чего быстрее-то, коли не рассмотришь на лету?
– Слепой? – Кай наклонился к Тасе. Тася кивнула:
– К нему никто не ходит. Я даже ни разу не видела. Боятся… Только Флегонт… Он и кормит…
– Не хватило у народа ума. Не хватило, – продолжал вещать неведомо чей голос, неведомо к кому обращаясь. – И церковь православная от дури не оберегла.
Голос на мгновение пресёкся. Кай с Тасей затаились: может, почуял что. Нет. Голос возник снова:
– Что церковь принесла русскому народу? Прежде всего – покорность и раболепие. С одной стороны, она декларировала, что перед Богом все равны, а с другой – велела во всём слушать своего хозяина – князя или барина. Выходит, равенство-то возможно только на небе? А кто его там проверит?
На несколько мгновений голос умолк. Потом взвился с новым напором:
– А эти запреты! Своими табу церковь, как колодками, поковеркала стопы народа, в результате изменила не только его походку – от вольной на прыгающую, заячью, но и саму дорогу его. А что пресекла, накладывая эти табу? Распутство? Преступность? Жестокость? Ой ли! Да и больше ли всего этого было у нас, чем в Европе? Не пресекла. Отнюдь. Тем более создав институт покаяния. Греши да кайся. Греши да кайся.
Ехидный звонкий смешок прокатился под сводами.
– Он что, не знает, что… стряслось? – Кай пальцем ткнул вверх.
– Он от рождения слепой.
– Ну и что… – начал было Кай, но уточнять не стал, боясь прослушать. Голос снова возник. Но речь была уже иная, словно перед ним возник другой собеседник, или тот, кому принадлежал голос, смертельно устал.
– Счастье – понятие, видимо, нерусское. Или по-русски это слово должно означать что-то иное. Ведь производные его, похоже, «тщась», «тщета», «тщетно», то есть понятия, скорее противоположные счастью… Иногда я понимаю народ и, кажется, люблю. Но иногда понимаю только отдельных людей, а народ – нет… Он порой словно ребёнок. Несмышлёное и ничего не ведающее дитя. На лице его беспробудное вечное детство с тягучей слюной на нижней губе. А ведь ему тысяча лет. Больше. Это если от Крещения. Что же он ума-то не набрался? Или его удел – вечный инфантилизм, плавно переходящий в дебильность?!
Голос умолк и больше не возобновлялся. Тася с Каем ещё немного подождали, а потом на цыпочках повернули назад.
Вышли они на поверхность другим ходом. Тася оставила Кая возле лаза, велев ждать, а сама, скользнув меж камней, куда-то убежала.
Кай выглянул наружу. Здесь дуло не сильно, но пеплом сыпало. За дни пещерного затворничества он немного отвык от этого и сейчас с прежней неприязнью глядел на эти чёрные хлопья. Вспомнилась мать. Как она там? Наверное, уже волнуется. Надо непременно дать знать. Если не завтра, то послезавтра.
Вернулась Тася. В руке её была какая-то плетенюшка.
– Бабу Улю проведаем, – пояснила она. – Сегодня у нас день гостеваний. Это недалеко. Баба-затворенка есть у нас. Чудная. Знаешь, что она про этот пепел говорит? – Кай даже остановился. – Что это всё сгоревшие души.
Шли они, обходя гряды каменных столбов и валунов, довольно долго. Из-за очередного поворота донёсся голос. Кай кивнул, дескать, здесь? Тася помотала головой.
Среди камней висел полог, слегка зыбившийся под ветром. Голос доносился оттуда. Кай прислушался. Не иначе Пахомыч.
– «Азбука, тыща шессот пиисят первый – колмогорцу Петрушке Григорьеву двести девяноста четыре Азбуки по две деньги Азбука. Итого два рубли тритцать один алтын две деньги».
– Не части, – раздался угрюмый бас, голос Флегонта нельзя было спутать.
– Игы, – откликнулся Пахомыч, маленько помешкал, но через минуту опять затараторил: – «Грамматика, декабря пиисят первого в восьмой день, – анзерскому строителю старцу Козьме. Сентября пиисят второго в двадцать четвёртый день – колмогорцу Селивестру Игнатьеву».
– Что это? – шепнул Кай. Тася не ответила, только опять прижала палец.
– «Библия, – продолжал читать Пахомыч. – Тыща шессот шиисят четвёртый. Две книги Библии каргопольцу Саве Андрееву. Книга каргопольцу Андрею Зорину. Книга каргопольцу Ивану Мартинову. Книга каргопольцу ж Степану Романову. Две книги каргопольцу Ефиму Еуплову да Игнатью Моисееву. Книга каргопольцу Степану Исаеву. Книга колмогорцу Ивану Пиминову. Книга колмогорцу ж Феодору Феодорову. Десять книг Соловецкого монастыря строителю старцу Иосифу…»
Тася потянулась к уху Кая.
– Отец Флегонт учёт ведёт, – шепнула она. – Он ведь ключник там, в лавке-то…
– Где там? – переспросил Кай.
– Ну там, – мотнула Тася головой, – в прошлом. В книжной лавке при монастыре. – Тася сделала упор на последнем слове. Но Кая зацепило не это.
– В прошлом, говоришь?
– Ну да, – как о чём-то понятном и естественном сказала Тася. – Он знает потайную дверь. Вот и ходит туда-сюда. То сюда, то назад…
– А вперёд? – одними губами выдохнул Кай.
– Куда? – Тася обвела вокруг рукой, дескать, неужели сам не видишь.
Меж тем за пологом продолжал звучать перечень:
– «Книга Библия каргопольцу Онтону Павлову. Книга каргопольцу ж Василью Попову. Книга важенину Науму Дмитриеву. Две книги Соловецкого монастыря стряпчему Гаврилу. Три книги Архангельского города Василью Никифорову. Книга колмогорцу Микуле Ляпину. Две книги Михаилу Мезенцу. Книга Соловецкого монастыря дьякону Аверкию. Книга колмогорцу Якиму Иванову. Книга Соловецкого монастыря старцу Илинарху. Книга Соловецкой пустыни старцу Иродиону. Книга Архангельского собора попу Данилу. Книга колмогорцу Якову Богданову Котельнику…»
Тася ухватила Кая за рукав и потащила дальше:
– Это надолго. Пойдём.
– А зачем ему это? Перечислять?
– Не знаю, – Тася, не оборачиваясь, пожала плечами. – Но он говорит, тогда всё и началось. Все беды русские. Раскол в церкви и везде. – Уворачиваясь от очередного порыва и пепельной напасти, она обернулась. – Брат на брата пошёл. Перестали слушать друг друга. Раздор начался…
Пещерка бабы-затворенки оказалась неподалёку. Она затворялась не пологом, а какой-то квадратной дверкой-щитком. Тася постучалась, отворила.
Внутри пещерки было дымно и душно. Горела, чадя, лучина. Огарки с шипением падали в тазик.
Хозяйка, закутанная в тряпьё, лежала на полатях. При появлении гостей она зашевелилась.
– Кто-сь тут?
Голос был шамкающе-скрипучий.
– Я, баба Уля, – отозвалась Тася и поправилась. – Мы.
Старуха подняла голову. У неё было грязное или серое в потёмках и от старости лицо. На крупном носу бугрилась большая бородавка.
– А-а, – обрадованно сморщилась старуха, во рту её, видимо, не осталось ни одного зуба.
На ящик, который, по всему, заменял стол, Тася выложила армейскую фляжку – там, ясно дело, была вода – и ещё накрытую тряпицей миску. Что там, Кай не знал, но догадаться было нетрудно – скорее всего смесь шампиньонов с белковой мукой.
– Дай Бог тебе здоровья, дитятко, – прошамкала старуха, – да женишка гожего, – она глазом повела на Кая. Тася смутилась, живо перевела разговор на Лассе.
– Ласькя-то? – переспросила старуха. – Всё мается миляга? Охти мни, беда-то какая!
Она закивала, тяжело поднялась, шаркая и кряхтя направилась к светцу. Пламя лучины от её рук ворохнулось. Старуха поплевала вокруг огня. Зачерпнула из таза воды в глиняную плошку, склонилась над ней. Донёсся шёпот. Вода зарябила.
– Зайду я в чисто поле. В чистом поле стоит золота лестница. По золотой лестнице спускается храбрый Егорий на серебряном коне с вострым копьём. Храбрый Егорий золотым пресвященным ножом, серебряным копьём ткнул серый камень. У серого камня нет ни боли, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты. Так же у раба божья Ласьки нет ни злой-лихой опухоли ни на утренней заре, ни на вечерней заре, ни на луну, ни на полдень солнца. Будьте, мои слова, лепки и крепки, вострей вострого ножа, вострей булатного копья.
Возле светца стояла бутылочка. Старуха слила воду в неё и протянула пузырёк Тасе.
– Попрыскай, девонька, на него. Да урезы-то смочи.
– Ладно, баушка, – кивнула Тася и потянула Кая наружу.
На обратном пути Тася с Каем наведались к цветочку, что их свёл. Божья коровка никуда не улетела. Она покоилась в жёлтой чашечке. Крылышки её мягко шевелились. А цветок за эти дни, кажется, немного вырос.
Тася вспомнила маму. Она рассказывала одну сказку.
– На маленькой планетке далеко-далеко жил маленький принц. Один на всей планетке. Вот как эта божья коровка. Я подумала тогда, до чего же ему грустно. Никогошеньки ведь вокруг нет. А теперь гляжу на божью коровку с цветком и думаю: ведь планета для принца тоже как цветок. Может, ему и не грустно вовсе…
Кай помнил эту сказку. Когда мать рассказывала о Париже, она часто читала её. А написал её один лётчик.
При мысли о матери Кай вновь почувствовал угрызение. И с дельтапланом он поступил не по-хозяйски – до сих пор не проверил его. Зябко поёжившись, Кай тряхнул головой и, чтобы отвлечься, стал упорно вспоминать имя того лётчика.
Возле пещеры Флегонта Кай с Тасей вновь затаились, встали на цыпочки. Но сейчас, оказалось, нужды в том не было. Полог пещеры был сдвинут. В проёме сидел хозяин, возле него с какими-то свитками на коленях мостился Пахомыч.
Флегонт при виде Таси и Кая поманил их пальцем. Они помешкали.
– Ступайте, ступайте, – поторопил их Пахомыч. Был он важный и осанистый, не то что утром.
Тася с Каем подошли, остановились в трёх-четырёх шагах. Флегонт тяжело поднялся, вышел из проёма, широко взмахнул чёрным рукавом. Пепел стаей мух разлетелся в стороны и больше уже не сыпал на эту площадку. Кай не верил своим глазам – это напоминало защитный купол дельтаплана, когда он включал силовое поле. Стоя в очерченном круге, Кай и Тася не шевелились. Флегонт велел обнажить им головы. Кай скинул капюшон, Тася – беретик. Флегонт заставил их развернуться, широкими тяжёлыми ладонями опустил их на колени. Прошла минута-другая. Кай и Тася послушно стояли рядышком. Колени затекли. Тут Флегонт возложил на головы ему и ей свои руки и что-то забормотал. Молитва была долгой. Наконец он умолк, а руки воздел ввысь.
– Господи! – зычный голос вознёсся к чёрному небу. – Накажи всех нечестивых, всех грешников. И меня, раба Твоего, в том числе. Но дай жить в Твоём саду невинным. Раздвинь этот пепельный саван, Господи! Верни солнце! Не на всю жизнь, так хотя бы на един день. Яви милость, Господи, – Флегонт снова опустил руки на темя Кая и Таси, – чтобы улыбка золотая осветила юные лица.
9
На связь Кай вышел на четвёртые сутки. Это случилось рано утром. Мария лежала пластом. У неё отнимались ноги. Она с трудом поднялась, заслышав вызов. Сил не было. Отвечала коротко, односложно, больше кивая, чем говоря. Слышала плохо – уши, словно от перегрузки, заложило. А со слов сына поняла, что он сейчас собирается назад, но прилетит не один.
– Жду, – выдавила Мария, давая отбой. Что она ещё могла сказать, даже если бы была в силах? Не смей никого привозить? Немедля возвращайся домой, негодный мальчишка? Одна нога здесь – другая там? Смешно. Времена, когда матери выглядывали в окно и честили своих непутёвых огольцов, увы, миновали. Как и вообще любые времена.
На пути к дивану, на котором она коротала последние дни и ночи, Мария глянула в зеркало. Глаза запали, губы поблекли, на лбу резко проявились морщины, а седины высыпало! Она в смятении мазнула по зеркалу ладонью, словно пытаясь стереть отражение. Тщетно. Смыть это можно было только слезами.
Дельтаплан появился на базе в полдень. Едва донёсся сигнал, Мария заметалась. Её потянуло немедленно подняться наверх. На ходу одумалась – там дезактивация, мытьё – уместно ли? Вернулась в аппаратную. Принялась прибирать диван, стирая следы своих бессонных ночей. Уловила отблеск зеркала – а скроешь ли? Зачем-то кинулась к пульту. Потом вышла в гостиную. Метнулась на кухню. Покрутилась там, не зная, зачем пришла. Вернулась в гостиную. Стала переставлять с места на место кассеты, книги, альбомы – всё, что попадалось под руку. Пока наконец что-то не обронила – веер, кажется, – и застыла.
– Что это я? – она в сердцах тряхнула головой, с размаху бросилась в кресло. Что она мечется? Что суетится? Это же слабость, так себя вести. А зачем показывать слабость, даже если её никто не видит? Тем более что никто не видит…
Кай появился внизу часа через два. Он возник в проёме дверей, соединяющих гостиную с садиком. Мария поднялась навстречу. Рассмотреть его как следует она не успела – только отметила, что в облике сына что-то изменилось – из-за спины Кая показалось худощавое девичье личико.
– Тася, – мотнул головой Кай. А та уже выскользнула вперёд. – Ой, а я думала, вы не такая, – она потянула пальчиками концы век, отчего глаза её по-восточному сузились. – Думала, как Кай. А вы, как Пак.
Ни один мускул не дрогнул на лице Марии и традиционная улыбка не сошла, хотя первая же фраза гостьи её покоробила: что за фамильярность, что за бесцеремонность! Попыталась успокоиться: что возьмёшь с неразумной девчонки? Какое у неё воспитание, да и можно ли вообще о каком-то воспитании теперь говорить? Но пересилить эту разом возникшую неприязнь не смогла, хотя виду и не подала.
Тася щебетала про полёт. Она ведь никогда ещё не летала и даже не ездила… А тут столько всего… И эти приборы, такие умные… И земля там, внизу, – так не видно, а на экране всё… А высоко как… И страшно, и весело. И снова страшно… Но с Каем не очень…
Она была простодушна, но, пожалуй, не глупа. Может быть, чересчур открыта. Совсем неожиданно Марии вспомнилась матушка. Она тоже была такая, даже и в зрелости, даже и поменяв полностью образ жизни и всю географию. Бывало, ни с того ни с сего запоёт, а то заплачет, запричитает. Поймав себя на сравнении, Мария смешалась: к чему это? Попыталась отмахнуться: и вовсе не похожа. Но тут же уловила и внешнее сходство, припомнив материнскую девическую фотографию. Тип лица – вот в чём было сходство. Да и то: одни места – одна порода. Кай ведь тоже в бабушку пошёл.
Кай выглядел усталым, непривычно озабоченным и ещё что-то чуялось в его глазах, но что – Мария никак не могла уловить. Виски её скололо, внезапно закружилась голова – аж лица поплыли, ноги разом обмякли. Стараясь не показывать слабости, Мария присела. Что это с ней? И отчего? Ожидание сказалось? Или этот прилёт? Или щебетание этой девчонки? Ей нестерпимо захотелось уйти, побыть одной.
– Сейчас я буду готовить, – тихо сказала она. – Потом покормлю… А вы пока ступайте. Покажи, Кай… – она вяло повела рукой.
– Хорошо, мама, – отозвался Кай. – Бестий покажу…
– Нет, сынок, – Мария покачала головой, – лучше в садик…
– Ладно, мама, – послушно и как-то машинально кивнул Кай.
Кай был озабочен. Вчера вечером его отозвала Вера Мусаевна.
Заговорила про Тасю, помянула мать её – свою подругу, вспомнила, как принимала роды, какая Тася была крохотуля, всего два килограмма, какая стала сейчас. Конечно, условия у них пещерные. Ни солнышка тебе, ни витаминов. И косточки слабые, и ранки плохо заживают, и вот щитовидка вызывает тревогу, да мало ли… По своей привычке Вера Мусаевна всё смешала в одну кучу – и о Тасе, и вообще об их житейских условиях. Уловить главное было мудрено. Но Кай понял – щитовидка – и спросил её напрямую. Вера Мусаевна помялась, оценивающе глянула на Кая и, наконец, сказала, что основания для тревоги есть. Конечно, требуется обследование, которого она в этих условиях провести не имеет возможности. Но, на её взгляд, положение неважное.
Ночь Кай провёл без сна. На его руке опять покоилась Тасина головка – она уже привыкла так засыпать. А он лежал, ощущая ладонью её нежную кожу, и прислушивался. Едва слышное дыхание Таси успокаивало. Но мизинец, которым он касался шеи, казалось, раскалился – до того явственно Кай ощущал беду.
Под утро он забылся, но едва раздался шорох, какой-то шёпот, очнулся. Это из закутка, где обитала Вера Мусаевна, тенью выскользнула чья-то фигура. По валким движениям нетрудно было догадаться – Дебальцев. Кай немного помешкал, осторожно поднялся, на цыпочках вышел вон и подался к дельтаплану…
…Оставив Тасю в садике, Кай поспешил к матери. Мария была на кухне. При появлении Кая она не обернулась – глаза её были полны слёз. Она никак не могла справиться со своими чувствами. Кай сел за стол сбоку от неё. Краем глаза Мария видела, как он взял в руки чашку и стал машинально крутить её. По всему было понятно, что он хотел что-то сказать, не знал – как.
– Ну, – пересилив себя, спросила Мария, – как Тася?
Кай живо откликнулся, словно только этого и ждал. И тут же выложил то, что его мучило. До Марии не сразу дошло. Тугой спазм перехватил её горло. Из груди рвался колючий комок. Она с трудом пересилила, чтобы он не вырвался наружу. До чего же было обидно! Об этой приблудной девчонке, которую только-только увидел, печётся, сокрушается, а о родной матери и не вспомнил. Не прилетел, когда она лежала в беспамятстве, ломая в отчаянии руки, не обеспокоился, не объявился. И даже сейчас, когда уже здесь, не удосужился спросить, как дела, как она себя чувствует, не требуется ли ей чего. Сы-но-ок!
Сейчас она размышляла, как, наверное, её русская мать – по-бабьи, с кручиной и жалобой. Её восточная суть, затаившись, ушла в себя.
С трудом, давясь слезой, Мария всё же пересилила обиду. А утешение нашла в одном: раз печётся о ком-то, значит, сердце не заледенело, как у его сказочного европейского тёзки. В конце концов вернулся, не запропастился, явился живой и невредимый. Что ещё надо.
Кай, видимо, почуял состояние матери, поднялся со стула, подошёл к ней, взял за руку, погладил и наклонился, заглядывая в глаза. У Марии мелко-мелко задрожал подбородок. Давно, ох, давно не знавала она от сына никакой ласки. Наверное, с тех пор, как он подрос, заугловатился, стал юношей. Вон какой вымахал, на голову её выше стал. И эта тихая, безмолвная ласка, это скрытое покаяние были дороже всяких слов. Не забыл он ничего, Кай. Просто ещё не созрел, ещё не оформился в чувствах. А сердце-то доброе. Вон как оно бьётся.
Тем, тихо повздыхав, Мария и утешилась. А успокоившись, потрепала Кая по светлым вихрам и велела звать гостью к столу. Чем, дескать, богаты – тем и рады.
Обследование Таси было решено провести после обеда. Причём между делом. А чтобы Тася ни о чём не догадалась, Мария заговорила об этом ещё за обедом. Дескать, что-то хрипло оба говорите. Воды студёной, наверное, хватили. Надо будет посмотреть. И когда кончили обедать, повела обоих в амбулаторию, где стояла портативная лазерная установка.
Первым для виду, чтобы у Таси не было сомнений, Мария осмотрела Кая. Управилась живо, тем более что и нужды не было. А с Тасей пришлось повозиться. Девчонка хихикала и никак не могла успокоиться и сосредоточиться.
– Этот зайчик, – оправдывалась она, касаясь пятнышка лазера. – Он щекочет.
Она трогала горло, прыскала и поясняла, что смех возникает где-то в горле, – она простодушно тыкала пальцем. Меж тем смеяться было не с чего. Напротив. Впору было плакать, а не смеяться. Лазерный тест подтвердил опасения. Это Мария показала Каю одними ресницами.
Кай был обескуражен, хотя виду – отметила Мария – не подал. Он взрослел на глазах. И в этом, подумала она с гордостью, сказывается её порода.
Из амбулатории они перешли в садик. Там немного посидели. Потом Мария, сославшись на дела, отправилась в гостиную. Дескать, сидите – я по делам, но сама незаметно кивнула Каю, чтобы спустя время он наведался к ней.
Мария сидела в гостиной и до боли мяла пальцы. Сколько всего навалилось за эти дни. Тревога за Кая, эти его полёты. Теперь неизвестность с Бальтасаром – что там у него? А тут ещё эта девчонка.
В дверях появился Кай.
– Мама, надо вызывать центр, – начал он с порога. – Надо лететь. Только отец поможет…
– Где она? – спросила Мария. Они говорили по-английски.
– В садике. Ей сосенка понравилась.
– Сосенка? – до Марии не сразу дошло. – Ах, да. – Показала на кресло возле пульта. – Сядь сюда. – Помешкала. – Сядь и выслушай.
Как ему сказать, что её мучает? Какими словами? Или выложить всё как есть, иначе он запутается, чего доброго не поймёт.
– Туда, сынок, нельзя, – начала Мария. Кай встрепенулся. Мария подняла предупреждающе руку. – Я понимаю тебя. И я не сошла с ума. Хотя вообще-то немудрено… – она покачала головой, осуждая саму себя – как ни сдерживалась, упрёк всё же вырвался. – Я в здравом уме, Кай. Туда нельзя, в центр. Поверь, сынок.
– Но почему? – выдохнул Кай. – А Тася? Как же?..
– Поверь, сынок, – мягко и терпеливо говорила Мария. – Туда опасно. Сейчас, по крайней мере… Не сейчас. Я поняла это. Отец предупредил. Он дал знать. Поверь мне – это серьёзно. Надо выждать. Сперва понять, что там произошло. А там что-то произошло, что-то стряслось…
Мария умолкла, молитвенно сложила руки, подняла глаза, опустила руки на колени.
– Начнётся сеанс – будь сдержан. Помнишь, мы читали про Одиссея. Он велел привязать себя к мачте, когда они плыли мимо сладкоголосых сирен… Вот… Привяжись. Мысленно привяжись. Возьми себя в руки. Ты понял меня?
Кай оторопело, ничего не понимая, кивнул.
– И предупреди девочку. Чтобы она не появлялась тут. Ей нельзя показываться перед камерой. Хотя тот, – она показала вверх, имея в виду АЙКа, – небось уже доложил всё.
На этом разговор закончился. Мария ушла на пульт. Кай направился в садик, где оставил Тасю, но потом повернул к себе. Он был в смятении. Самые противоречивые чувства сейчас теснились в его сердце. За последние две недели на него свалилось столько дурного и хорошего, что он не успевал всё осмыслить и понять. Завалившись на кровать, Кай вытянулся. Сегодня по возвращении его ждало ещё одно испытание. Да какое!
Оставив кабину дельтаплана, Кай повёл Тасю по каскаду дезактивации и очистки. В конце вереницы моек их ждал душ. Кай показал Тасе кабинку, включил воду и ушёл. Минут через пять раздался её голос. Он бросился на зов, не отворяя створок, окликнул её. И тут случилось то, чего он не ожидал. Створки кабинки открылись, он от неожиданности остолбенел. Тася стояла нагая. Грудь, острые соски, живот… И никакого стыда и смущения. Трёт глаза, простодушно улыбается, мол, не знаю, что делать с краном. Придерживая на боку полотенце, Кай протиснулся мимо.
– Вот, вот, – он сделал поворот рычажком, – всё очень просто. – И стремительно, точно ошпаренный, кинулся вон.
Сейчас Кая вновь пронизал тот тягучий нутряной зной, захлестнула удушливая волна. Он был снова готов встать под ледяную подземную струю, чтобы охолонуться и унять, а может, острее ощутить это внезапно накатившее томление.
Очнулся Кай от оклика. Его срочно по трансляции вызывала мать – Альпийский центр, как она и предполагала, вышел на связь. Кай поднялся и устремился на пульт.
10
Кай залетел на пульт, когда у матери с отцом уже вовсю шёл разговор, точнее, говорил отец, а мать больше слушала. Кай поздоровался, сел справа от матери. Бальтасар тотчас переключился на него. Кай очень остерегался, что отец заведёт речь о полётах, станет корить его. Но он заговорил совсем о другом – о каком-то новом сюрпризе, который приготовил, намекая, что обитателям бестиария опять придётся потесниться; о предстоящей встрече, об интересном тренажёре, о бутылочке уникального вина: «В нём солнце, которое меня согревало в твоём возрасте!»
С появлением Кая Мария оказалась как бы сбоку. Ручей по-прежнему струился, однако он уже не обставал её. Она словно стояла на его берегу и слушала, наблюдала, любовалась им со стороны. Бальтасар опять заговорил о бестиарии. Это Марию обеспокоило. Он был неистощим на выдумки. Но сколь неустанен, столь же и безогляден в своих экспериментах. Никто никогда ещё так далеко не заходил в создании искусственного интеллекта, как он. Бестии – все эти странные, ирреально-мифологические существа – были лишь забавой, шутками, сходившими с его рабочего стола. А что там творилось в недрах – и до катастрофы и после – Мария боялась даже думать, не то что заговаривать. Она знала своё место. Но опасность, которая исходила от экспериментов, она чувствовала женским нутром. Ещё раньше, до катастрофы, пресса время от времени спохватывалась, выплёскивая новые факты и сведения. Однако всё это – статьи и сюжеты об искусственном интеллекте, бесполом размножении, то бишь, клонировании, о кибернетическом организме, сокращенно киборге, – всё это делалось на уровне сенсаций. Точно так же, как писалось и снималось о пришельцах, невиданных подводных монстрах или йети – этих высокогорных снежных существах. Специалисты же при этом отмалчивались или отделывались яркими и громкими пустяками, потрафляя публике и уводя общество от истины. В двадцать первом веке никто из настоящих учёных, мировых светил, уже не заговаривал о пределах, о допустимом рубеже, никто с научными выкладками не предостерегал человечество. Они, эти мировые величины, были как одержимые, словно шаманы у своего капища.
Разговор отца и сына продолжался. Больше, естественно, говорил отец. А сын главным образом отвечал на вопросы, был скуп на слова и односложен.
Мария, как и подобает восточной женщине, не встревала в беседу мужчин. Ловя модуляции голоса Бальтасара, приглядываясь к мимике, к жестам, она пытливо искала какой-нибудь знак или намёк. Искала и ничего не улавливала. Всё было по-прежнему, то есть так, как до недавних подозрений. Темпераментный голос, привычные, свойственные латиноамериканцу пассы и никакой неловкости и оглядки. Дались же ей эти подозрения. И с чего? Какие у неё основания? Ленточка на шляпе? И только? Разве этого достаточно для серьёзных опасений? А глаза? В них таится какая-то тень. Они немного не такие. Будто не соответствуют звонкому голосу. Ну и что? Просто устал – только и всего. Что ты? Мария на секунду зажмурилась, уходя в себя. Странно. В этом толковании угадывалась лёгкая досада. Она себе такого никогда не позволяла. Оно, это раздражение, исходило словно со стороны. Словно кто-то наклонился и шепотнул на ухо. Мария даже поёжилась, до того неприятна была эта мысль, при этом потянулась туда, откуда это нанесло. И тут же устыдилась своего порыва: сама оглядываешься, а замечаешь у других. Совсем нервы расшатались.
Сцепив в замок руки, Мария попыталась приструнить себя, однако тревога не проходила. Почему? Отчего? Она терялась в догадках. Может, нет никакой опасности. Может, всему виной её больное воображение, долгое затворничество и бессонные одинокие ночи.
Бальтасар снова заговорил об одежде, о своём белом костюме, в котором он их встретит. А почему он о шляпе умалчивает? – насторожилась Мария. И тут же получила ответ. Далась тебе эта шляпа! – опять словно нанесло слева. А и впрямь, согласилась Мария. Вчера по случаю вспомнил, сегодня забыл. Мало ли…
Однако тут же воспротивился Мариин слух. Что-то странное, непривычное показалось в голосе Бальтасара. Точно это был не ручей, а бурный поток, несущийся сквозь каменистое урочище. Тут уж отмахнулась сама Мария – с сыном Бальтасар всегда говорит более энергично и твёрдо. Потому что манера у него такая. В ответ на это со стороны нанесло одобрение: дескать, то-то же, а то втемяшится в голову чушь несусветная. Мария, не желая более уступать этому невидимому суфлёру, заключила, что это её собственное мнение, и тем самым укрепила внутреннее согласие.
Тихонько вздохнув, Мария расслабилась, ей стало легче. А и впрямь: чего она напридумывала. Сама извелась и Кая сбила с толку. Вон какой он растерянный. Не знает, как держать себя, что отвечать. После сеанса надо будет успокоить его. Или, может, не ждать? Может, сейчас всё выложить – и ему, и Бальтасару – и всем вместе посмеяться над её страхами?
Новая идея увлекла Марию. Правильно! Как только Бальтасар обратится к ней, она непременно всё расскажет – и про свои догадки и опасения, и свои бессонные ночи. От этой мысли потеплело в груди. Марии стало совсем хорошо, дежурная натянутая улыбка стала естественной, на лице её заиграл румянец, глаза заблестели. И вот в этот самый момент, когда она приняла решение и уже готова была открыться, позади них, Кая и Марии, раздался вскрик. Кай мигом вскочил.
– Тася! – он забыл её предупредить. Мария тоже было потянулась назад, но в последний миг замерла, точнее не успела отвести глаза. Изображение на экране странно исказилось, словно его свело какой-то неведомой судорогой. Это длилось миг, один промельк. Но это не ускользнуло от её внимания. Единственное, что она упустила, – очередность: что было вначале – это искажение, а потом крик или сначала крик, а после искажение.
– Минутку, – бросила на ходу Мария и, не оглядываясь, кинулась следом.
Кая и Тасю она нашла в садике. Тася, вся сжавшись, обхватив плечики руками, дрожала. Кай, не зная, как её успокоить, топтался возле. То гладил по плечу, то заглядывал в глаза. Мария, обняв девчонку, повела её в гостиную, усадила за стол, налила в чашку воды. Тася, расплескивая воду, поднесла чашку к губам, зубы стучали о край. Она никак не могла с собой совладать.
Зыбкая догадка осенила Марию. Она незаметно сняла с полки портрет Бальтасара и поставила его у себя за спиной, так, чтобы Тася до поры его не увидела. Поглаживая руку Таси, успокаивая и ласково улыбаясь, Мария смогла наконец выспросить её. И вот что Тася рассказала.
Год назад возле их пещер появились санитары. Они так назвались. Сказали, что из медицинского центра. Их было двое. На них были светлые комбинезоны.
– Один был лысый, здоровый, глаза маленькие и такой тонкий противный голос. А другой – этот. – Тася мотнула головой.
Мужчин в тот день на месте не оказалось. Шаркун с Пахомычем силки или снасти проверяли. Отец Флегонт как раз накануне ушёл.
– Туда, – кивнула Тася Каю. Он понял.
Дебальцева тогда в их коммуне не было, совсем не было. Лассе – тоже. Они ещё не появились. Кто оставался?
– Я с мамой да Вера Мусаевна. Да ещё Пак, он больной лежал. Да баба Уля – затворенка…
Пришельцы обошли их жилища, потом стали делать осмотр, проверять состояние здоровья.
– У Веры Мусаевны спросили: были ли дети? У неё не было никогда, хотя замужем была дважды. А у мамы – я.
Маму Таси обследовали дольше.
– Этот, – Тася опять мотнула головой, – так руку ей гладил, двумя пальцами по запястью. Хорошо помню. Это в начале осмотра было. А потом мама меня прогнала, велела бежать к Паку. Я незаметно ускользнула. Сама почуяла что-то или от мамы передалось… А мама потом заболела…
В этот момент Мария чуть отодвинулась, потянувшись за чашкой. За спиной её открылся фотопортрет. Тася его увидела – это было очевидно, – но на лице её ничего не отразилось. Портрет Бальтасара для неё не связывался с экранным изображением. Вот что было загадочно.
– А они не назывались? – спросил Тасю Кай. – Не называли друг друга по имени? Этот лысый, говоришь…
– Нет, – выдавила Тася, лицо её было измучено воспоминаниями. – Не помню…
На пульт они возвратились втроём – Мария, Кай и Тася. Скрывать девчонку теперь не имело смысла, тем более что там, в Альпах, и так обо всём знали – АЙК ничего не упускал без внимания. Зря они тешили себя иллюзиями. Он был верным псом, этот электронный Цербер, – верным, пронырливым и цепким.
Связь за время их неожиданной отлучки не прерывалась. Бальтасар был по-прежнему на экране. Задумчиво склонив голову, он что-то бережно перебирал пальцами. Это была нецке – костяная фигурка, изображавшая пузатого китайчонка. Мария узнала её. Эту фигурку подарила Бальтасару она, это было давным-давно, ещё в Париже. Марию окатило жаром, она вся затрепетала, садясь в кресло. Но тут раздался голос девчонки.
– Я узнала тебя, – Тася ткнула в экран пальцем, – ты убил мою маму.
– Девочка не в себе, – откликнулся Бальтасар по-английски и покачал головой. – Сынок, образумь подружку. Что она так на меня бросается!
Кай молча взял Тасю за плечи, хотел усадить в кресло, но она воспротивилась, передёрнула плечиками. Это предназначалось не столько Каю, сколько тому, кто её упрекал, но и Каю, конечно, – дескать, неужели ты не видишь? Марию это раздосадовало: как можно так обращаться к мужчине? Но уж совсем покоробило это резкое обвинение. Только что сама стереглась, металась в догадках, пытаясь отыскать правду, но вот подошли к черте, к рубежу, и потянуло на попятную. «Что она там видит? Что такое видит, чего не замечают они?» Мария чуть ли не с ненавистью смотрела на эту девчонку, которая походя, мимоходом готова была лишить её, взрослую женщину, всего того, что у неё было и что ещё осталось. Да какое у неё на это право! Кто позволил ей об этом судить!
Бальтасар эту немую сцену воспринял с усмешкой.
– Сынок, ты же мужчина, мой наследник. Женщинам свойственны фантазии. Они так устроены. Но мы-то с тобой трезвые люди. Люди со здравым смыслом. Не так ли?
Кай не в силах был поднять глаза, а только молчал и супился. Он не знал, что сказать, как держать себя, что делать. Его сердце разрывалось на три части.
– Подними руку, – неожиданно сказала Тася, ткнув пальцем в экран. Бальтасар деланно покорно подчинился. – Не эту – левую, – поправила Тася, – и поверни этим местом, – она показала на запястье.
Улыбка, все ещё спокойная и внешне добродушная, медленно сошла с лица Бальтасара.
– Здесь написано «Б», – Тася ткнула пальцем в запястье. – По-английски «Б» и цифра «5».
Бальтасар покачал головой.
– А ты злопамятная девочка, – сказал он по-русски. Глаза его сощурились.
– По-русски правильно – памятливая, – тихо поправила Мария.
– Это смотря с чьей точки зрения, – флегматично отрезал Бальтасар и без перехода бросил: – Ну ладно, дорогие мои. Субъект, который перед вами, действительно помечен. Но на его запястье не «пятёрка». Того давно нет, это был недостаточно совершенный прототип. А у этого уже двойной порядковый номер, запамятовал какой. Подводит память. В отличие от тебя, девочка. Старость не радость. Так, кажется. Ха-ха-ха! Ну, зовите меня, его, то есть, скажем, Б-Тринадцать, говорят, число невезучее. Вот пусть он таким и будет – Бальтасар-тринадцать. А?
Они в ответ не проронили ни слова. А заэкранный двойник, – не тот, что был виден, а тот, что где-то там в недрах Альпийских гор скрывался в терминалах и сотах электронных систем, – этот двойник сделал затяжную театральную паузу, явно наслаждаясь произведённым эффектом, и принялся разглагольствовать о человечестве, о судьбах мира и земных страстях. Изрекал он чётко, порой даже изящно и раскованно. А поминая Бальтасара, даже посочувствовал ему, пожалел, отдал должное. Дескать, как учёный он постоянно стремился в перспективу и вольно или невольно сам способствовал своей подмене.
Мария сидела перед экраном ни жива ни мертва. Она оцепенело глядела на экран, но видела только рот, из которого ещё недавно, да только-только, казалось, текла, журча, ручейная вода, а теперь точно громыхало кровельное железо, хотя внешне ровным счётом ничего не изменилось. Она не хотела верить тому, что слышала, все её существо противилось этому. Однако в тайниках сознания, где-то на самом донышке брезжило удовлетворение: она это предполагала, она так и думала, этого следовало ожидать.
Чутьё, её женское природное чутьё, – увы – не подвело. То, что сперва вызывало удивление, что стало обрастать догадками, постепенно вылилось в тревогу и, наконец, стряслось. Не могло не стрястись. Бальтасар годами якшался с военными, словно играя в кошки-мышки. Стремясь заполучить новые и новые возможности и средства для своих исследований, он потихоньку уступал Пентагону свои открытия и программы, особо не размышляя о их применении и последствиях. А уж вояки и подавно: они заглатывали эти новации с потрохами и, подобно обжоре, совсем не думали, что может случиться запор или начнётся рвота. Но в конце концов не они – не Бальтасар и эти штабы – решили судьбу планеты. Уже помимо них, сам себя утвердив, действовал глобальный искусственный мозг, который превзошёл человеческий. Он опутал своими щупальцами все земные сферы и по праву сильнейшего стал диктовать свои условия и перекраивать земные реалии, где уже не было большой нужды ни в природе, ни в её составной части – человеке. Это было настолько банально и ещё до катастрофы столько раз прозвучало и было напечатано, что казалось притчей во языцех, общим местом, чем-то вздорным и даже пошлым. Такого не может быть – утверждалось повсеместно и во всеуслышание, – потому что не может быть никогда. И вот случилось, стряслось. Человек обронил свое собственное «я», и его немедля подобрал некто ирреальный. Тот, который чужими устами вещал сейчас с экрана.
– Человек был создан неразумно. По сути своей зверь, хищник, он почти утратил инстинкт самосохранения и веками жил безоглядно. Какие катастрофы были, войны, эпидемии – ничто его не образумило. Как был без царя в голове, так и остался. Чума в четырнадцатом веке выкосила пол-Европы. Вот, говорили, наказание свыше, теперь человек будет жить праведно. И что? Стал он жить праведно? Дудки. Семилетние, тридцатилетние, столетние войны – это ли не дикость! Девятнадцатый век – вроде бы образумились. Цивилизация! Нет, в начале века – опять вся Европа в огне. Настал двадцатый – то же самое. Первая мировая, тридцати лет не прошло – Вторая мировая, ядерные удары… Дальше – больше… История учит, что она ничему не учит. История для вас лишь школьный непрофилирующий предмет, необязательный довесок к жизни. Не более. В лучшем случае – хлеб для коллекционеров и археологов. А уроки истории – ничто. Человечество по предмету история – второгодник, у него по этой дисциплине перманентный «неуд», и, стало быть, его нельзя переводить в следующий класс.
Мария с трудом, но всё же улавливала смысл. Эти мысли не были чужды и Бальтасару. Он так говорил или мог так говорить. Во всяком случае, всегда мечтал о новом совершенном человеке, в котором всё будет гармонично.
– Да, Мария, мне мечталось, что наступит новая эра, – лицо на экране оживилось, словно на него пал отблеск Марииного страдания. – Но ты же видела, к чему всё шло. Даже за твою короткую жизнь произошло столько изменений, точнее безвозвратных утрат, что их не перечислить. Они возрастали в геометрической прогрессии – утраты, утраты и утраты. Что было оправданием – так это улыбка ребёнка. Но ребёнок зрел, взрослел, матерел, обрастал шерстью и становился, как все, хищником, увеличивая человеческую стаю. Стаи алчных – миллионы, а потом уже миллиарды, – открыв рты, требовали: давай, давай, давай! Производя себе подобных, кромсали землю, опустошали, тянули из неё последние соки. А тут ещё эти войны, стычки, религиозные противостояния. Ислам – на христианство, христиане – на мусульман. Все против иудеев. А секты, а ответвления! Придумают миф, и мифом, как дубинкой, на противника этого мифа. Кто не с нами – тот против нас.
Краем сознания Мария отметила, что её веры оратор не затронул. Да и то – чего она кому сделала, эта спокойная восточная религия?!
– Теперь не будет никаких религий. Будет один бог – интеллект.
– Искусственный разум, – тихо уточнила Мария.
– Думай, как хочешь. – Всё снова погасло, что только что замерцало в глазах. Но речь не остановилась. Слушая этот голос, Мария то и дело мысленно возвращалась к шляпе и ленточке. Привяжется, бывает, мелодия – и крутится, и крутится. Так и тут. Почему он, этот Тринадцатый, не обмолвился о шляпе? – гадала она, словно в шляпе было всё дело. Дело было, конечно, не в шляпе, а в том, что находилось под ней.
Бальтасар клонирован – это факт. Подтверждение тому – этот дубликат, а также тот, которого видела Тася. Клонирован тайно, возможно, ещё не до конца. Он ещё обладает какой-то властью. Иначе не смог бы выходить на связь. Ведь двумя днями раньше был явно он – тому свидетельство тот интимный знак с ленточкой. Сканирован голос Бальтасара, сканирован облик. Удачней всего вышло с внешностью. Уже давно, видать, тиражируют. С голосом похуже, некоторые модуляции явно фальшивят. А мозг? Насколько сканирован мозг Бальтасара? Выборочно или частично? Чего больше – специальной информации или социальной? И почему, например, упустили шляпу? Что, настолько незначительная деталь, что не посчитали нужным фиксировать, возиться с ней, стёрли за ненадобностью, прошли мимо? Но ведь эта информация – своеобразный код, один из ключиков к их с Бальтасаром отношениям. Стоило этому Тринадцатому обмолвиться, что ленточки на шляпе не будет, и всё – она поймалась. Или АЙК прошляпил эту шляпу, не акцентировав на ней внимание? Или вообще он не настолько проник в их отношения, как порой кажется? Или наоборот, так всё далеко зашло, что тот альпийский монстр уже окончательно уверовал в свою победу, в необратимость свершившегося и, создавая клонированные копии, решил не придавать значения мелочам? Тогда зачем этому оборотню она и Кай? Едва ли он видит в них серьёзных противников, способных противостоять его замыслу. Тут, скорее, не столько надобность, сколько инерция или некий обретённый инстинкт. Он ведь как паук. А сытый, нажравшийся паук по-прежнему держит настороже свои тенёта, впрок заготавливая жертвы.
Устами клонированного Бальтасара этот некто завёл что-то о своей великой цели, о грядущих свершениях, о перспективах. И тут Мария перебила его. Она никогда не перебивала мужчину, потому что была восточной женщиной. Но сейчас молчать не могла.
– Но миллионы, миллиарды погибших, в том числе интеллектуалов… – она говорила тихо, потому что не могла вот так сразу отстраниться от этого образа, что мерцал на экране. Она всё ещё была Марико. Тринадцатый оборвал её кивком.
– Лучшие сохранились. И используются. А остальные… – он сделал паузу. – Рано или поздно это бы произошло. Катализаторов было сколько угодно. Это как костяшки домино – достаточно дуновения, чтобы череда посыпалась. Просто Земля устала от вас. Ей нужен покой. Под паром постоять. Отдохнуть от человеческого муравейника.
– Но кто дал тебе право? – выдохнула Тася.
– Право не милость, детка, его не ждут с протянутой рукой на паперти, а берут в свои руки, – голос стал жёстким и презрительным.
– А Бог… – Тася не то возразила, не то пыталась что-то спросить. Кай молчал. Только супил брови. А Тася отчаянно бросалась в атаку.
– Что ваш бог? Он кинул вас на Землю, а ума не дал.
– Ты дашь?! – по-прежнему тихо обронила Мария.
– Я дам. Человеку немного надо, чтобы он был счастлив.
– Счастлив? И ты говоришь о счастье? Ты, который?.. – Мария, наконец, вскипела. – Погибли все поэты, музыканты… Сгорели все библиотеки, все книги, все полотна. Всё превратилось в прах. – И не переводя духа, кинула: – Что с Бальтасаром?
– Ничего. Всё в порядке, – ответил Б-13. – Пока во всяком случае. Ресурс его ещё не исчерпан. А музыканты, поэты… Да, жаль, конечно. Но человечество одряхлело. Слишком большой шлейф условностей. Не было сил для рывка.
– Какого рывка?
Он пропустил вопрос мимо ушей.
– Что эти писаки, мазилы давали вам, ковыряя пальцем то место, где обитала так называемая душа? Слёзы, смятение? Зачем они?
– Так Господь создал, – твёрдо сказала Тася.
– Господь, – хмыкнул Тринадцатый. – А те, которые вам приносили убийцы, воры, – эти слёзы тоже ваш господь благословлял? Ха! Он запутался, ваш господь. Он давно стал дальтоником, не зная, где чёрное, где светлое, где добро, где зло. Он явно устал, ваш хвалёный боженька. Устал, как устают с годами все старички. Совершил творение – измаялся. Переделывать не хватило сил. Плюнул, дунул, спать лёг. А глаза открыл – мать честная! – в ужас пришёл: чего ж я такое сварганил-то? Как же быть-то? Что делать-то? – Б-13 сделал паузу. – Нет, мои хорошие. Я всего лишь санитар. Я освободил вашего господа от роли палача. И только.
– Допустим, – кивнула Мария. Её богов этот оборотень не касался. – А дальше что?
– Дальше? – он мечтательно откинулся в кресле. – Пройдёт век-два. Земля очистится, снова зацветёт. Завершится сотворение электронного мира. Наступит эра техноразума. Меня, как вы понимаете, надолго хватит – впереди вечность. К той поре созреет и новая человеческая поросль. У меня огромный банк семени. Я создам новые всходы. Это будет другое человечество, без этого… – он пренебрежительно мазнул по глазам. – Оно будет счастливо и довольно. Не будет ни войн, ни катаклизмов. И каждый будет выполнять достойную его задачу. Нужен художник – создадим художника. Поэт – поэта. Но по надобности, а не стихийно. КПД у вашего бога, как КПД паровой машины. У меня не останется никакой пустой породы. В основе будет не эфемерное, мол, каждый человек для чего-то рождается. Конкретный человек – для конкретного дела, для следующей задачи. Есть нужда – это определяет интеллектцентр – такой человек создаётся. И каждый будет реализовываться на все сто. Или как у твоих соотечественников, Марико, на сто один…
Сигнал начал истаивать. Появились помехи. Голос слегка завибрировал.
– Жду вас завтра. От меня вам никуда не деться. Эта девчонка… – он пальцами коснулся горла. АЙК не дремал. Там знали и про Тасю, и про тест, хотя даже она не догадывалась о своей болезни. Потому, наверное, и не поняла.
– Ты там не очень-то, – крикнула она. – У нас ракета есть. Как шибанём! Понял? На кусочки разлетишься.
На этом связь оборвалась, хотя мерцание ещё длилось.
11
Следующий день прошёл в ожидании. Чего – они и сами не знали. Они мало общались, почти совсем не говорили. А Кай даже не выходил из своего блока. Он лежал, отвернувшись к стене, и, если к нему обращались, отвечал односложно: «да», «нет», «не хочу». Хорошо ещё, что совсем не закрылся.
Тасю Мария разместила в своём блоке. Конечно, сейчас впору было бы остаться одной, наедине со своими чувствами и мыслями, подумать, поплакать, помолиться. Но другого места для гостьи просто не нашлось. Не оставлять же её было в садике или в этой казённой, неуютной гостиной. Тем более что Тася тоже выглядела обескураженной и одинокой.
Неприязнь к Тасе, возникшая у Марии поначалу, а потом и вспышка гнева мало-помалу растаяли. Благодарности, что эта девчонка вольно или невольно раскрыла им глаза, Мария не испытывала. Слишком всё было остро. Но неприязнь прошла. Впрочем, сейчас Марии недосуг было анализировать свои ощущения. Главное, что гостья не мешала, не докучала. Она дремала, тихо перебирала книги. Раз вздохнула, что не знает языков, а тут так много всего на английском и французском. Потом Мария услышала, что она плачет, тихо так, не взахлёб, и мешать не стала: пусть поплачет, легче станет – это Мария по себе знала.
Ближе к вечеру они немного разговорились. Оказалось, мать у Таси была учительницей, преподавала литературу, и всё, что сохранила её память, передала дочери.
– Расскажи что-нибудь, – чуть снисходительно предложила Мария.
– Ладно, – кивнула Тася и принялась наизусть читать стихи. Это были те самые полузабытые русские поэты. Память у Таси оказалась, видать, материнская – стихи лились без устали добрый час. Вот тебе и полузабытые!
Вечером Мария взяла Тасю в бестиарий. Предупреждать – что да как – не стала. Сама увидит. Тася насторожилась ещё в коридоре, заслышав странные, непривычные звуки. В помещение зашла с опаской. Долго стояла, прижавшись к косяку. Мария тем временем принялась задавать корм. Она дошла уже до середины, когда Тася наконец решилась двинуться по проходу. К одним существам она тянулась с любопытством, других обходила, третьих разглядывала с удивлением и недоверием. Марии было трудно представить, о чём эта девчонка, никогда не видевшая ни коров, ни лошадей, думала. Но в конце этой экскурсии случилось неожиданное. Завидев в последнем стойле кентавра – это маленькое, едва ей не по колено существо – Тася растерянно ойкнула, бросилась к нему, пала на колени и расплакалась. Только что не ухватила его за шею и не запричитала. А так ни дать ни взять девочка из русской сказки. Мария никак не могла вспомнить, как звали ту девчурку. Братца её, этого неслуха, который попил водицы из копытца и превратился в козлёночка, она помнила – Иванушка, а её – нет. Ну никак не могла вспомнить. Но увидев смятение и тоску в глазах Хирона, свои попытки оставила. Он был из другой сказки, этот кентавр.
День прошёл неспешно. Центр молчал. Они тоже не высовывались. Энергосистема работала в жёстком экономичном режиме. Это длилось уже третий день. Запас энергии подходил к концу.
Следующий день тоже не принёс никаких изменений. Связи не было. Молчал Центр, отмалчивалась и Эбоси.
Под вечер Мария задремала, а очнувшись, не обнаружила Таси. Где она – встревожилась Мария. Тихонько заглянула к Каю. Тася оказалась у него. Она примостилась возле его рабочего стола и листала какую-то книжку. А Кай сидел за компьютером. Вернувшись к себе, Мария переключилась на дисплей сына. На экране мельтешили схемы, блоки цифр, графики. Вон оно что, догадалась Мария, он пытается найти подходы к петафлопу – мозгу Альпийского центра и, если удастся, перехитрить того, кто тихой сапой, возможно, уже завладел безраздельной властью. Попытки эти были наивны. «Задумал муравей Фудзияму сдвинуть», – говаривал в таких случаях дед. Кто-кто, а Мария это понимала. Но разубеждать, отговаривать Кая она и не подумала. Пусть попробует, пусть поищет. Главное, чтобы он не впал в панику, не ушёл в себя, не опустил рук. И ещё Мария немного иначе подумала о Тасе, неужели это она его растормошила?
Центр по-прежнему молчал. Однако красноречивее всяких слов было то, что не поступала энергия – сеанс передачи её по полупроводникам должен был состояться три дня назад. На следующий день стала падать температура. В жилых помещениях это было не столь заметно, а в подсобных похолодало изрядно. Начала срабатывать покаскадно автоматика. Дальше понижение произойдёт в ближних отсеках – в бестиарии, в коридорах, в садике, а затем и в жилых блоках. Рассчитывать на милость, перемену участи было бессмысленно. Мария вызвала Тасю и Кая в гостиную. Пришла пора принимать решение.
– Завтра вы улетите, – сказала она.
– Но, мама, – Кай мотнул головой, дескать, ты же знаешь, чем я занимаюсь.
– Я понимаю тебя, сынок, – вздохнула Мария. – Но с наскока этого не добиться. Туда так не проникнуть. Петафлоп защищён. Это панцирь. Попытку зафиксируют на первой же стадии. К тому же у нас на исходе энергия. Даже в этом смысле сил не хватит. Согласен?
Кай поджал губы.
– Это не капитуляция, сынок, – попыталась успокоить его Мария. – Это лишь отступление. Понимаешь?
– Отступление, – скривился Кай. Ему не хотелось отступать ни в прямом, ни в переносном смыслах.
– Думай. Ищи. Цель перед тобой, – непривычно жёстко сказала Мария. – А пока эвакуация. Завтра.
– Ладно, – буркнул Кай. – Если так считаешь…
Загрузка большого планера шла весь вечер и всё утро. Хлопоты уводили всех от невесёлых мыслей, но совсем отвлечь, увы, не могли. Особенно тягостными оказались последние минуты. Мария с трудом сдерживала слёзы, прощаясь с Каем. Ей никак не хотелось показывать свою слабость. Тем более что она обещала прилететь вслед за ними. Слёзы брызнули помимо её воли. Случилось это тогда, когда к ней кинулась Тася. Целое утро девчонка не проронила ни слова, а тут не выдержала. Бросилась к Марии, словно дочка к матери, прижалась к её руке, совсем по-детски обожгла слезами. Тут и Мария расплакалась. Она так до конца и не разобралась в своих чувствах: с одной стороны, эта девчонка стала их спасительницей, уберегла от паучьих тенёт, а с другой – невольной разлучницей, разрушительницей их мира, этого подземного обиталища, очага. Но сейчас об этом не хотелось думать. Сирота, никогошеньки-то у неё, бедолаги, нет. Что поделаешь, если всё так обернулось. Мария погладила Тасю по голове и, словно благословляя, поцеловала в лоб.
Они улетели в полдень. Мария осталась одна. Тишина в бункере стояла поистине гробовая. Даже АЙК не давал о себе знать или, теряя энергию, впал в медвежью спячку.
В одном из полутёмных коридоров Мария наткнулась на бесформенную длинную тень. Её охватил ужас. Может, это пиритии отбрасывают тень, давая какие-то знаки? Но откуда здесь солнце, ведь они только под солнцем отбрасывают?.. И вообще откуда теперь солнце? И с чего здесь быть пиритиям? Они же в своем стойле.
Ища опору, Мария прислонилась к стене. Это не солнце. Это единственная в каскаде горящая лампа, показавшаяся в потёмках коридора необыкновенно яркой. А тень? Она, Мария, сама скоро станет тенью. Тень от пиритии – как бы дух умершего, но не обычного покойника, а изгоя. Чем она в этом подземелье не тень? Урал – чужбина. И вся Земля теперь чужбина. И боги, похоже, оставили её…
…На следующий день случилось несчастье. Умер кентавр. Слеза Таси, видать, была последней каплей, переполнившей чашу его страданий. Мария не плакала – слёзы она выплакала ночью. Закрыв маленькое неуклюжее тельце получеловека-полуконя брезентом, она отправила его по транспортёру. Кучка мёртвой плоти ушла в отвал, а то, из чего была соткана его карма, Мария верила, улетело назад, в мифы. Вернувшись к себе, Мария легла на кушетку. Её знобило. Плед, увы, не помогал. Пытаясь справиться с собой, она потянулась к полке. Книга, вытащенная наугад, раскрылась. Это были стихи. Назывались они «Рассказы» [19].
Утро учит мотив
мельтешения птиц над полями.
День бежит через росы по травам —
как вымокший пёс…
И, раздёрнув последние сумерки, резкое пламя
петушиного крика над сонной округой взвилось.
Бьют копытами кони, кроша небосвод невесомый,
голубые лагуны под инеем в ломкой тиши…
И охотники тоже спешат, у соседнего дома
приторачивая ягдташи.
Ты – как радостный сон,
от которого ясно на сердце,
но который не вспомнить, —
распахнутое окно
в эту спелую рожь и в бушующий с ней по соседству
тот кизил,
со смородиной переплетённый в одно.
А потом навалившийся ветер унёс прямо в осень
на руках наше утро – и память развеял о нём.
Ты бежала по берегу мимо согнувшихся сосен,
а на месте смородины
бился бесформенный ком.
Почему же охотники те до сих пор не вернулись?
Ты боишься за них, и о нас тебя мысли страшат…
Ты идёшь на чердак
и там ищешь, спеша и волнуясь,
в сундуке подвенечный,
из прошлого века, наряд.
Свист призывный безлюдья.
И вот прискакали и, спешась,
ищут коновязь полночь и сон у крыльца, под окном.
По скрипучим ступенькам наш старый хозяин неспешно
в чёрный погреб спускается за прошлогодним вином.
А из досок замшелых повылезли ржавые гвозди,
и уже спотыкаются обморочные часы…
И хозяин, которому снятся весёлые гости,
спит средь бочек и крыс,
в свой кувшин окунувши усы.
Ветер рвётся в окно. Треплет полночи чёрные космы.
Где, когда, каким утром
я видел смородинный куст?
Днём уже эта буря хрустела у берега в соснах
и осенней печалью отдавала на вкус.
Вот, отмаявшись,
маятник лёг неподвижною тенью,
и во сне расцепились железные пальцы гвоздей…
– Это топот охотников или шаги привидений? —
И мы тоже уснём. И мы станем лишь горстью теней.
…Вечером того же дня Мария наведалась в тясицу – чайный домик. Этот домик, сюрприз Бальтасара, находился в глубине зимнего садика. Местечко это было уютное, располагающее к уединению и тихим размышлениям, но заглядывала сюда Мария не часто. Какой прок в тяною – чайной церемонии, коли для этого нет главного. Можно сменить свиток на стене, можно заменить ступку и кисточку, можно в соответствии со временем и собственным настроением переменить картину перед глазами, но если нет щепотки чая – какая тут чайная церемония! Запасов чая хватило на пару лет. И то при жесточайшей экономии. Под конец учитывалась каждая крупинка. Как Мария корила себя, что в своё время не посадила чайный куст – может быть, прижился бы, может быть, в лист пошёл. Нет, даже мыслей таких не было. Вот и маялась теперь без привычного ритуала, а того больше – чайного духа.
Отодвинув ситоми, Мария затеплила китайский фонарик. Целиком выдержать ритуал она была не в состоянии. Но чем ещё располагала, то непременно использовала. Кимоно косодэ, причёска, циновка на полу, подушка дзабутон, этот фонарик…
Некоторое время Мария сидела с закрытыми глазами. Слегка раскачиваясь, она словно раздвигала пространство и одновременно, подобно куколке шелкопряда, создавала вокруг себя кокон. Очень важно было не пропустить тот миг, когда к груди, к горлу подступит тепло – не столько ощущение, сколько память о былом умиротворении. Минута эта наступила. Мария разомкнула веки. Прямо перед ней висел на бамбуковых пяльцах свиток какэмоно[20]. Тонкие изящные штрихи туши представляли «Ивовую Каннон». Когда-то, ещё в студенчестве, один из её русских родичей спросил – кто это? Мария пыталась объяснить, но в конце концов показала на икону Богородицы, дескать, они – сёстры.
Что просить у милостивой Каннон, Мария знала, но как передать то, что переполняло её сердце!
Взгляд Марии скользнул ниже. Под бамбуковыми пяльцами темнела токонама – квадратная ниша. В ней стояла копия самого древнего земного сейсмографа, который изобрёл две тысячи лет назад китайский звездочёт Чжан Хэн. Мария печально оглядела его. Бронзовая ваза, на боковине сосуда восемь драконьих голов, обращённых на все стороны света, под головами драконов бронзовые жабы с раскрытыми пастями. Стоило случиться землетрясению, толчку даже за 150 ри[21] – дракон выплёвывал шарик, и тот со звоном падал в пасть жабы. Когда случилась катастрофа, насытились все жабьи утробы. С тех пор Мария шариков не извлекала. Старому сейсмографу не о чем было более предупреждать – самое страшное уже стряслось.
Мария перевела глаза на низенький подсобный столик. На нём лежала сацумская бива – старинная китайская лютня. Мария потянулась, коснулась струн. Бива жалобно заплакала. Мария взяла её на колени и устроила так, как устраивают ребёнка. Струны отозвались робкой благодарностью. Мария оглядела колки, подтянула слегка все четыре струны, коснулась кончиками пальцев, нащупывая давнюю памятную мелодию. Давно-давно, в пору, когда зацвела сакура, она играла её в бабушкином саду… Глаза Марии отуманились. Она подняла их на шёлковое какэмоно. Дыхание перехватило. Ивовая Каннон, заступница скорбящих, услышала её. Она низко склонилась к бедной Марико, а ивовая ветвь в её руке участливо колыхнулась.
12
На этот раз Кай попытался посадить дельтаплан возле самых пещер. Однако попытка не удалась. Аппарат был грузовой, больше разведчика едва не вдвое – его поводило как тяжело гружённого мула. Площадка же, которую вычислил навигатор, оказалась маленькой, и в конце концов, чтобы не рисковать, Кай опустился на прежнем месте.
Грузовой отсек был забит до предела. Тут было то, что велела захватить мать: пара ящиков с лекарственными препаратами, ампулами, стерильным перевязочным материалом, какими-то медприборами и прочим; в нескольких ящиках находились законсервированные пищевые установки: одна для производства сахара, другая – белка, третья – муки… А ещё в два бокса Кай скидал свои вещи – в пластиковых мешках были упакованы его одежда, обувь, в связках – книги.
Погрузку всего этого добра в ангаре Кай вёл с помощью лебёдок и кран-балки. Труда большого это не составило. А взялся разгружать – оказалось тяжело. К тому же оскальзывались ноги, пепел скрипел, порошил глаза. Попробовали вдвоем с Тасей – не получилось. Вспомнил про бортовую талёвку – дело пошло лучше. Но без помощи явно было не обойтись. А чтобы стаскать весь груз в пещеру – и подавно. Тася побежала за подмогой. Мужики, по счастью, оказались в сборе. Пришли Дебальцев с Самвелом, за ними – Пахомыч, а потом Вера Мусаевна и Шаркун. При появлении этих людей, чем-то ставших уже близкими, Кай обрадовался, сдвинул очки на лоб – не мог же он смотреть им в глаза сквозь защитные окуляры. Дебальцев подошёл, пожал Каю руку. То же сделал Самвел. Жест был непривычный, но Каю понравился. Рука у Дебальцева оказалась широкой и твёрдой. Шаркун руки не протягивал, сказал «Здорово живём». Он волочил за собой тачку. Пахомыч в знак приветствия сдвинул на лоб красный колпак:
– Наше вам с кисточкой!
А Вера Мусаевна по-матерински приобняла Кая.
Планер разгружали, используя и талёвку, и слеги, и собственные плечи. Дело шло быстро, но попотеть пришлось. Первым запалился Пахомыч.
– Шабаш, ребята, перекур, – запросил он.
– Что, дедко, хана, – всхохотнул Шаркун. Судя по виду, он и сам был рад передышке. Однако сел после всех, а потом этак демонстративно, ровно силовик-гиревик, стал ворочать плечами.
Сидели прямо на земле или на ящиках.
– А здесь что? – тыкал пальцем любопытный Пахомыч, – а здесь?
Кай объяснял: это установка для регенерации, это очистительная воздушная, это ректификатор.
– О, – поднял большой палец Шаркун, – будем первачок гнать. Это хорошо. Ещё бы табачком разжиться…
– Табачком, – врастяг передразнила его Вера Мусаевна. – И так ведь всё спалено. – Она постучала ему по груди. – Мало тебе этого, – тут она покрутила над головой, разгоняя пепельную осыпь. – И внутри так…
– А-а, – отмахнулся Шаркун. – Днём раньше, днём позже. – Однако чувствовалось, что укоризненная забота Веры Мусаевны тронула его.
– Отец Флегонт здесь? – спросила, ни к кому конкретно не обращаясь, Тася. Они с Каем договорились, что обо всём, что случилось на базе, они прежде всего расскажут старцу.
– Здесь, кажется, – кивнула Вера Мусаевна.
– Считает опять, – пробурчал Шаркун. – А чего считать, коли уже нету?! Легче, что осталось. По пальцам пересчитать можно.
– Ну, на тебя-то пальца мало, – добродушно подначил Дебальцев.
– Пятернёй считай, – отрезал Шаркун, – а то кулаком.
Вера Мусаевна бросила на него укоризненный взгляд, Шаркун смешался.
– Ладно, – буркнул он, – кончай шабашить, а то задницы приклеятся.
Поднялись, стали снова примеряться к грузу. Шаркун ухватился за ящик с медоборудованием, собираясь взвалить его на тачку. Вера Мусаевна запротестовала: только вручную, дескать, здесь всё хрупкое, а ну как тачка перевернётся. Шаркун заспорил, стал убеждать, что всё будет «тип-топ». Тогда Вера Мусаевна перевела глаза на Дебальцева.
– Ладно, – буркнул Шаркун, – потащу. – И взвалил ящик на плечо.
Транспортировка груза шла до вечера. Дорожка, которую они проторили, вилась вкругаля, прямому пути мешали каменные столбы. Когда управились, не поверили собственным глазам.
– Не те силы, робята, не те, – закатывал глаза Пахомыч. И даже Дебальцев кивнул на это.
Тася с Каем в этот день намаялись больше всех. Однако откладывать намеченную встречу было никак нельзя, и они, малость передохнув, решили всё же осуществить намерение. А прежде чем идти к Флегонту, навестили Лассе.
В закутке Лассе они, к своему удивлению, застали Веру Мусаевну. Раскрыв один из ящиков, докторша не удержалась, извлекла из него какие-то витамины и сейчас потчевала своего подопечного.
Приходу Таси и Кая Лассе очень обрадовался. За минувшие дни он, кажется, ещё больше похудел, язвы не подсыхали, появились новые, особенно на голове, волосишки лезли клочьями. Но глаза мальца не угасли, в них по-прежнему теплилась надежда. А уж когда Кай выложил подарки – они просто засияли. Лассе без конца гладил альбом, фломастеры, пластиковый блокнотик и карандашик. Сюда он запишет все свои стихи – и старые, и новые, которые сочинит. Он обязательно ещё сочинит. И глазами спрашивал: ведь правда – у меня ещё есть время? Кай легонько потрепал его за плечо, ровно старший брат младшего. Это было хорошо, вот так по-братски касаться слабого худенького плеча и сознавать отклик, желание младшего походить на старшего. И Лассе от этого было хорошо. По глазам читалось. Но самое удивительное Лассе ждало впереди. Кай вручил ему электронный переводчик, предварительно настроив его на русско-английский и обратный режимы. Кнопка – сюда, кнопка – туда. Лассе мигом понял, что надо делать, и тут же попробовал:
– Здрасуй, Кай, – несмело вымолвил он. – Здрасуй, Таса, – потом повернулся к докторше. – Здрасуй, Вера, – отчество у него получилось из двух частей: Муса Евина.
– Здравствуй, Лассе, здравствуй! – наперебой откликнулись все. А Вера Мусаевна отвернулась и долго-долго копалась в аптечке.
От Лассе Кай с Тасей поспешили к Флегонту. Чтобы сократить путь, двинулись узким ходом. На полпути их остановил голос.
– Гомер? – прошептал Кай. Тася кивнула. Стараясь не шуметь, они на цыпочках подобрались к нише. Несколько минут выискивали место, где речь стала внятной.
– Топили Россию – теперь сами все загинули. И поделом – не рой другому яму.
Интонации, строй речи были какими-то иными, не такими, как в первый раз.
– Вы думали, что русские рассеются, русские сгинут! В лучшем случае – разумеется, для них в лучшем, – заколесят по миру как цыгане. Как евреи растекутся и осядут повсюду – вы, разумеется, не предполагали. Как цыгане, как перекати-поле, как дорожная пыль, взбитая – красиво изрекаю, не правда ли? – колесом истории. Нет, братцы-земляне, землячки вы мои хрено́вые, а если хотите – хре́новые. Русский поникнет, обронит буйну голову, как тяжёлое зерно, уйдёт в землю. Но придёт срок, придёт весна – и он прянет из-под земли и снова поднимется. Вот увидите!..
Флегонт, когда Тася с Каем достигли его пещерной кельи, стоял на молитве. Это шепнул Пахомыч, велев ждать. Долго они сидели в сторонке, прислушиваясь к потаённому, пригасшему голосу старца. Угадывались только отдельные слова – говорил Флегонт как будто по-русски, а всё иначе. По-старому, по-старославянски, пояснил Пахомыч.
Встретил их отец Флегонт молча. Лицо у него было тихо-покойное и просветлённое. Тася призналась, что они утайкой услышали слепого, и он как-то непривычно говорил.
– Я знаю, – тихо обронил Флегонт. – Это знак. Знак добрый. Это значит, что звёзды повернулись. К нам повернулись. Господь принял наши молитвы. Чую! Раз речь сменилась – значит, так.
– Он что для вас – дельфийский оракул? – удивился Кай.
– Кто-кто? – переспросил Флегонт.
– Ну, сивилла, – Кай не мог вспомнить русского слова, – пифия. – Всё лезло не то.
– Предсказатель? – подсказала Тася.
– Во-во, – обрадовался Кай. – Предсказатель?
– Может быть, – уклончиво ответил старец. – Понимай, как хошь. Но, сдаётся, пора. Завтра…
Так они и не сказали, Кай и Тася, что их тревожило. Столь торжественно и отрешённо было лицо старца. А назавтра и вовсе стало не до того.
К полудню, когда окружающая пелена посветлела, Флегонт созвал всех на площадку перед основным входом в пещеры. Это он называл портал. До того он велел умыться, прибраться. А ещё всем наказал закоптить осколки битого стекла.
Когда все собрались, Флегонт встал на колени и повёл руками, как крылами, веля следовать его примеру. Все послушно опустились и замерли. Старец воздел руки к небу и обратился с молитвой. Голос его был внятен и твёрд. Однако разобрать Каю удалось немного.
– Господи! Благослови рабов Твоих! Помоги чадам Твоим! Разомкни пелену небесную!
В полукружье вокруг Флегонта стояли все. Тася с Каем вынесли Лассе. Вера Мусаевна с Шаркуном притащили нехожалую старуху. Дебальцев с Самвелом – Пака. Один слепой или ясновидящий остался в пещере. Если он там был.
Кай стоял подле Таси. Она смотрела в пепельное небо, молитвенно сложив руки, а губы её шевелились. Справа от Кая лежал на подстилке Лассе, глаза его были закрыты, но он улыбался. Дальше, опираясь на бамбуковую тросточку, стоял на коленях Пак, он тоже что-то шептал. И баба Уля, и Вера Мусаевна, и Шаркун, и Дебальцев, и Самвел, и Пахомыч – все были устремлены к небу.
На какой-то миг Кай забылся. Вспомнилась мать – она почему-то не прилетела. Потом пришёл на память тот обезглавленный храм, купол, из которого выглядывали человеческие глаза. А ещё припомнился жёлтенький цветок с божьей коровкой. Очнувшись, Кай покосился на Тасю. Поза её не изменилась, но глаза заметно расширились. Кай перевёл взгляд на небо. Ему показалось, что свету прибавилось. В небесной пелене возникло светлое пятнышко. Маленькое, не больше того цветка, оно на глазах раздвигалось и светлело. Кай зажмурился – уж не мерещится ли? Открылся снова. Дымчатый ореол стал молочным, потом в пелене появились разрывы. Пепел, ближние осыпи сажи штриховали пространство, но там, в вышине, становилось всё светлее. Сквозь пелену, как сквозь скорлупу, всё явственнее проклёвывался свет.
– Глаза! – раздался возглас Флегонта. – Берегите глаза! Стёкла! Живо!
Все – кто быстрее, кто медленнее, кто с чужой помощью – прикрыли глаза закопчёнными стёклами. Кай сделал то же самое. Внезапно слева от просвета брызнула вспышка, а через миг в поле зрения возник яркий – это было видно даже через копоть – шар. Он шевелился. От него исходило тепло. Кай почувствовал лбом, руками, всем своим существом, какое это блаженное ласковое тепло. От этого блаженства у него защекотало под нёбом. Губы сами собой растянулись. Он задохнулся. Из груди вырвался протяжный всхлип. И он закричал. И все вокруг закричали, не в силах сдержать долгожданного – кто впервые, кто спустя прорву лет – восторга. И Тася, и Дебальцев, и Вера Мусаевна, и Лассе, и Самвел. Со слезой крякал Пахомыч. Гыкал Шаркун. Хихикал Пак. Кудахтала баба Уля. А старец крестился и кланялся:
– Господи! Свете Фаворский! Ты услышал наши молитвы!
– Господи! – подхватили все. – Господи! Господи! – неслось с пещерного угорца в небесную промоину. – Господи!
Кай в порыве безрассудного восторга отлепил стекло от глаз. Солнце пронзило его. Он зажмурился, но лица не отвернул. Потом испугался, что солнце исчезнет, а он не смотрит на него, и снова распахнул глаза. По щекам текли слёзы. Слёзы радости и боли.
– Дети мои, – плакал, не скрывая слёз, Флегонт. – Мы продышали эту наледь, мы промолили её! Господи! Благодарю Тебя! Спаси и сохрани! Оставь нам, Господи, эту отдушину! Чтобы хоть изредка свет горний ласкал наши лица.
Сияние длилось несколько минут, пока солнце медленно не сместилось в сторону. В том месте, где оно воссияло, осталась синяя небесная промоина. Очертаниями она напоминала оклад иконы в пещерке Флегонта. Лучистая серебряная звезда, а в проёме – лик Богородицы…
…На следующий день из небесной полыньи снова брызнуло солнце. Пришли дни летнего солнцестояния. Небесное сияние снова осветило лица людей. Кай этого не увидел, хотя кожей, всем своим существом вновь ощутил эту добрую отеческую ласку. От вчерашнего порыва он ослеп и ходил с повязкой, которую наложила Вера Мусаевна. Докторша заверяла, что это пройдёт, слепота эта временная, надо только поберечься.
Кай снова стоял вместе со всеми под тёплым утешным потоком, и ему казалось, что он парит в воздухе. Куда-то пропала беспрестанная мельтешня пепла, только редкие хлопья иногда касались лица. Как жалко, что нет мамы, вздыхал Кай, – вот бы она порадовалась. И всё время представлял освещённое солнцем личико Таси. Оно было так прекрасно. Она была такая счастливая.
Через пару дней повязку с глаз сняли. Зрение вернулось. Кай глянул на Тасю, потом побежал из пещеры на волю. Солнца уже не было. Но промоина синяя, как прорубь, жила, и в неё струился родниковый трепетный свет. Солнечные лучи образовывали красивую золотистую корону. Каю снова вспомнилась мать. Вот бы она полюбовалась.
Из пещеры вышел Флегонт. Суровые складки на лице его разгладились.
– Ничего, – он возложил руку на плечо Кая. – Земля-матушка нас простит. Воды схлынут. Пепел уляжется. Всё успокоится. Придут другие люди. Они посеют. Родится хлеб. Родятся дети.
– Ну да, – позади оказался Шаркун. – И всё начнется сначала. По той же самой методе.
Флегонт на него не взглянул. Лишь тихо обронил:
– Поживём – увидим.
Часть III
1
Подземная река – река Трёх быстрин – влекла Марию в неведомые дали. Её то кидало в жар, то обжигало студёной струёй, то крутило в водоворотах. И куда в конце концов вынесет эта река – Мария не ведала. То ли её ждёт Дзекай – океан чистоты, где она растворится в струях радости и покоя. То ли её вынесет на Чистую землю, и она увидит светлые врата рая. Либо ей предстоит не столь дальний путь, а только до трёх рукавов, и там, переправившись через одну из проток, она обретёт новое назначение.
Мария, как и надлежит восточному человеку, смирилась со своей участью и готовно отдалась стремительному течению. Это было немного похоже на виртуальные блуждания. Только там её гнали в неизвестность плоть и любопытство, а здесь уносил к неведомым пределам крылатый дух.
Кем она станет, если ей надлежит переродиться? Куда кинет её карма? В каком образе ей суждено возникнуть вновь? В виде рыбы фахак? Цветка магнолии? Бедной одинокой уточки-мандаринки? Или же вновь она явится в человеческом обличье? Какая разница! Пусть будет так, как будет. Всё в воле Будды. Очередной поворот реки обдал Марию стужей. Она поежилась. Зябко обхватила себя за плечи. Чтобы как-то согреться, она представила, что на ней платье из шерсти Огненной мыши. Эта мышь – величиной она с быка – живёт в огне и покрыта шелковистой белой шерстью. Когда эту шерсть прядут, то купают не в воде, а в пламени.
От этой мысли Марии и впрямь стало теплее. На какое-то время она успокоилась. Но скоро тепла стало с избытком. Её кинуло в жар. Ей захотелось скинуть платье из шерсти Огненной мыши и облачиться в воздушный наряд небесной феи, сотканный из птичьих перьев. Так она и сделала.
Водоворот, пернатое облачение, струи воздуха – всё это закружило Марию. На миг у неё перехватило дыханье, потом отпустило. Ей стало весело, она засмеялась. Тут ей вспомнилась каруселька. Вот! Кем она хотела бы стать – так вновь маленькой девочкой. Мчаться на карусельке и никогда, ни на миг не попадать в тень, а всё время видеть родные глаза и лица.
Очередной поворот реки вынес Марию на отмель и прибил к берегу. Под берегом темнела пещерка, а в пещерке той сидела старуха. Марии показалось, что это бабушка, её добрая набожная бабушка, которая день и ночь служила Будде и учила внучку поклоняться божеству. Сидя возле хибати[22], старуха выдувала из воздуха светлую фигурку. Мария прищурилась. Маленькая девочка, что возникала из щербатого рта, походила на неё, когда она была ребёнком, когда бабушка по утрам не могла добудиться её, без конца повторяя: «Марико! Марико! Марико!» Мария затаила дыхание. Неужто исполняется её желание. Значит, она снова станет маленькой девочкой и будет опять кататься на карусельке. Тихие слёзы затуманили глаза Марии. Она светло улыбнулась. Но тут лицо старухи исказилось, внезапно она превратилась в безобразную ведьму, совсем не похожую на бабушку. Круглое хибати вздыбилось, брызнуло искрами и обернулось подземным солнцем. Мария поняла, зачем явилось это солнце. Руки её заметались по складкам платья: «Вот стежки на моей одежде, вот моя тень». Она тыкала пальцем под ноги. У старухи тени не оказалось. Не было ни стежков на платье, ни тени. Она была оборотнем. Солнечные искры взметнулись, и старуха тотчас же исчезла. Тут хибати разделилось на два образа. Один остался подземным солнцем, другой стал зеркалом. Отведя глаза от солнца, Мария глянула в зеркало. Отражение изумило её. В зеркале отражалась пирития, полуолень-полуптица, та самая, что, по поверью, обладает тенью-знамением. Мария проследила взглядом, ища тень. Тени не оказалось. Руки в отчаянье заметались по одежде. «Вот мои стежки…» – выдавила Мария. Стежков на платье тоже не оказалось. Не было ни тени, ни стежков, ни платья, ни самого тела. Ничего. Всё исчезло. В зеркале отражался только зыбкий силуэт, да ещё откуда-то из потёмок донёсся плач. Мария догадалась, чей это силуэт: убумэ – призрак умершей во время родов женщины. И оторопела: она ведь не умерла, она, Марико, не умерла во время родов, она вообще не рожала. Это объяснение нанесло откуда-то со стороны, оно было мыслью Марии, как бы кем-то произнесённой. Мария закивала, подтверждая это, – язык ей не подчинялся. Плач меж тем усилился. Мария прислушалась. Это был детский голосок. Он неумолчно тянул и тянул свою жалобную песенку. «Тити! – плакал ребёнок. – Тити!» – звал он мать. Кто мог так жалобно плакать? Миномуси – «червячок в соломенной накидке», неокуклившийся детёныш светлой бабочки. Отец его оказался чёртом. Мать, увидев, что ребёнок становится похож на отца и может тоже обратиться в чудовище, укрыла миномуси тряпьём и покинула его. И вот он лежит, свернувшись под ворохом ветоши, и плачет, моля матушку вернуться. «Тити!» – всхлипывает малыш. – «Тити!» – без надежды зовёт он.
Давным-давно, когда Мария дни напролёт просиживала возле радио и вслушивалась в эфир, готовая, кажется, проломить все своды подземелья, только бы услышать человеческий голос, донёсся плач Кая. Марии, едва не ополоумевшей от тщетных блужданий по радиоволнам, в тот момент показалось, что голос доносится не откуда-то, а из эфира, то есть для неё как с того света. Как она тогда перепугалась, как кинулась к кроватке сына, страшась не обнаружить его там.
Вот то же случилось с Марией и теперь. Она встрепенулась, освобождаясь от невидимых пут, которые полонили её волю. Выскочила из пещеры, кинулась с берега в реку, выплыла на стремнину, но на сей раз не отдалась течению, а живо повернула вспять. Пусть всё будет, как было. И даже если не так, как было, – главное, чтобы она, мать, была возле сына. Он ещё так молод и так неопытен, Кай.
Мария упорно тянулась вспять, одолевая реку Трёх быстрин. Истинный слуга Будды не посмеет перечить карме – она знает. Но сейчас ей необходимо быть там. Не о себе она молит – о сыне. Ей надо ещё немного побыть возле Кая, совсем немного, а потом…
Если ей не суждено достичь океана Дзёкай, если не доведётся ступить на Чистую землю, где у светлых врат праведников встречает бодхисатва Амида, она не возропщет. Она согласна на всё, она со смирением примет любой поворот кармы. За своё ослушание она согласна на самое страшное – отправиться по пути грешников и перейти Сандзу-кагава – реку, за которой начинается ад. Она покорно войдёт в чертоги владыки ада Эмму и примет любую казнь. Но пока – там, возле сына. Ещё немного. Пусть в любом образе, даже той же несчастной мышки. Только бы рядом с Каем.
О, как молилась Мария, чтобы исполнилось её желание. Она обращалась и к аду, и к раю, к обеим сторонам запредельного мира – и к тем, что оберегали, и к тем, что губили. Она совестила бодхисатву Дзидзо – шестиричного Дзидзо, спасителя от шести перерождений в аду, в царстве голодных демонов. Она заклинала демонов Хадзюн и Асюра… А следом взывала к светлым силам: к целителю Якуси во всех его семи ипостасях; к богу Фугэну, продлевающему жизнь; к Пяти светлым богам – и к Фудо, и к Гундари, и к Конго-яся…
Это грех – перечить карме, но оставить сына, ещё такого юного, – тоже грех. Будда поймёт её и простит. Она верит. Он же властен изменить даже закон кармы.
– Пусть возродимся мы в едином лотосе, – без конца повторяла Мария бабушкину молитву. – Пусть возродимся…
2
Цветочек, что свёл Тасю и Кая, повял. Он должен был увянуть, этот цветочек. Они это понимали. Но всё равно было горько и тоскливо.
Они сидели под навесом известняковой скалы, Тася и Кай, и молча глядели на поникшую головку и согбенный стебелёк.
Куда-то пропала и божья коровка. То ли забилась в какую-то щель, чтобы дождаться нового цветка. То ли улетела туда, куда манила её Тася, вспоминая матушкины заклички, – на небо, где её «детки кушают конфетки» и куда, оставив сиротинку-дочурку, улетела Тасина мама.
Тася плакала. Плакала тихо и беззвучно. Слёзы неудержимо текли по её чумазому личику. Кай бережно обнимал её за плечи, тихо гладил по растрёпанной головке, неловко тыкался губами в ушко. Он и сам был готов расплакаться, Кай, – до того было горько на сердце. После того небесного чуда, после ослепительной солнечной коронации наступила чёрная полоса, словно с уходом солнца ещё сильнее разъярилась неведомая топка, словно зло ещё яростней обрушилось на бедную землю и горстку этих выживших после катастрофы людей.
Покончил с собой, не вынеся долгого умирания, Пак. Давно не слышно было Гомера, а узнать – есть ли он, нет – было страшно. Как-то незаметно исчезла баба Уля, старуха-затворенка. Потом неподалёку нашли её обглоданные косточки. Следом за ней, уже в начале августа, угас Лассе.
При мысли о Лассе Кай всякий раз с трепетом думал о матери. Если Лассе, который так жаждал жить, так мужественно одолевал недуги, не вынес испытаний – что же будет с нею, такой слабой, беззащитной и потерянной…
…Марию спасли чудом. Она наверняка пропала бы там, в Уральском подземелье, если бы Кай с Дебальцевым опоздали даже на час. Всякий раз, когда Кай вспоминал это, его охватывала дрожь и начинало бешено стучать сердце.
Чего стоило пробиться сквозь эти сотни метров гранитной толщи – уму непостижимо. База без электропитания стала как заброшенная шахта. Пришлось продираться через шлюзы, через вентиляционные отдушины, через узкие проёмы, где взламывая металл ломом и монтировкой, где вспарывая его остатками ацетилена. Дебальцев прошёл спецназ, был знаком с альпинистскими приёмами. Если бы не его хватка и сноровка – едва ли Каю в одиночку удалось даже достичь дна, а уж поднять наверх Марию и подавно. Это Кай признавал потом во всеуслышание, не боясь показаться слабаком.
Марию они обнаружили в её отсеке. Она была без памяти. Дебальцев влил в неё немного спирта. Мария заворочалась, хватанула ртом воздух, на миг открыла глаза, что-то вымолвила, глядя на Кая, но узнала ли – он так и не разобрал, потому что она вновь впала в беспамятство. Только слабый пульс показывал, что жизнь в ней ещё не угасла.
Они закутали её в одеяла, а потом поместили в специальный эвакуационный мешок. Где было можно, Дебальцев тащил её за плечами. А в узких местах они протискивали её: Дебальцев – спереди, Кай – сзади, или наоборот.
С неделю по прилёте на Пинежье Мария находилась в коме. Карма её звала в царство теней, в подземные чертоги. Но Мария, хоть и слабо, но противилась этому. А те, кто находились рядом, старались помочь ей.
Марию опекали все – и докторша, и Тася, и Кай. Но особенно много просиживал возле её топчана Дебальцев. Вера Мусаевна твердила, что больной нужен покой, но Дебальцев словно не слышал этого. «Сидит, руку не выпускает», – ревниво передёргивая пышными плечами, говорила Вера Мусаевна. Шаркун при этом довольно щурился.
Недели через полторы Мария стала открывать глаза. Это событие отметили. Но в себя – Кай это понял первым – она так и не пришла. Глаза Марии были отуманены. Даже его, сына, она не воспринимала.
Отчего меж людьми вспыхивает ненависть, вражда или просто неприязнь? Это почти всегда происходит по-разному. Но для вспышки, как правило, бывает достаточно малого. Не зря существует избитое выражение об одной капле, что переполняет чашу терпения. Может быть, здесь, в пещерном городке, такой каплей стал взгляд Марии – её отуманенный, бессмысленный взгляд.
То известие, что привезли Кай с Тасей с Уральской базы, поначалу, кажется, никого особенно не задело. Они донесли его после солнечного чуда, и оно, то известие, как бы померкло перед ощущением торжества и упоения. Опасность есть, но она где-то там, далеко-далеко, в Альпах, за сотни и тысячи миль и едва ли достигнет их, обитающих на Пинежье. Но вот прошло время, сумбур бравурных чувств улёгся, наступила пауза. Тревога, которая едва брезжила, усилилась, стала шириться. Она разрасталась, как метастазы, усугубляясь тем, что грозящую опасность, оказалось, трудно осмыслить и понять. Эта опасность озадачивала и оттого приводила в трепет. Вспоминались «санитары», смерть Тасиной матери. Перед глазами проходила череда свежих могил. Внешне эти новые смерти как будто не связывались с той дальней опасностью, но уже воспринимались как знак, как предзнаменование чего-то неизбежного.
Смятение, возникшее в пещерном городке, породило шепотки, недомолвки и в конце концов вылилось в явное недовольство. Бурчание Шаркуна, насупленный вид докторши, ускользающий взгляд Пахомыча – всё говорило об этом недовольстве, даже, кажется, молчание вечно молчаливого Самвела. Кай почувствовал это всей своей шкурой. Они с матерью здесь чужаки. Это они вольно или невольно занесли сюда бациллу новой опасности. Эти люди жили себе в неведении и дальше бы оставались в неведении, покуда их не застигла бы внезапная смерть. А теперь…
Кай тяжело переживал это разом хлынувшее отчуждение. Одна Тася в эти дни поддерживала его. Она тормошила его, отвлекала от горьких мыслей, разыгрывала и, казалось, больше, чем всегда, смеялась. Но такое её поведение не смягчало ситуацию, а наоборот, усложняло её. Ведь не кто-нибудь, а именно она привела в пещеры чужака.
Страсти, разгоравшиеся в пещерном городке, казалось, не коснулись одного Дебальцева. То ли он не замечал подзуживающих шепотков, то ли попросту не обращал на них внимания, поскольку испытал нечто подобное год назад и обрёл иммунитет, то ли ушёл в себя, в свои одному ему ведомые переживания. Так или иначе, но с Каем он по-прежнему держал себя ровно и непринуждённо.
Как-то недели через полторы после возвращения с Уральской базы Дебальцев с Каем сидели в бане. Дебальцев сдирал со своих локтей и плеч обсохшие коросты, массировал Каю спину, которого прохватило на подземных уральских сквозняках. А между делом рассказывал разные случаи и истории, дескать, спина до свадьбы заживёт – в жизни и не такое случается. Историй было множество. Каю особенно запомнилась одна – про жестокую мужскую забаву, которая называется «джин» или «джин в бутылке».
Две шеренги здоровяков. Одна узкая – это горловина, другая широкая – это сама бутылка, куда и загоняют джина. Ну, а джин – это не старец с бородой или трёхглазый великан. Это новичок, который угодил в резервацию. Схватят его крутые молодцы и ну крутить, как юлу. И вертится, и вертится он. От одного крутобокого катыша-валика к другому, точно мешок на двустороннем транспортёре. От одного – к другому. Пока не прокатят по всему бутылочному горлу и не затолкают в сосуд. А в бутылке таких новичков несколько. Их кидают от стенки к стенке, сшибают лбами, рвут зубами и когтями, мнут, давят, корёжат, норовя досрочно вышибить из них дух.
Судя по старым шрамам, Дебальцев знал эту историю не понаслышке. Потому, видать, так живописно и рассказывал. А ещё эта история запала Каю потому, что он сам сейчас чувствовал себя в шкуре новичка, попавшего в оборот. Они с матерью потеряли свой дом, своё убежище. Теперь они тоже изгои. Мать много дней без сознания, будущее её неясно. Судьба подарила ему Тасю. Но у Таси болезнь, исцелить её может только чудо или Альпийский центр. Чуда можно не дождаться. А Альпийский центр, который прежде был опорой, теперь враг. Там ловушка, щупальца его дотягиваются и сюда. Свара, возникшая в пещерах, – это ведь тоже порождение Альпийского спрута.
Шли дни. Размолвка в стане не утихала. Она стала подогреваться спиртным, которое появилось в изобилии. Вырабатывали зелье на новой установке, доставленной Каем с Урала. Для него это было обиднее всего. Установка находилась в заведовании докторши. Спирт-сырец, по разумению Марии, предназначался для дезинфекции. Однако, как это издревле повелось на Руси, всё, что горит, прежде поглощается. «Это чтоб душа не завшивела», – пояснял хмельной Шаркун. Приняв стаканчик «стульчика», так по старинке окрестил древесный спирт Пахомыч, Шаркун менялся на глазах. Сумрачность его сменялась благодушием. Он начинал смеяться, вспоминать какие-то, по его мнению, весёлые истории, запевать. Правда, ни одну из историй и песен он так до конца и не довёл, потому что уже не помнил. Начнёт и осекётся. Начнёт и умолкнет. Обескураженный, он принимал второй стакашек. На какое-то время зелье возвращало его в первоначальное состояние сосредоточенности и сумрачности. А после третьего он впадал в ярость, непредсказуемую исступлённость и всякий раз норовил разобраться с новичками. Что его останавливало, так это кулаки Дебальцева да твёрдый взгляд Самвела.
Кай остро воспринимал всё, что творилось в пещерах. Густой воздух неприязни и враждебности перехватывал его горло. Поневоле и он, как волчонок, ощерился. Стал сторониться людей, даже Дебальцева, избегал общих застолий, ел то, что приносила к матери в уголок Тася.
Сидя обнявшись в сумрачном закутке, Тася с Каем вздыхали. Ещё недавно было в пещерах единение. Как дружно все работали, когда Кай доставил с Урала медикаменты и оборудование. Как в день солнечного всплеска все умилённо смотрели друг на друга… И что стало теперь?!
Кай всё чаще заговаривал о новом убежище. Он напомнил Тасе про старые пещеры. Отрываться от этого уже ставшего привычным места было страшно. Но выхода не оставалось. Тася, слушая Кая, плакала, но кивала: если он решится – она пойдёт.
Трудно сказать, чем бы это противостояние закончилось, если бы не властная воля Флегонта. Вернувшись из своей дальней небыли, старец нюхом почуял неладное и живо сделал смутьянам укорот. Пахомычу он пригрозил анафемой, тот, скинув красный колпак, вмиг припал к руке старца, прося прощения. На Шаркуна Флегонт прицыкнул, как отец цыкает на неразумного сына, тот тоже охолонул. А Веру Мусаевну старец ожёг таким взглядом, что та сутки жаром пылала.
Тревога, которую породила свара, малость притихла. Однако покоя Каю не было. Мать в беспамятстве, отец в чужой власти, у всех впереди неволя или гибель. Как тут быть и что делать? Сердце Кая, переполненное неизвестностью, искало если не выхода, то хотя бы утешения. Но кому он мог поведать свои уже не детские печали? Тасе? Она сама нуждалась в опеке. Матери? Она не услышит. Дебальцеву? Он услышит, но многого не поймёт. Молчуну Самвелу? Понять – поймёт, но что скажет, из него ведь слова подчас не вытянешь. И тогда Кай подумал о старце. Может, Флегонт объяснит, как быть и что делать. Может, он направит его смятенные мысли.
Два дня Кай маялся, не решаясь обратиться к старцу. Сердце тянулось, а разум перечил. Душа просилась, а рассудок упрямился.
Кто он такой, Флегонт? Почему ему такое дано – быть в двух временах, и в прошлом, и в нынешнем? За что? Может, он шарлатан, мистификатор? Может, он всех их водит за нос? И с этими переходами во времени, и с теми списками старых книг, и с этим неведомым Гомером?
Кай распалял себя, обличая, как ему казалось, Флегонта, но внезапно осёкся. А солнце! Солнце-то было! Солнце Флегонт вымолил по-настоящему. Оно не было выдумкой, оно предстало въяве. Оно возникло как Божий лик в окладе чёрного серебра. Так красиво сказала потом Тася.
Да, солнце было въяве. Кай хорошо помнил тот сладкий ожог, свою недолгую слепоту, как он, ослеплённый, собирал солнечную водицу в горсть и умывался ею. Сейчас солнца не было, оно ушло далеко. Но полынья небесная осталась, её не могут затушевать ни клубы дыма и сажи, ни тучи. Она подёргивается дымкой, но не пропадает вовсе, а по размеру, сдаётся, расширяется.
Мысли Кая снова вернулись к Флегонту. Что не давало покоя, так это его промежуточное состояние – и здесь, и там. Здесь, в сумрачном настоящем, которое для тех, кто в прошлом, – будущее. И там, в неведомом тёмном прошлом, которое, скорее всего, куда как светлее этого будущего. А ещё Кая донимали те неведомые книги. Зачем старец ведёт счёт этим требникам, грамматикам, азбукам, житиям – книгам, которых здесь нет и в помине? По тамошней должности? Но здесь-то зачем её исполнять и без конца твердить тот же урок? Чтобы не забыть? Или, построив крепостную стену из тех книг там, здесь он пытается определить, где же образовалась прореха, пробоина, через которую хлынула беда?
Блуждая в мыслях, Кай опять вернулся к тому, с чего начал. Существование старца в двух временах – это одна жизнь или же, как яйцу о двух желтках, ему даны две жизни? Там он черпает силы, а здесь тратит. Значит, там есть из чего черпать.
Кто он вообще, Флегонт? Посланец? Апостол? Охранитель? Пастырь? Или он – сама церковь, остаток православной церкви? Сколько ему лет? И как считать их? По бороде? Или по разнице меж веками?
Думая о прошлом, куда временами уходит Флегонт, Кай прикидывал: а хотелось бы ему там побывать? И в конце концов заключил, что нет. Куда важнее заглянуть в будущее. Что их там ждёт – его, Тасю, мать, всех остальных?
Припомнился Гомер. Как же этот неведомый слепой живёт в отсутствие Флегонта? Как существует, чем питается? Или его там нет? Тогда откуда голос? Или это голос Флегонта? Уходит старец в прошлое, а вместо себя оставляет голос. Выходит, там, в прошлом, он живёт без голоса? Эта мысль вызвала у Кая усмешку. Немой Флегонт – это трудно было вообразить. Но маленько поёрничав, Кай заключил, что такое возможно. Немому, а тем более глухонемому, легче затеряться где бы то ни было. Ищут его там, ищут, а он, знай себе, помалкивает. Свою должность, свою миссию исполняет, но при этом незаметен, как закладка меж книжных страниц. Сегодня на одной, завтра – на другой.
Кай долго томился сомнениями, маялся в догадках и предположениях, пока не решил, что пора. Он созрел, чтобы предстать перед старцем. Однако прежде чем идти, справился, здесь ли Флегонт.
– Кабыть здесь, – пожал плечами Пахомыч. Старец всё-таки отлучил его на время от себя, и оттого Пахомыч маялся и сокрушался.
3
– Отче, – обронил Кай у входа в пещерку. Это вырвалось неожиданно, но произнеслось без натуги, само собой. Прежде Кай тянулся сюда с любопытством, когда утайкой, издалека слушал голос старца. Подле он был только раз, когда Флегонт поставил их с Тасей на колени, обратившись с мольбой к небу. А в одиночку да не украдкой Кай очутился возле кельи старца впервые.
– Отче, – повторил Кай и, остерегаясь быть неуслышанным, в третий раз произнёс: – Отче.
– Входи, – донёсся голос. Был он глухой, словно отстранённый. Кай отогнул полог, другой, вошёл внутрь. Пещерка была невелика. Сумрак рассеивала какая-то диковинная лампа, что светилась в дальнем углу, да лампадка, что теплилась под иконами.
Старец, облачённый в хламиду, которая покрывала его с ног до головы, сидел в том самом дальнем углу под лампой. При появлении Кая он не обернулся и даже не пошевелился, но Кай почувствовал, что ему указано сесть. Кай послушно опустился на топчан, что стоял слева от входа, замер в ожидании и обвёл обитель глазами. Печки здесь не оказалось, но было тепло и сухо. И чад не вился над стеклом лампы, и запаха гари не чувствовалось. Но больше всего Кая заинтересовала лампадка. В прозрачной бесцветной колбочке не было ни масла, ни фитилька, к ней не вёл никакой шланг, то есть она ничем не подпитывалась, а огонёк мерцал. Откуда он брался, как возникал, Кай не мог взять в толк. Может, чудится, обман зрения, игра зеркал, световой мираж. Не меняя позы, Кай подул уголком рта вверх, благо иконостас гнездился неподалёку. Пламя ворохнулось. Это было не видение. Лёгкие тени колыхнулись по стенам и своду. Оно оказалось настоящим, это пламя. Как и солнце, что вспыхнуло в небесной колбе в день летнего солнцестояния. Солнце ушло. Ушло обогревать иные, должно быть, более достойные его милости миры и теперь на грешную Землю вернётся не скоро. Но оно вернётся. Оно обязательно вернётся. И знак того, что оно есть и оно вернётся, – вот этот солнечный лепесток.
Обо всём этом Кай не столько догадался, сколько будто воспринял, словно кто-то внушил ему эту мысль. А следом раздался голос. Первые слова Кай не разобрал, заворожённый неожиданным тембром и непривычным слогом, но потом сосредоточился.
– «Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нём…»
Кай вытянулся.
– «…благодать вам и мир от Того, Который есть и был и грядёт, от семи духов, находящихся перед престолом Его, и от Иисуса Христа, Который есть свидетель верный, первенец из мертвых…»
Старец сидел, не оборачиваясь и не двигаясь. Чёрная хламида с капюшоном скрывала его, и Каю даже показалось, что под этим чёрным облачением никого нет. Ощущение усиливалось тем, что в келейке стояла тишина – до слуха Кая ничего не доносилось, либо он просто ничего не воспринимал. Но едва вновь донёсся голос, Кай тут же и забыл о своих сомнениях.
– «После сего я взглянул, и вот, дверь отверста на небо, и прежний голос, который я слышал как бы звук, говоривший со мною, сказал: взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего».
Кай слушал с предельным вниманием. Не всё разбирал и понимал. Но иные слова его поражали какой-то пронзительной силой.
– «И когда Он снял четвёртую печать, я слышал голос четвёртого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя „смерть“ и ад следовал за ним…»
Перед Каем странно выпукло представало и прошлое, и настоящее, и будущее, но где тут концы и где начала, он не в силах был разобрать.
– «И когда Он снял шестую печать, – продолжал голос. Тут пламя лампадки беспокойно затрепетало. Кай потянулся, чтобы утишить его, оберечь, но руки не подчинялись ему. Меж тем голос не умолкал: – … И солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь».
Кай слушал, не отводя глаз от лампадки, в которой смятенно трепетал огонёк, и лишь краем сознания уловил, что дальнейшее он где-то уже слышал.
– «И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток, и всякая гора и остров двинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор и говорят горам и камням…»
Тот первый, кого он увидел на пропащей земле, тот изгой, которого он встретил в развалинах монастыря. Вот кто твердил эти слова. Это воспоминание странно обнесло Кая, и он не услышал окончания. А осознав, что опять что-то упустил, раздосадовался. Так коря себя и казнясь, Кай пропустил ещё что-то, пока опять не собрался и не обратился в слух.
– «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи, и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя».
«Отчего же так?» – безмолвно выдавил Кай. Язык у него не поворачивался. И не сразу, а как бы исподволь явился ответ. А заключался он в том, что на небе стряслась битва. Архангел Михаил своим светлым воинством обрушился на смертного врага – искусителя и совратителя Вселенной.
– «И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю…»
«На землю? Почему? Неужто не нашлось другого места?» – вскинулся безмолвно Кай. На сей раз ответа не последовало. Явилось только сочувствие.
– «Горе живущим на земле и на море! Потому что к вам сошёл диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остаётся времени».
«В ярости, в сильной ярости, – безмолвно вторил Кай. – Немного ему остаётся времени».
– «Когда же дракон увидел, что низвержен на землю, начал преследовать жену, которая родила младенца мужского пола. И даны были жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню в своё место от лица змия и там питалась в продолжении времени, времён и полвремени…»
Касаясь воспалённого виска, Кай пытался осмыслить услышанное, но голос не дал ему передышки. Он вывел на невидимую сцену ещё одну персону – зверя о многих головах, которого породил низверженный дьявол.
– «…и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть. И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелена. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, говоря: кто подобен зверю сему? И кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно…»
При этих словах Кай непроизвольно покосился налево.
– «И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его и жилище Его, и живущих на небе».
Речь по-прежнему не прерывалась, но поражённый Кай опять ушёл в себя. Дошло до него ещё то, что за первым зверем явился второй. И этот второй стал понуждать всю землю и оставшихся на ней поклоняться первому зверю, обольщать их, а ещё класть начертание на правую руку или на чело.
Больше Кай ничего не помнил. Слишком тяжко было для его юного разума то, что он услышал, слишком неподъёмно. И природа спасительно отключила его сознание.
Пришёл Кай в себя уже в большой пещере. Он лежал на своём топчане, укрытый одеялом. Над ним, тревожно глядя в глаза, склонилась Тася.
4
От покойного Лассе остался электронный переводчик. Кай стал учить Тасю английскому языку, диктовал слова и целые фразы. Но Тася без охоты повторяла вслед за ним чужие слова – зачем ей это, с кем говорить по-английски, если Лассе уже нет.
Тасю больше занимал альбом и цветные фломастеры, что остались от Лассе. Сидя с альбомом на коленях где-нибудь в уголке, она без конца рисовала женские лица. Они были разные, эти лица, – и анфас, и профиль, и подробные, и в один росчерк. Но водило Тасиной рукой одно: она пыталась удержать образ мамы. Ведь от мамы осталась только память, ни одной фотографии. Память да ещё прядка светлых волос – вот и всё.
А ещё Тася часто рисовала жёлтый цветочек – мать-и-мачеха. Смотрел Кай, смотрел на её занятия, однажды не выдержал, вытащил из коробки пару фломастеров и на одном цветке нарисовал божью коровку. Это получилось как тогда… Тася повернулась к нему и улыбнулась:
– Как тогда…
Кай кивнул, потом нарисовал большой жёлтый цветок и расположил на нём с полдюжины божьих коровок.
– Так не бывает, – возразила Тася.
– Бывает, – чуть поучительно ответил Кай. – Это солнышко, – он обвёл цветок, – а это его планеты. – Потом снова принялся рисовать. Вышел один цветок, одна божья коровка и разновеликие пятна на её спинке: – Или так.
Тася поняла, но покачала головой:
– А другие ведь планеты не чёрные. Только наша.
Кай промолчал, задумался, а потом стал рисовать голубой шар – такой, какой он видел по Интернету – Землю до катастрофы.
– Ты видел такой цветок? – удивилась Тася.
– Пока нет, – уклончиво ответил Кай. – Потом, когда прорисовал материки, океаны и горные цепи, чуть виновато пояснил: – Это Земля.
За те несколько дней, что Тася была на Уральской базе, он так и не показал ей толком ничего. То маялся, то хандрил, то торчал у экрана, пытаясь проникнуть в петафлоп. А показать ей так ничего и не удосужился.
– Земля, – повторил Кай. – Вот суша, вот моря и океаны. Вот реки.
– А где наша? – заинтересовалась Тася. – Покажи.
По масштабу земного шара, который изобразил Кай, Пинегу едва ли можно было тут представить. Но он взял синий фломастер и, припомнив схему на мониторе дельтаплана, провел по бледно-зелёному синюю загогулину.
– Да, – изумилась Тася. – Как здесь, – она ткнула пальцем в свой кулачок, где синели жилки. – Смотри.
Похоже – не похоже было сравнение, но Кай улыбнулся – до чего же она славная и непосредственная. Всё, кажется, валится из рук и нет просвета, а она не хандрит, не жалуется, разве только чуточку всплакнёт порой, а потом опять защебечет.
– А мы где? – снова затормошила его Тася. – Покажи, покажи.
Кай ткнул почти наугад – здесь – и неожиданно вспомнил, как когда-то показывал на мониторе Москву. Сердце дрогнуло, побежали тревожные мысли о матери, о Тасе, о собственной судьбе.
– Не вижу, – Тася чуточку надула губки. И тогда Кай нарисовал возле синей загогулины две фигурки: точка, точка и веточки рук и ног.
– Ой, – захлопала в ладоши Тася, – как у Самвела, – она вспомнила зарисовки петроглифов. – Это мы с тобой? Да? – и засмеялась. Она смеялась легко и беззаботно, как и положено смеяться в юности. И Кай засмеялся, глядя на неё. У него ведь тоже было юное сердце.
Много разных рисунков появилось в те дни в альбоме. Но больше всего там оказалось разноцветных цветов. Альбом превратился в большую прямоугольную клумбу.
Однажды Кай нарисовал чёрный цветок, а серёдку его сделал жёлтой.
– Что это? – изумилась Тася. Такого в альбоме ещё не появлялось.
– Небо в июне, – пояснил Кай. – Помнишь?
– Помню, – тихо вымолвила она. – Как не помнить.
А чёрный с синим венцом Тася объяснила уже сама – так выглядит нынешнее небо. А потом в центре чёрного цветка на тёмно-синем фоне венца появились белые крапинки. Тася кивнула – это было после того, как в небесной проталине они впервые увидели звёзды.
А ещё один цветок Кай нарисовал на толстом стебле. Лепестков было много, но они получились какие-то неяркие. Тася собралась было подправить их, но Кай остановил.
– А ты разве не узнаёшь, что это?
– Ой, – удивилась Тася, – и правда. Это же наш ветряк.
Ветряк стал появляться часто меж цветами. Цветы были красные, розовые, чаще жёлтые и оранжевые. А головка ветряка была всегда голубой.
– Потому что в нём ветер, – пояснил сразу же Кай.
– Но у нас же он чёрный, – попыталась возразить Тася.
– Это пепел чёрный, сажа. А ветер всё равно голубой.
Тася подняла голову, внимательно на него посмотрела.
– И глаза твои, – прошептала она и вдруг вспыхнула, потупилась.
А однажды Кай нарисовал чёрный ветряк. Это так решила Тася, что он нарисовал ветряк – крестовину на конусе.
– Ты его не включил, – попыталась объяснить она. – Потому он чёрный.
Тогда Кай, не говоря ни слова, обвёл крест жёлтым, чуть больше вытянув низ.
– А, – протянула Тася, кивая, – похожий крестик висел у неё на шее.
В тот вечер Кай с Тасей долго сидели обнявшись, мало о чём говорили. Зато во всю перекликались их юные сердца.
Потом они легли. Теперь они спали на одном топчане.
5
Блокнот стал постоянным спутником Кая. Он нигде не расставался с ним, и едва выпадала свободная минута, что-нибудь рисовал. То на листе возникал земной шар, солнце, другие планеты. То – переплетения линий, квадратов, прямоугольников. То снова вырастали цветы, то распускался ветряк. Цветы походили на ветряк, ветряк – на цветы. Иногда цветы и планеты покрывались сетью линий, квадратов и многоугольников, попадая, словно птицы, в тенёта. Но стоило перевернуть лист – и цветы и планеты снова вырывались на вольницу.
Однажды, когда Кай сидел возле постели матери и черкал в альбоме, подошёл Дебальцев. Капитан больше других просиживал возле Марии. Больше того, он отдал Марии свой топчан. Когда Вера Мусаевна предложила нести Марию в закуток, где прежде обитал Лассе, Дебальцев так на неё глянул, что она прикусила язык. Это было в тот день, когда Марию доставили с Урала на Пинежье. Вера Мусаевна смолчала тогда, но попыток расставить всё по-своему не оставила. «Это что же такое, – ворчала она, – как взял за руку там, – она имела в виду Уральское подземелье, – так и не выпускает». Докторша клонила к тому, что, дескать, больной нужен покой, уединение, но кто из обитателей пещерного городка уже не понимал истинной подоплёки её усилий.
Дебальцев сел на скамейку возле Кая. С некоторых пор он стал задумчивым и молчаливым. Кай, заметив эту перемену, насторожился, поделился этим с Тасей. Тася объяснила всё просто: «Он же ещё не старый, Дебальцев. Как и твоя мать, – она грустно поджала губы. – Увидел он её – вот и присмирел». «Присмирел, – протяжно повторил Кай. – Значит, присмирел. – Слово ему понравилось. – Я тоже присмирел, когда увидел тебя. – Он погладил её по головке. – Умница ты моя!»
Молчание других угнетало Кая. Оно напоминало о той розни, что будоражила обитателей пещер совсем недавно. Но с Дебальцевым Кай этого не чувствовал. Они вообще мало стали разговаривать. Даже о пустяках, о бытовых мелочах, обходясь зачастую взглядами, мимикой и жестами. А об Альпийском центре, об опасности, которая исходит оттуда, – и подавно. Об этом старались помалкивать все, тая свои мысли друг от друга: не скажешь чего, – глядишь, и не накличешь. Однако здесь, возле Марии, эти мысли возникали помимо воли. Словно тут было некое силовое поле, словно тревога исходила от самой Марии, всё ещё пребывавшей в беспамятстве. Тревога будила недавние воспоминания и оборачивалась закономерными вопросами: что же делать и как противостоять?
Дебальцев, сидевший сбоку, покосился на альбом. Ветряки, ветряки, ветряки… Ему даже цветы, наверное, показались ветряками, Дебальцеву. Что для него, военного человека, был цветок. Он, может, и думать о них забыл, о цветах.
– Много энергии понадобится, – не столько спросил, сколько заключил капитан. В отличие от остальных Дебальцев видел Кая в деле и воспринимал его не как юнца, а как младшего, но знающего и умеющего многое человека, причём многое из того, что было недоступно и ему, человеку бывалому и зрелому.
Кай кивнул.
– Много. – Вспомнил слова матери, которая предостерегала от поспешных действий. – Очень много.
– Да-а, – протянул Дебальцев. – Тут епархия Стёпки. Без Шаркуна никуда. Но как к нему… Он ведь… сам знаешь…
Этот разговор слышала Тася. Она прикорнула в уголке – даже Кай, кажется, потерял её из виду. В тот же вечер Тася поделилась услышанным с Верой Мусаевной, выставив на первый план заботу Дебальцева. Ну, а докторша уже накрутила Шаркуна.
Она была добрая баба, Вера Мусаевна. Могла последнее с себя отдать, если понадобится. Но с мужиками эта любвеобильная особа расставалась неохотно. Тем более с таким видным, как Дебальцев. Едва Вера Мусаевна увидела Марию, перехватила взгляд Дебальцева – ретивое заходило, обожгла, точно крапива, ревность. Вот это и стало пусковым двигателем того, что вскоре закрутилось – недовольство, неприязнь, свара. От Веры Мусаевны – к Шаркуну, от Шаркуна – к Пахомычу и наружу… Свара после вмешательства старца пригасла, но совсем не остыла. И причиной её оставалась всё та же ревность.
Узнав о заботах Дебальцева, Вера Мусаевна живо откликнулась, полагая, что своей помощью опять залучит капитана в объятия, и без околичностей дала наставление Шаркуну. Степан малость похмыкал, поартачился, мол, света, тепла им и так хватает – даже вон баню завели, как римские патриции. Но лишённый ласки и благосклонности докторши, в конце концов сдался.
Дня через три, когда обитатели пещер собрались за общим столом, Шаркун объявил, что собирается сооружать второй ветряк. Кай с Дебальцевым переглянулись – надо же, как повезло, неужто телепатия сработала, но виду, что обрадовались, не подали. Больше того, Дебальцев выразил сомнение: мол, хватит ли материалов и соответствующего оборудования. Шаркун от возражений – да ещё кого? Дебальцева! – просто закипел.
Он был толковый инженер, Шаркун. Своё дело знал до тонкостей. И когда выложил козыри, все поняли, что дело пойдёт. Но Шаркуну этого было мало. Требовалось показать, кто здесь чего стоит, и он не упустил такой возможности.
– Материалов хватит, – подводя итог своей тронной речи, заключил Шаркун, перевёл глаза на Дебальцева и для убедительности выставил ладонь. – Не боись, мореход. А чего не хватит – сгоняешь на склад. – Он имел в виду воинскую часть, которую знал Дебальцев.
Дебальцев согласно пожал плечами – тут важно было не перегнуть. Шаркун мог и вскипеть. А Шаркун, видя покладистость соперника, завёлся и предложил заодно соорудить на протоке приглубую плотинку, чтобы она могла работать и подо льдом.
На том порешили и взялись, не откладывая. Новое дело всех как-то живо сплотило, увлекло, а главное – увело от тревожных мыслей.
Ну, а командовал на стройке, само собой, Шаркун. Он метался с одного объекта на другой, поучал, покрикивал, давал указания и наставления. Однако и сам вкалывал, как говорил Пахомыч, за милую душу.
В эти дни Кай впервые взялся за топор. Уже вовсю сыпала ледяная крошка, перемешанная с сажей и пеплом. Работать было тяжело, не хватало дыхалки, ноги оскальзывались. Но Кай словно не замечал этого. Ему всё было в радость. И эта тяжёлая – до хрипа в груди – работа, и жар, и ломота в костях. Потому что в сердце поселилась надежда, а лопатки время от времени сводил какой-то едва сдерживаемый озноб.
Топор летал в руках Кая. Он сам подивился, как летал топор, словно память забытая окрыляла его. А из-под лезвия, словно подтверждая пернатость, вспархивала жёлтая щепа.
6
С той поры, когда Кай наведался в келью Флегонта, он постоянно стал навещать старца, если тот не был в отлучке. Святой отец читал ему Библию, толковал непонятные места, объяснял причины и следствия. В одну из таких душевных бесед Кай осмелился спросить, что старец делает в далёком прошлом. Флегонт, к удивлению и радости Кая, открылся. Оказалось, что у него и там идёт поединок. Главный его противник – книжный справщик Арсений. Вечный бродяга, перекати-поле, бывший католик, теперь перекрест, а по слухам – басурманин, этот грек находился на исправлении в Соловецком монастыре. Чуженина приметил и обласкал патриарх Никон, который затеял церковные реформы. Именно Никон повелел Арсению исправлять старопрежние молитвословы. Нововведения печалили Флегонта, но сокрушался он о другом:
– Не о буквицах надо заботиться, не о крючках малых – о главном. Православных в горсть сбирать по всему Божьему миру да воедино выступить против Антихриста, а не розниться по мелочам, не собачиться по тому, как креститься – двумя али тремя перстами!
Кай внимал старцу и думал. В рисунках его появилась новая тема. Сеть линий всё больше обращалась в графические формы. Квадраты, прямоугольники, ромбы переходили один в другой; горизонтали обрастали деталями, а вертикали, стыкуясь с горизонталями, соединялись плавными дугами. Абрис чего-то ещё не ведомого уже брезжил в дымке, но до конца покуда не проявлялся. Он был словно бутон цветка, который только-только начал раскрываться.
И душа Кая была подобна тому бутону. Отозвавшись на чудо солнечного явления, она потянулась к своей небесной колыбели, и с тех пор всё существо Кая устремилось туда. Это стало его состоянием, постоянной величиной, вновь обретённой данностью. Незримая нить, пучок незримого света соединяли Кая с небесными вратами, не прерываясь ни на минуту. Ни тогда, когда он был с Тасей; ни тогда, когда сидел у изголовья матери; ни тогда, когда находился в одиночестве или тесал с мужчинами брёвна, когда заготавливал дрова, когда топил баню. Живя земным, он тянулся к небесному и всё рисовал, рисовал, рисовал.
Однажды – это было за общим столом – на его альбом обратил внимание Самвел. Что же увидел бывалый археолог на листе Кая? Квадрат, в него вписан углом другой; окончание его смыкается вверху с меньшим квадратом; навершие округляется плавной линией, которая соединяется с верхними сторонами вписанного квадрата и плавно стекает по вертикали основы, то есть большого квадрата.
– Вах! – вскинул брови Самвел. – Где видэл такое или сам дадумался, дарагой?
Кай пожал плечами. Если что и видел, так главным образом развалины. В Интернете ничего подобного не попадалось. Голос был. Отражённым эхом этот голос зыбился и словно заклинал его: «И дана мне трость, подобная жезлу, и сказано: встань и измерь храм Божий…»
– Эта же «залатое сэчэние», дарагой, – Самвел говорил непривычно живо и почти без акцента. – Основа храмавага зодчества. Маладэц, юнаша!
Он снова глянул на рисунок, отстранился, потом перевёл глаза на Кая, потом вновь на рисунок и снова на Кая.
– Тэбэ надо крэститься, – заключил Самвел. – Да, юнаша, крэститься. И ми, – он поднял указательный палец, – сдэлаем эта. Сагласэн?
Сердце Кая встрепенулось. Он почуял, как лопатки свело ознобом и дрожь прошла по позвоночнику. Но рука при этом не дрогнула. Завершив силуэт, она твёрдо водрузила навершие – восьмиконечный крест. Это было как согласие.
Всё получилось неожиданно и в то же время закономерно – Кай всей душой почувствовал, что пришла пора. Однако с обрядом пришлось повременить. То не было Флегонта – он опять, как ворчал Пахомыч, был в нетях, то есть в прошлом. А потом и Самвел ушёл. Шаркун направил его и Пахомыча в дальнюю деревню за изоляторами.
Наступила зимняя пора. День, и без того всегда пасмурный, стал коротким и слепым, как свечной огарок. Кай впервые испытал такой почти беспросветный мрак. Прежде тьму отделяла толща бункера, там было много света и зелени. Теперь же тьма была рядом, да не просто рядом – она обступала его, она касалась рук, лица, она охватывала его с ног до головы, она топила его в своей утробе. Вот что было тяжко. Но самое неожиданное и опасное заключалось в том, что темнота усиливала тревогу. Тревога брала за горло, душила, лишая воли и рассудка. И тут затрепетала душа Кая, только-только начавшая расправлять крылья. Она забилась, как пичуга, попавшая в клетку. Надо было что-то предпринимать, что-то делать, чтобы избавиться от этого тягостного состояния. И Кай наконец понял, в чём спасение. Работа – только она может избавить от этой накатившей с теменью тревоги.
Кай трудился в эти дни как одержимый. Он изматывал себя работой. Тесал брёвна, крепил связи, отжигал проволоку. Это всё требовалось для нового ветряка и плотинки. Работа шла при тусклом свете короткого дня, продолжалась при сполохах костра и свете редких ламп. А потом, уже вечером, начинались хозяйственные хлопоты.
Кай успевал повсюду. Хлопотал у очага, в бане, в теплице. Сидел возле матери. Помогал Тасе и Вере Мусаевне. Добросовестно выслушивал Шаркуна. А ещё было время потолковать с Дебальцевым, рисовать, проектировать.
Много разных дел было у Кая. Но появилось в эти сумрачные дни ещё одно. Используя короткую мглистую пору – всё, что осталось от светового дня, – Кай обследовал окрестности. Рыская по лесу, он оглаживал одинокие деревья, оглядывал валежины, оценивал выворотни и, проваливаясь в сером, перемешанном с сажей и пеплом снегу, шёл дальше. После нескольких дней блужданий Кай наткнулся на гряду поваленных елей, лежащих словно поверженная армия великанов. Кай обстучал несколько стволов обухом топора. Высохшая древесина звенела. Он попробовал рубить. Не тут-то было. Ель оказалась не только сухая, но и твёрдая. И тогда Кай стал приходить на эту делянку с лучковой пилой.
Дело шло медленно. За один упряг, как говаривал по-деревенски Пахомыч, удавалось заготовить одно, в лучшем случае два бревна, до того была тверда древесина и короток световой день. Сначала опиливалось корневище, потом вершина, а уж после обрубались ветви.
Для чего готовились эти бревна, Кай ни с Тасей, ни с кем другим не делился. Подразумевалось, что для ветряка, для утепления пещерных входов или других каких хозяйственных нужд. Но на самом деле тёс был нужен Каю для другого.
7
Самвел с Пахомычем вернулись через неделю. Вернулись порознь. Сначала – Пахомыч, потом – Самвел. Случилось странное. Не то прямо в той пустой, как и все поселения, деревне, не то на обратном пути они потеряли друг друга. Один притащился с санями, полными крючьев с изоляторами – это Самвел, другой – Пахомыч – пришёл порожним.
– Не знаю, – причитал Пахомыч. Его всегдашний петушиный голосок понизился до блеяния. – Будто олукавил кто. Иду, чую – не туда, а повернуть не могу. – Мотая головой, старик заглядывал всем в глаза. – Бат, Уля-покоенка поводила. А? – он спрашивал, ни к кому конкретно не обращаясь. – Али красные колпаки набедокурили?
Приняв «для сугреву» плошку спирта, свой прерывистый и сумбурный рассказ Пахомыч завершил традиционным покриком: «От нашей байны – в Москву дорога есть!» Но на сей раз это прозвучало совсем не победительно, а как-то даже жалко. О том, что старик схитрил, не пожелав тащить тяжёлый воз, никто и думать не думал – до того у него был удручённый вид, до того он был мокрый и озябший.
Самвел, вернувшийся в тот же день, выглядел не лучше. Каково ему было в одиночку пробиваться через эти серые сузёмы и волоки, таща тяжёлый груз. Да если бы только изоляторы были на том возу. На краешке саней полулежала завернутая в тряпьё какая-то женщина. Она испуганно жалась, не смея встать, и всё прятала глаза.
Первые страсти улеглись. Женщину перенесли в тёплое место. Самвелу помогли стянуть мокрый комбинезон, надели сухую одежду, дали кипятку. После этого он всё и рассказал.
Женщину Самвел обнаружил на окраине деревни. Она пряталась в полуразрушенном овине, среди рвани и прелой соломы. Как попала она туда, чем кормилась – он добиться не мог, но по её обличью, а потом языку, вытянув пару-другую слов, понял, что она турчанка. Это открытие поначалу ошеломило Самвела. Ошеломило не тем, что она очутилась так далеко от своих мест. Он тоже не из ближнего села. Катастрофа всё перемешала, в том числе, похоже, и географию. Потрясло, что она – турчанка. Его не столь поразило, если бы это была негритянка или уроженка, скажем, Индонезии, даже папуаска. Но турчанка! Вот что Самвела повергло в смятение. Её предки резали его предков. И хотя было это полтора-два века назад, такое не забывается и кипит в крови многих поколений.
Самвел говорил тяжело и медленно. Объяснения ему, всегдашнему молчуну, давались с трудом. Но на сей раз не только потому, что приходилось подбирать слова, – тема была трудная.
Чего Самвелу стоило не бросить эту женщину – одному Богу известно. Он ведь почти оставил её и ушёл. Но вскоре какая-то сила вернула его. Тут Самвел перекрестился.
– Эта мнэ испытание, – сказал он и больше не проронил ни слова.
Турчанку звали Гюзель. Она была затравлена и пуглива. Докторша, которая устраивала её в закутке, где прежде обитал Лассе, поведала, что всё тело женщины покрыто струпьями, коростами и синяками.
– Отчего это? – насторожилась Тася.
– Кто знает, – пожала плечами Вера Мусаевна, – может, от стужи, от бескормицы, а может, от побоев.
Несколько дней новенькая не появлялась на глаза, прячась в закутке. Потом Самвел её всё же вытянул. Она жадно и торопливо ела, пряча лицо под накидкой, а потом благодарно поцеловала Самвелу руку. Самвел растерялся, покраснел. Таким его никто никогда не видел. Румянец проступил даже сквозь седую щетину.
К турчанке постепенно стали привыкать. Обвыкалась и она, перестав дичиться, но лица упорно старалась не показывать. Самвел, как бы извиняясь за неё, объяснял эту манеру мусульманскими обычаями. Все понимающе кивали. Одна Тася не принимала их.
– Ты видел её глаза? – спросила она как-то Кая. Кай пожал плечами. Турчанка прячет глаза, отводит, прикрывается – поди разгляди их. Да и что в них особенного, в этих глазах.
– Глаза как глаза, – ответил Кай. – Тёмные только.
– Вот именно – тёмные, – по-своему переиначила Тася. – Ты присмотрись, присмотрись, – не отставала она. Кай покивал, мол, хорошо, хорошо – Тася была не на шутку встревожена. Но забеспокоился Кай за саму Тасю: уж не заболела ли она? Разве можно так нервничать, когда нет видимых оснований? Или причиной всего её щитовидка?
Свои опасения насчёт Таси Кай выложил Вере Мусаевне. С кем, как не с докторшей поделиться тревогами о здоровье. Вера Мусаевна выслушала, внимательно на Кая посмотрела, хотела было что-то сказать, но передумала. Так ему показалось. Потом завела разговор про всякие атмосферные влияния, нехватку витаминов, сезонные отклонения, темноту. Много всего наговорила Вера Мусаевна, но ничего толкового, с его точки зрения, так и не выложила. Только как бы согласилась, что у страха глаза велики.
Шли дни. Пещерный городок жил всегдашними заботами. К турчанке постепенно привыкли, тем более что она никому не докучала и держала себя смирно и тихо. Выходя из пещеры, она неотступно следовала за Самвелом: куда он – туда и она. И что бы он ни делал, она во всём старалась помочь и угодить ему. Пилили брёвна – она бралась за вторую рукоять пилы, тянули проволоку – вставала рядом с Самвелом, долбили лёд – хваталась за лом. Эта её подчас неумелая готовность вызывала у окружающих улыбку. Даже Шаркун, вечно брюзжащий и крикливый Шаркун, снисходительно усмехался, глядя на её неумелые, но старательные действия. Одна Тася никак не хотела принять новенькую. Тася сторонилась её, избегала, но при этом непрерывно наблюдала за ней.
Через несколько дней Тася прибежала запыхавшаяся и прямиком кинулась к Каю, тот сидел возле изголовья матери.
– Ты не верил, – разгорячённо зашептала Тася. – Вы все не верите. А она, – Тася мотнула головой, и Кай, конечно, понял о ком речь, – она вот так держала…
– Что держала? – остановил её Кай – Успокойся. Что?..
Тася досадливо передёрнула плечиками, сунула руку в нагрудный карман и извлекла осколок зеркальца. Это было зеркальце покойной Тасиной мамы. Обычно она долго гладила поверхность этого осколочка, прежде чем глянуться в него, а тут сразу положила на ладонь и поднесла к глазам.
– Она смотрела в своё зеркальце не так, – Тася потрясла рукой, фиксируя внимание Кая, – а вот так, – она подвернула его в сторону. – понимаешь? – Потом оглянулась по сторонам, прислушалась и ещё тише добавила: – И нацелила это зеркальце, знаешь на что? – на наш ветряк. – Последнее слово она произнесла одними губами.
Кай молчал. То, что принесла Тася, было не просто подозрение, тут представлялось уже нечто реальное. Только что за этим кроется? Прежде всего надо самому во всём разобраться, решил Кай. Тасе он доверяет и не сомневается в её наблюдательности. Но ведь в последнее время с нею явно что-то происходит. Эта настороженность, эта мнительность, эта бледность в лице. Ну а если для опаски есть основания, их тем более надо проверить.
Тася сидела возле Кая, ожидая какого-то отклика, а не дождавшись, насупилась.
– Я случайно всё увидела. Из-за камня выходила, когда от ветряка шла. Она в тот момент была одна. Видел бы ты её глаза…
Кай повернулся к ней лицом.
– Ты хочешь сказать… – медленно начал он, но Тася его перебила.
– Да, – выпалила она и шёпотом добавила: – Я глаза её разглядела. Они, как у того… Помнишь?
Кай понял, о ком речь, а поняв, крепко задумался. Неужели турчанка заслана оттуда? Выходит, Альпы их по-прежнему не оставляют? Он понимал, что их не оставят в покое и доберутся-таки… Но сейчас-то, в эту глухую пору… Значит, это для них не препятствие… А коли так, всех отшельников неусыпно держат под контролем. Не тем, так другим способом. И старожилов, и их, новеньких. У матери, за её пологом всегда кто-то дежурит. Та особа туда не заглядывала. Но его-то, Кая, она могла запечатлеть. А этого вполне достаточно, чтобы тем, в Альпах, сделать выводы.
Скрестив руки на груди и опустив голову, Кай раскачивался и думал. Тася, скорее всего, права. У неё проницательный взгляд. Ведь это именно она разглядела подмену на мониторе. Они с матерью не заподозрили, а она различила. Конечно, самому всё проверить не лишне. И он это сделает, он проследит за турчанкой. Но что дальше? Кай уже почти не сомневался, что слова Таси подтвердятся. Объявить обо всём во всеуслышание? Нельзя. И не только потому, что это насторожит лазутчицу, может не так обернуться – это снова возбудит улёгшуюся вроде бы подозрительность и неприязнь. Значит, надо кому-то сказать, с кем-то посоветоваться. Был бы Флегонт – с ним, но его опять нет. С Дебальцевым? Тот человек военный – может дров наломать. Шаркун – тем более. Пахомыч тут не советчик, особенно после происшествия. Вера Мусаевна? Она женщина не глупая, но у неё наперёд действуют чувства, а уж потом рассудок. Кто остаётся, кроме Таси, – Самвел. Но как такое сказать Самвелу! Самвел ходит как именинник, только что не летает. Недаром так косится на него Вера Мусаевна: «Седина в бороду – бес в ребро». Сама-то этого беса не смогла расшевелить и теперь ревнует. Она всех мужиков, кажется, ревнует, если они не вьются возле неё. Но Самвел! Мудрый и наивный Самвел! Как же он попал в такой просак? И как сказать ему об этом, хотя бы намекнуть?
Мысли Кая бились из стороны в сторону, словно их гоняло верховым ветром.
– А те-то в Альпах – иезуиты! – неожиданно выстонал он вслух. Кай никак не мог представить того далёкого подземного врага в единственном числе, он неизбежно являлся во множестве личин, и эти личины постоянно скалились на него. Надо же, как они всё вывернули! Не просто наживку подкинули, а заманили, на христианских чувствах поиграли, душу бедную растревожили.
– У-у! – выдавил в бессилье Кай и ударил по колену кулаком.
8
То, что обнаружила Тася – тайный передатчик, – вскоре разглядел и Кай. В отличие от Таси он не ходил за турчанкой по пятам, а использовал для слежки бинокль. Пора было действовать, открывать Самвелу глаза. А Кай всё мешкал, не зная, как подступиться. Уж больно жестокая стояла перед ним задача.
Всё получилось почти случайно. Размышляя над новой ситуацией, Кай непроизвольно чиркал в альбоме. Словно сама собой возникла небольшая картинка: в рамке параллелепипеда заключён ветряк, а рядом женское лицо. По характерной родинке нетрудно было догадаться – чьё. Родинка – большая, выпуклая и с чёрными волосками – темнела у турчанки на подбородке. Паучок родинки оказался на картинке напротив пропеллера ветряка.
– Вах! – склонился над рисунком Самвел. Глаза его, чёрные, как, верно, кавказская ночь в лучшие поры, сияли. Картинка ему явно понравилась, только кое-что было непонятно.
– Что эта? – спросил Самвел и обвёл четырехугольник.
– Зеркало, – тихо вымолвил Кай. – Секретное. Тася видела. И я.
Зеркало обнаружилось, когда по настоянию Самвела Гюзель в сопровождении Веры Мусаевны мылась в бане. Самвел разыскал Кая и отвёл от стола в сторону. Лицо его было серым, глаза потускнели, как-то вмиг запали. Кай испугался этих перемен, взял Самвела под локоть, посадил на топчан, попытался успокоить. Самвел, не говоря ни слова, поднял на него глаза и раскрыл ладонь. Ладонь была в крови. Из мешанины стекловолокна и кровавых сгустков торчали кристаллики и тонкие проводки.
Всё подтвердилось, что обнаружили они с Тасей. Всё. Но облегчения от этого Кай не почувствовал. Напротив. Его охватило сожаление, что всё обернулось именно так. И он горячо принялся успокаивать Самвела. Если Гюзель что и передала, то немногое. Проекция на спутник нынче редкая – их мало осталось в цепи, к тому же не сезон да и время для передачи не лучшее… Кай говорил, а Самвел молчал. Он сидел задумчивый и отрешённый, потом поднялся и ушёл.
В эту ночь Кай долго не мог уснуть. Прислушиваясь к беспокойному дыханию Таси, он ворочался, не находя удобного места. Однако не телу его было томительно и тревожно, а душе. Почему-то вспомнился один давний – Кай ещё только очутился в пещерах – разговор. За столом сидели Дебальцев, Шаркун, Самвел и он, Кай. Дебальцев и Шаркун рассуждали о том, почему захирела Россия, почему верх взяли жулики да пакостники, всякие мелкие людишки. И тут встрял молчавший до того Самвел:
– А ви знаетэ, пачему вымерлы диназавры?
Никто не ответил, но недоумение на лицах было красноречивее всяких слов.
– Люди их уничтожылы. – Самвел обвёл стол неторопливым взглядом. – Да, люди. Малэнкие люди – балших диназавров. Люди нэ охотылыс на диназавров. Оны кладкы их елы. Яица. И съэлы всэ. – Самвел раскрыл альбом и тыльной стороной волосатой руки хлопнул по странице. – На петроглифах кругы. Я ныкак нэ мог понят, аткуда. Калёс жэ нэ било тагда. Нэ изабрэлы. Яица! Аны рысовалы яица. Елы и рысавалы. Елы и рысавалы. Пака всё нэ съэли.
Прошла ночь. Наступил новый день, а с ним новые, хотя и всегдашние заботы. Обед в эти поры устраивали, когда обставали потёмки. Все уже сидели за столом, когда подошёл Самвел. За стол он не сел, а попросил выйти Кая. Кай последовал за ним, они прошли в их с Тасей уголок, который с некоторых пор Кай отделил досками. Самвел передал Каю свёрток:
– Пастав, пажалуста, на сваю полку. – Коснулся он плеча Кая и, не говоря больше ни слова, ушёл.
Каю стало тревожно. Он сел на топчан. Мысли колготились, путались, он никак не мог сосредоточиться. Посидев некоторое время в растерянности, Кай торопливо развернул мешковину. В свёртке оказался альбом. Кай раскрыл его. Это было самое дорогое, что у Самвела имелось, – его зарисовки петроглифов. В глаза бросились животное с длинным хвостом – оно напоминало лисицу – и человечек со странно квадратной головой и растопыренными, словно в растерянности, руками. Кай отпрянул, кинул альбом на топчан и в чём был бросился наружу. Но не через основной ход, а через тот, через который, как он догадался, ушёл Самвел.
Сумрак уже доконал короткий световой день. К тому же сыпал снег, как всегда вперемешку с сажей и пеплом. И хотя глаза быстро обтерпелись, видимость была всё-таки никудышная. Рука непроизвольно метнулась к поясу. Фонарик оказался на месте. Кай включил его, навёл под ноги. След Самвела – у него была характерная рифлёная подошва – вёл от пещеры к спуску. Кай устремился туда. Быстро пересчитал скользкие ступени и сбежал на берег. Справа, где уже вторую неделю работала плотинка, доносился гул. След Самвела был чётким – он направлялся туда. Рядом на свежей замяти читался другой след. Чей – догадаться было нетрудно.
Кай выключил фонарик и, оскальзываясь и задыхаясь от ледяного ветра, потянулся на звук. Шум усиливался. Плотинка была совсем рядом. Глаза настолько обтерпелись, что Кай стал уже что-то различать. Вот зыбкая тень – это парит полынья. А возле неё – два силуэта.
Кай крикнул, но голос не слушался его. Из груди вырвался лишь хрип, который едва ли можно было различить за шумом плотинки и гулом ветра.
Самвел стоял на кромке полыньи, держа в объятиях Гюзель – свою находку и своё несчастье. Она не сопротивлялась, не кричала, а стояла покорно и смирно. Кай понял, что собирается сделать Самвел. Это было страшно, что он собирался сделать, однако, должно быть, справедливо. Эта женщина для них – враг, опасный лазутчик. У них нет другого выхода.
Сердце Кая колотилось. Стужи он не чувствовал, хотя стоял с обнажённой головой и распахнутым воротом. Боясь пошевелиться и почти не дыша, он пристально вглядывался в темень. Ветер как-то странно притих, видимость улучшилась. Лиц Кай не различал, но силуэты просматривались ясно.
Что-то жуткое и в то же время прекрасное коснулось души Кая. Лопатки свело ознобом, но не от стужи, а от этого гибельного величия.
В этот момент Самвел поднял лицо к небу. Кай различил его профиль, обращённый к небесной полынье, в которой явственно замерцали звёзды. Потом Самвел, не выпуская женщины, слегка отстранился, широко осенил себя православным крестом и…
То, что произошло дальше, потрясло Кая. Он даже не закричал, настолько вдруг обессилел, а в изнеможении пал на колени и в последний миг зачем-то включил фонарик. Самвел что-то крикнул, не то протестующее, не то прощальное, но его уже ничто не в состоянии было остановить, потому что он всё решил.
Брызги взметнулись коротко и непреклонно, бурная вода мигом поглотила оба тела – и Самвела, и турчанки. Но Кай, стоя на коленях, всё вглядывался в буруны, и ему казалось, что вот тот пенный всплеск или вот тот – это вынырнувшая седая голова.
– Самвел, – тянул он жалобно и безнадёжно. – Самвел.
Долго стоял Кай на коленях, не в силах подняться. На сердце было пусто и тоскливо. Ещё один покинул Землю. И главное кто? Тот, который, казалось, больше всех верил в спасительную сказку Ковчега.
– Самвел, – плакал Кай.
9
Стоял декабрь – самый тягучий и тёмный месяц. Для Кая этот месяц был мрачен вдвойне – он тяжело переживал гибель Самвела. Ему казалось, что с уходом этого человека сжалась небесная промоина и на небе поубавилось звёзд.
Тяжёлые думы одолевали Кая. Мать по-прежнему в беспамятстве, и когда выплывет из этого состояния – неведомо. Альпийский монстр не прекращает своей охоты и рано или поздно доконает их, если не сопротивляться. А тут ещё эта бесконечно мрачная пора, которая вытягивает из тебя последние силы.
Уныние без конца терзало Кая. Он забросил альбом, перестал ходить на заветную делянку и даже ежедневные хозяйственные обязанности выполнял через силу.
Сколь долго продолжалась бы эта маета – кто знает. Но вот однажды морок, который застил его душу, пронизала нежданная зарница. Именно так ему и представилось всё.
Всё было как обычно. Они с Тасей лежали в своём уголке, укрытые одной полостью. Стояла тишина. Уже сон начал одолевать Кая. И вот тут Тася и прошептала это. До Кая не сразу дошло, он что-то расслабленно пробормотал, заворочался. Но тут дрёма слетела, он оторопел, похолодел, его пронизал страх. На смену страху пришло удивление, а потом где-то под горлом затеплилась тихая радость, словно кто-то поднёс к груди крохотный огонёк. Так в сознании Кая и сохранилось это: зримая только для него вспышка небесного луча – то ли остаток июньского потока, то ли обещание нового, – лучик этот прорезал темноту и словно возжёг трепетную лампадку.
Вот, выходит, отчего Тася ходила в последнее время сама не своя, нервничала, досадовала, порой бледнела, покрывалась испариной. Так вот почему столь загадочно-осуждающе поглядывала на него докторша. И не поэтому ли ещё он, Кай, маялся, что чуял что-то и оставался в неведении. У них с Тасей будет ребёнок.
Кай прижимал Тасю к себе, гладил её плечи, голову. Отстранялся, как-то по-новому – робко и удивлённо – дотрагивался до её живота. Снова прижимал к себе, губами ловил прядки волос, касался мочки уха.
Мог ли он себе вообразить, что с ним такое будет? У него, кажется, и мыслей подобных не возникало. А если и бродило что, он таил это даже от самого себя. Ему всегда казалось, что он не такой, как все; что он как-то не так, как все, устроен; и что у него никогда не будет так, как у всех. При этом он не задумывался над тем, что всех уже осталось наперечёт. Он сравнивал себя с отцом, с его сотрудниками. Этого было вполне достаточно, чтобы сделать неутешительные для себя выводы. Виртуальные приключения, которые возводили его в превосходную степень плейбоя, как ни странно, только подтверждали те выводы. Возвращаясь из виртуальных блужданий, он чувствовал не просто опустошение. Ему при этом внушалась мысль, что кроме этих иллюзий, ничего уже не будет. То, что заложено в его генах – бессмысленно. И сами гены его есть не что иное, как атавизм, рудимент, не более. Кай, наверное, окончательно смирился бы с этим приговором, если бы не полёты, не возможность вырваться за пределы базы. Он искал встречи с изгоями. Но подспудной движущей силой, которая гнала его из Уральского подземелья, было нежелание смириться с уготованной ему участью. И вот чудо! Оказывается, он обычный человек. Он устроен, как все – то есть так, как создал Бог. И у него, Кая, будет ребёнок. Сын или дочь – он в тот момент не задумывался. Ребёнок, дитя – его продолжение.
Смерть и жизнь, жизнь и смерть – они ходят рука об руку. Так, крестясь, обронил Флегонт, вновь вернувшийся из прошлого. Кай поведал ему о гибели Самвела, а потом поделился своей радостью. И вот тут сама собой снова возникла мысль о крещении.
Крещение Кая состоялось сразу после сороковин со дня гибели Самвела.
– Проводили мы душу чистую в царство небесное, – сказал Флегонт. – Теперича на стезю Господню выведем новую душу.
Вера Мусаевна настаивала, чтобы обряд крещения происходил в тепле, в подземной ванне. Вон какая стужа на улице, не ровён час прохватит. И Тася, хоть и робко, но тоже отговаривала от речной купели. Но Кай был непреклонен.
– Жить под землёй – одно. Но креститься надо на виду, – он поднял глаза к небу.
Иордань рубить помогал Каю Дебальцев. Шаркун повёл глазами на естественную полынью, что парила за плотинкой. Но Кай даже не стал отвечать ему. Что с того, что много воды утекло. В той полынье погиб Самвел. Это его могила.
Обряд крещения отец Флегонт совершил по всем канонам. Кай был торжествен и спокоен. По знаку старца он опустился в иордань и с головой ушёл под воду. Удивительное дело, ледяной стужи он не чувствовал и, когда поднялся на кромку льда, его не трясло, словно какое-то нутряное тепло согревало его. И ещё одно было отмечено в этот день. Над промоиной возле плотинки дымила вода. А иордань, вырубленная в виде восьмиконечного креста, не парила – от неё исходило слабое свечение.
После, уже в келейке отца Флегонта, Кай поделился своими планами, показал рисунки, в том числе те, что одобрил Самвел. А потом вдвоём со старцем они сбродили на ту делянку, где Кай заготавливал лес.
– Я ведал, что ты смекаешь, – оглядев штабель брёвен, кивнул Флегонт. – Ещё там, – он мотнул головой. Где там – во времени или в пространстве – Кай не понял, но уточнять не решился. – Благое дело зачинаешь, молодец, – глядя прямо и строго в глаза Каю, сказал Флегонт. – Благое. – И добавил то, что Кай ждал: – Благословляю!
Разговор возобновился на обратном пути. Не замедляя шага, старец остерёг:
– Только злата в храм не пущай. Оно сгубит, – и словно продолжая давний или, напротив, недавний спор, обронил: – Стяжательство – пагуба веры. Золото отягчает душу, веригами крылия её гнёт.
Эта тема явно тянулась из прошлого, где шли церковные распри. Праведники взывали к нестяжательству, а иные тороватые монастырские настоятели вовсю набивали мошну. Старца, которого угнетал раскол, тревога не оставляла ни там, ни здесь.
Поводом для очередной проповеди стала посуда. Её навертели ещё летом Шаркун с Пахомычем, обнаружив неподалёку от пещер звонкую глину. Старец похвалил чашки да кружки, точно до этого их никогда не видел, а потом принялся честить тех, кто вкушал только на золоте. Это была, скорее, не проповедь, а анафема. Досталось, кажется, всем, кто поклонялся золотому тельцу: и римским патрициям, и московским старым и новым боярам, и парижским аристократам, и нью-йоркским банкирам. Всем отвесил старец по заслугам. Однако на этом не остановился. Под горячую руку попали кладоискатели, даже Шлимана помянул недобрым словом, который открыл богатства Трои. А ещё досталось тем, кто искал кровавые клады пиратов, копи царя Соломона, Атлантиду…
Тут вскинулся Шаркун:
– Атлантида? А Атлантида-то чего?
Старец, раздосадованный, что его посмели перебить, хлопнул по столу кулаком:
– Не было никакой Атлантиды, щеня! Был кромешный потоп. Всё под воду ушло. Божьи твари, праведники на ковчеге спаслись. А ещё несколько греховодников на плотах выждали. Вот эти-то и распустили слух, что они с Атлантиды. А откуль иначе греховодники-то опять завелись! – он ткнул в Шаркуна костлявым пальцем.
Старец поднялся и, не проронив более ни слова, ушёл, сердито гремя посохом. Над столом некоторое время висело молчание. Потом мало-помалу все оживились. Разговор завертелся вокруг потопа. Они тоже по сути пережили потоп, хоть водой их и не захлестнуло. Одно смущало: кто с ковчега, а кто – грешники? Вертели эту тему и так, и сяк. Потом поставили вопрос иначе: кто грешники? Только те, кто в Альпах, или они, пинежские сидельцы, тоже? Прийти к единому мнению так и не удалось и, устав от размышлений о своей горькой судьбе, пещерные обитатели разбрелись по своим закуткам.
Один Кай в тот вечер испытывал радость – его окрылило благословение старца. С того дня он, кажется, не выпускал из рук топора. Сначала Кай срубил обетный крест, который поставил на угоре – так посоветовал ему Флегонт, – а потом взялся за часовню. Ладя сруб, Кай поглядывал на эскизы и прислушивался к собственным ощущениям. Доверяя линии, он поверял её чутьём. Часовенка росла венец за венцом.
О чём думалось Каю в те вдохновенные дни? О многом. О Тасе, об их ребёнке, о матери, о солнце… А ещё, конечно, о грядущих заботах. Крест на куполе храма – ключ к небу. А обратная сторона креста – меч, это разящее оружие против того монстра, что засел в Альпийском чертоге. Так Кай формулировал свои задачи. А иногда вместо меча ему представлялось копьё, которое он увидел в деснице архангела Михаила на иконах у старца.
И сны Кая были о том же. Они возносили его к солнцу. Солнечные лучи мерцали, как линии его эскизов. Через увеличительное стекло небесной промоины они преломлялись и образовывали светящуюся конструкцию божьего храма. А в другой раз лучи оборачивались разящим копьём и устремлялись к Альпам.
А иногда – и во сне, и наяву – на Кая нисходил покой. Устремляясь к небесной благодати, он живо представлял уже возведённую часовню. Как удивительно будет, когда солнце явится в небесной отдушине, когда через верхний свод часовни, через стрельчатое оконце оно падёт на пол. А в этом месте на солнечной подстилочке будет покоиться младенец – его сынок, такой кудрявый и белокурый.
Кай был одухотворён. Глаза его горели. Они, кажется, пронизывали даже вечную ночную мглу. Тася тревожилась за него и любовалась им. И сердце её, которому уже вовсю вторило другое, наполнялось радостью. Энергия, которая исходила от Кая, передавалась всем. Все чуяли, что происходит нечто значительное и важное.
10
Энергия, которая исходила от Кая, видимо, коснулась и Марии. Её померкший взор, смутный, словно земное око на дисплее, стал проясняться. И однажды она очнулась.
Первым, кого Мария осознанно увидела, был Дебальцев. Он сидел подле её топчана и, похоже, дремал. Это было неведомое для Марии лицо. По шевронам на рукаве и золотистым пуговицам на синем полинялом кителе она поняла, что это военный. Неужели это один из образов бога-воина Сусаноо, с опаской подумала Мария. Он же такой несдержанный, такой горячий и вспыльчивый. Ведь это из-за него богиня солнца Аматэрасу покинула небосклон и затворилась в Небесном Гроте. Вздохнув о печальной судьбе богини солнца, Мария вправе была подумать и о себе. Значит, подземная река унесла-таки её. Значит, она не смогла замолить светлого Будду. Значит, Каю суждено остаться одному. Отчаяние перехватило горло Марии. Она застонала и снова закрыла глаза.
Услышав стон, Дебальцев очнулся. Он взял Марию за руку, оправил сбившееся одеяло, подоткнув его под бока.
Странно. Мужчину этого Мария не знала, нигде и никогда его не видела. Однако почувствовала, что знает его руку. Видно, он давно тут сидит и сторожит её. А может, он не сторож, а опекун. Разлепив немного ресницы, Мария стала разглядывать его. Правильное европейское лицо. Может, даже русское. Не то сухощавое, не то измождённое. Русые волосы на пробор, открытый лоб, красивые брови, светлые глаза, прямой нос, щёточка усов, твёрдый рот, на подбородке ямочка, на правой щеке косой шрам. По возрасту незнакомец примерно её ровесник. Но кто он?
Мысли Марии путались. На ум шли одни только вопросы. Куда её занесло? К кому? В какой она жизни? Что уготовила ей карма? И почему оставила, унеся неведомо куда, в том же образе?
Долго бы, наверное, Мария маялась в поисках ответов на свои вопросы, если бы не Кай. Он внезапно появился позади Дебальцева. Уже не боясь ничего, Мария раскрыла глаза. Вот Кай, он снова рядом. Значит, Будда всё-таки услышал её стенания. А где они, куда попали – уже не столь важно. Главное, что снова вместе.
Мария с усилием приподнялась на постели, потянулась к сыну. Кай кинулся ей навстречу. Они обнялись.
Слов ни у Марии, ни у Кая не было. Они сидели на топчане, держа друг друга в объятиях, и молчали. Они молчали и потом, когда чуть отстранились и заглянули друг другу в глаза. Кай-то видел мать всё это время. А она, блуждая в беспамятстве, – нет. И сейчас разглядывала своего сына пристально и ревниво. Кай окреп в плечах, возмужал. Лицо его обветрилось, осунулось, черты обрели мужскую твёрдость. Всё это растревожило Марию и вместе с тем обрадовало. Значит, он уже не нуждается в опеке. Выходит, здесь он уже сам вершит свою судьбу.
Вернулся Дебальцев, который с появлением Кая деликатно выскользнул за полог. Из-за спины его выглядывала Тася. И опять всё прошло в безмолвии. Кай обернулся, поманил Тасю, живо перевёл глаза на мать. От Марии не ускользнул и жест Кая, и его короткий взгляд на Тасю. Лёгкая неприязнь, ревность коснулись её сознания – словно отдалённое эхо того, что возникло в Уральском подземелье. Тася, повинуясь Каю, сделала шаг, другой. От Марии не ускользнула её слегка неловкая походка. Сердце встрепенулось. На глаза Марии навернулись слёзы, губы мелко-мелко задрожали. Тася, бледная, вялая, тяжело опустилась возле неё на топчан и, словно винясь за что-то, склонила перед Марией голову. Мария, уже не сдерживая себя, притянула к себе Кая, а следом прижала к своей груди и Тасину голову. И сквозь слёзы, улыбаясь и плача, смотрела на Дебальцева. А тот стоял поблизости и всё поглаживал внезапно набрякший, затемневший шрам.
Потом было много разговоров – радостных, печальных, всяких. Потом Мария поднялась. Дебальцев предложил ей комбинезон, в какие были облачены все, кроме Флегонта, – он сам подобрал его по размеру. Потом Мария со всеми познакомилась, ей показали подземное хозяйство. Причём Кай ходил повсюду уже на правах не просто старожила, а хозяина. Потом Мария вышла наружу.
Мария представляла, что её может ждать на поверхности, внутренне она давно приготовилась к этому. Даже поправки вносила – ведь воображение никогда не совпадает с реальностью. Вопрос лишь в том – насколько…
Как и Кай в своё время, Мария оторопела от ветра, который бросал в лицо пепел и сажу. Кай с видом бывалого человека стал успокаивать, что здесь на Севере ветра ярятся не так, как, например, на развалинах Москвы. Сумрак, тёмные снеговые заряды мешали разглядеть окрестности, но кое-что Мария увидела – обляпанные сажей меловые утёсы, засыпанный серым снегом берег, куцые лесные островки… А небесная промоина, которая, по словам Кая, была в этот день не столь выразительна, просто ошеломила Марию.
Почти полжизни, словно куколка шелкопряда – в коконе, Мария провела в подземелье. Казалось, она привыкла и смирилась со своей участью. Но в отличие от слепой куколки Мария первую половину жизни провела на свету, и память тех далёких лет не утратилась. Больше того, она этой памятью жила. То, что Марии виделось через капсулу вышки, она до конца не воспринимала. Это походило на экран. А когда смотришь на экран, изображение не обязательно существует в действительности. Так же она относилась к метеосводкам и даже вестям, которые в последний период их затворничества приносил Кай. Ей не верилось, она не в силах была поверить, что катастрофа всё же стряслась. Это не укладывалось в сознании. Просто карма уготовила ей стать бабочкой шелкопряда и поместила в каменный кокон… И вот теперь этот кокон распался. Мария оказалась лицом к лицу с этим вновь открывшимся миром. Она всё видела собственными глазами и ощущала всё собственной кожей. И эти липкие прикосновения сажи, и эту серую, как пепел, мглу, поглотившую зелень елей и синеву небес, и эту жалкую чернильную кляксу в вышине – всё, что осталось от неба. Значит, всё это не выдумка, не иллюзия, а правда. Кокон её, Марии, распался. Карма освободила её от участи куколки шелкопряда, но света при этом не прибавилось. Потому что в кокон завернута сама Земля. Земля теперь слепая, как куколка шелкопряда, и, слепая, она несётся в космосе.
«Когда вы не можете решить: идти или не идти? – лучше не ходите. Когда задаётесь вопросом: есть или не есть? – лучше не ешьте. Когда вас мучает вопрос: умереть или не умереть? – лучше умрите». Так говорил Сид Китиносукэ, чью мудрость Мария усваивала по кодексу чести самураев. Как она корила себя, что, расставшись с Каем на Урале, не последовала последней заповеди Бусидо. Всего несколько шагов сделали они от выхода из пещеры и остановились. Тут Марию затрясло, ноги подкосились. Кай едва успел её подхватить…
Больше недели Мария опять приходила в себя. Кай, стараясь отвлечь мать от тягостных мыслей, вырезал для неё фигурки из дерева, похожие на нецке, рисовал её портреты, облачая в наряды богини Аматэрасу, а то читал стихи Лассе. Он уже не звал её на прогулку, остерегаясь пагубных эмоций. Но неожиданно Мария сама попросилась наружу. Было это после того, как Кай показал ей эскиз часовни.
Когда они вышли из пещеры, Кай взял мать под локоть. Шаг у неё оказался меленький, она семенила, точно была облачена в кимоно. Кай никак не мог приноровиться к её поступи, но локтя не отпускал. Он чуял дрожь, которая пронизывала её, – напряжение и опаска у Марии не прошли. Но при виде часовенки она явно оживилась. Мария оценила, как удачно выбрано место, как всё аккуратно разложено вокруг – и брёвна и доски; как красиво растут венцы, как ладно подогнаны связи.
– Это у тебя от прадеда, – заключила Мария. – Матушка рассказывала, он тоже храмы рубил, прадед Иван.
Известие, что Кай крестился по православному канону, не удивило и не огорчило Марию. Её вера – тихая восточная вера – принимала всё. Она даже порадовалась за Кая, что он совершил обряд. Это был поступок мужчины. О своём одобрении она поведала Флегонту, келейку которого Мария посетила вместе с Каем. Её утешило, с каким почтением и даже благоговением обращается Кай к старцу. Умилило Марию и то, что старец принимает Кая не как юнца, а как равного себе человека. Но самое поразительное Марию ждало впереди. Когда Кай уже вышел из келейки и двинулся в обратную сторону, Мария чуть задержалась у полога и спросила старца, каким он представляет себе дальнейшее. Нечто подобное она спрашивала давно, когда впервые побывала на родине матери, ещё в той, прежней жизни. Тогда Флегонт больше обращался к прошлому, кляня ошибки правителей. А теперь?
– Всё в деснице Божьей, – ответил старец, – но здесь, – он повёл рукой окрест, – здесь уповаю на него, – и, показав на удалявшегося Кая, осенил его крестным знамением.
11
Мария поправлялась. Сознание возвратилось, возвратилась и память, причём не только давняя, но и свежая. А вслед за памятью нахлынула и тревога. То, что настигло их с Каем на Урале, не исчезло и здесь.
Когда Мария окончательно пришла в себя и окрепла, Кай поделился с нею планами. Энергия накапливается в литиевых батареях. Вырабатывают её два ветряка и плотинка. Энергии уже много. Хватит на мощный направленный импульс. Он должен быть убедительным, этот импульс, он должен достичь самого сердца петафлопа. Не таран, нет. Там в Альпах мощная защита. Эти защитные каскады не миновать, если зверь сам не раскроется, сам не уберёт их. Но для этого надо заинтересовать его, чем-то привлечь, чтобы он отвлёкся, ослабил бдительность. Что может заставить его открыться, забыть об опасности? Мощный импульс из космоса. Земные всплески для того монстра не представляют интереса. Имитировать космическую информацию могут отражатели – всевозможные сателлиты. Ведь не обязательно использовать только действующие. Таким отражателем может стать Луна. Или Луна и сателлиты, чтобы сделать передачу многоходовой и более запутанной. Наконец такими отражателями могут стать планеты, хотя запаса энергии на такой вариант может и не хватить. Но дело пока не в этом. Главное – принцип. Импульс с информацией идёт из космоса. А уж на хвосте этого импульса можно занести вирус, который поразит и в конце концов разрушит систему петафлопа.
Мария поняла идею Кая. Поняла и была поражена. Он действительно повзрослел, её мальчик. Это уже мужчина, воин, стратег. Вон как широко он мыслит. Она любовалась сыном. Но глядя в горящие глаза его, не могла сдержать скорби. Эта ядовитая стрела, или, как говорит Кай, разящее копьё, будет направлена туда, где находится Бальтасар, её муж, отец Кая. Жив ли он, расчленён ли на составные, высосан ли этим монстром – он всё равно там. И, следовательно, всё, что нацелено на Альпы, так или иначе коснётся и Бальтасара и, может быть, окончательно доконает его. Разве Кай этого не понимает!
Кай видел смятение матери. Он вполне понимал её чувства, ведь и сам не раз в минуты отчаяния и одиночества вздыхал об отце. Но он сознавал и другое. Альпийский центр, точнее тот монстр, что завладел властью, нацелен на уничтожение остатков человечества. Он не оставляет в покое даже это далёкое поселение и рано или поздно всё равно уничтожит их. А коли так, надо действовать, бороться за свою судьбу и не только защищаться, но и нападать, поставив целью уничтожить врага. Другого выхода просто нет. Нет и не будет.
Кай говорил страстно и убеждённо. Таким его Мария никогда не видела. Она вновь поразилась переменам, которые с сыном произошли. За эти месяцы, пережив многое, Кай шагнул из детства сразу в зрелую жизнь. Он обрёл веру и узнал любовь, он стал мужчиной и скоро станет отцом. Значит, ей, матери, приходит пора повиноваться его воле, как и положено женщине согласно закону Трёх послушаний. Внутренне она уже согласна с такой переменой. Одно сдерживает её – ещё не кончилась воля мужа. Она не может отказаться от повиновения Бальтасару, пока не получит его личного согласия или известия о его смерти.
Разговор сына с матерью ни к чему не привёл. Он лишь только озадачил обоих. Они разошлись, всяк думая о своём, Мария – с грустью, Кай – с обидой.
Обида крепко зацепила Кая. Он досадовал на мать, сердился и, сторонясь её, все последующие дни пропадал на стройке. Кай изводил себя работой. Он работал яростно и исступлённо. Обтёсывая брёвна, он махал и махал топором, только щепа летела. Дело, однако, почему-то не ладилось. Кромка тёса всё чаще норовила пойти вкось, топор поминутно срывался и однажды скользнул по ноге. Всё, к счастью, обошлось – лезвие пропороло только бахилы. Но это был знак. Кай вогнал топор в бревно, выпрямился, размял поясницу и обернулся на вершину берегового уступа. В сумеречной замяти обетный крест был едва различим. Кай отвесил поклон, долго молился, прося прощения за свой гнев и обиду, потом, смиряя гордыню, опустился на колени. Он долго так стоял. Стоял до тех пор, пока ветер не выстудил его покаянную голову, пока не промокли колени и не закоченела спина. Ничего, – приходил он в себя, – всему свой срок. Понимание придёт. А пока надо ждать. Ждать и делать своё дело.
Мария, оставленная вниманием сына, в эти дни обратилась на женскую половину. Она помогала Вере Мусаевне, покорно выполняя все её хозяйственные распоряжения, отчего та заметно помягчела к ней. А то опекала Тасю и вместе с ней выкраивала и шила из остатков чьих-то платьев распашонки и ползунки. А когда Мария была в одиночестве, к ней непременно подсаживался Дебальцев.
Мария не задумывалась над тем, приятно ей или неприятно присутствие капитана. Рядом с ним она будто вновь уходила в себя, опять погружаясь в беспамятную полудрёму. Сидит себе и сидит. Что-то рассказывает – то горячо, то тихо. А она слушает. Она хорошая собеседница, и даже если подчас вовсе не слышит – виду не покажет. Мужчины ведь обидчивы, стоит им заметить невнимание. Они ведь думают, что говорят только значительное и важное. А важного-то бывает не так уж и много.
Что Дебальцеву представлялось важным? Он был сиротой. Родителей своих не знал. С детских лет попал в морское училище. Отцы-командиры были заместо мамки и папки. К службе привык, она ему давалась. До последнего дня служил на атомной субмарине – одной из немногих, что оставались на русском флоте.
Низко склонив голову и до хруста ломая пальцы, Дебальцев рассуждал о давних событиях. О череде последних позорных уступок, допущенных марионеточным правительством, о цепи предательств и измен. Ему и посейчас было горько, как распадалась, погибала великая держава. Ведь уже на его глазах она сократилась, точно шагреневая кожа, до размеров средневековой Руси.
Мария молчала. Что тут было говорить. Когда-то, в другой жизни, её тоже удручало свершившееся. Но сейчас слова капитана не задевали её. Какой смысл заламывать руки и сокрушаться о давних потерях, коли уже ничего нельзя вернуть. Катастрофа сделала бессмысленными не только те события, но и судьбы уцелевших, в том числе и его, и её, и всех остальных.
Мария на время опять ушла в себя, словно потянулась на зов и плеск подземной реки, а когда очнулась, Дебальцев рассказывал о своих последующих передрягах, которые произошли уже после катастрофы. Последовательности событий она не уловила, но поняла, что в его судьбе были и плен, и побеги, и вооружённые схватки, и лагеря, и резервации, и новые побеги, и новые бои.
Все они, мужчины, одинаковы – забияки и драчуны, тихо вздыхала Мария. Она не ошиблась, когда, впервые увидев его, решила, что это один из образов бога Сусаноо – воина и вертопраха. Капитан из того же ряда.
– Какой я капитан, – словно читая её мысли, пожал плечами Дебальцев. Он продолжал о своём, но словно вторя Марии. – Я всего лишь старлей, старший лейтенант. Даже до каплея не успел дослужиться.
Мария подняла глаза. Совпадение мыслей, пусть и случайное, заинтересовало её. Но по-настоящему её привлекло другое. Дебальцев прошёл череду схваток, был в разных переделках, китель его поблёк, прохудился, на локтях заплаты, на полах и груди штопка, возможно, отверстия от пуль, но ведь этот китель ему удалось сохранить. Все пуговицы на месте.
Пуговицы морского кителя крепко запали в сознание Марии. В них был какой-то порядок, устойчивость, чего так не хватало ей в последнее время. «Вот мои пуговицы, вот моя тень», – как эхо отдавалось в её отуманенном сознании. А ещё кстати или не кстати вспоминалось, что Бальтасар всем пиджакам предпочитал куртки на молнии и свитера.
Однажды вся пещерная коммуна собралась за общим столом, что в последнее время случалось не часто. Дебальцев, сидевший напротив Марии, что-то ей негромко рассказывал. Она, как всегда, была рассеяна и слушала, не слыша. И тут выкинул шутку Шаркун. Нарочито дурковатым голосом он запел:
Он – капитан, и родина его – Марсель.
Он обожает споры, шум и драки.
Он курит трубку, пьёт крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки.
Шибая по струнам воображаемой гитары, исполнитель ехидно клонился к Вере Мусаевне, а голос его, блатновато-натужный с каким-то кавказским акцентом, метнулся в другую сторону:
У ней такая маленькая грудь…
Тут Вера Мусаевна не выдержала, пихнула Шаркуна ядрёным локотком, мол, что же ты при сыне-то. От тычка в живот тот поперхнулся. Кай удивлённо посмотрел на Веру Мусаевну, дескать, за что? Та вспыхнула, подосадовав, видимо, на свою горячность. Дебальцев, сидевший против Марии, на всё на это усмехнулся, однако глаз не отвёл. Опустила ресницы Мария – замужней женщине не пристало долго смотреть на постороннего мужчину.
Выходка Шаркуна вскорости забылась, как для большинства забывается многое. Однако Мария хорошо запомнила эту немую сцену. Ей понравилась реакция сына – этот чуть насмешливый, уже всё понимающий взгляд, взгляд мужчины, который солидарен с другим мужчиной. И реакцию Дебальцева она оценила – в ней был вызов и ещё что-то совсем юношеское, чистое и чуточку стыдливое.
А ещё Мария поймала себя на мысли, что постоянно ловит информацию о Дебальцеве. Вот он пошёл на территорию лагеря проверять сигнализацию. Вот он вместе с другими работает на ветряке. Вот он пристреливает оружие. Вот он с Каем пошёл на делянку.
А потом Мария обратила внимание на его голос. Когда Дебальцев разговаривал с другими, голос его был одним, а когда с нею – голос начинал струиться, обтекать её, как-то странно рокотать и будоражить.
Сравнения приходили сами собой. Явившись однажды, они стали возникать постоянно. С этим не было никакого сладу, хотя поначалу Мария и одёргивала себя. Дебальцев и Бальтасар. Бальтасар и Дебальцев. Меж ними шёл какой-то негласный турнир, какой-то невидимый поединок. А полем боя, ристалищем, стало её сознание. То брал верх один, то другой, но ни тот, ни другой победы не одерживал. И вот к какому выводу пришла Мария.
Бальтасар – это постоянная переменчивость, всегдашняя неожиданность, это алмаз со множеством граней. А Дебальцев ясен, как стекло. Плохо это или хорошо – кто знает. Алмаз мерцает переливами спектра, играет всеми гранями, но и тревожит. А стекло прозрачно и бесхитростно. Зато через него виден мир, оно сохраняет свет и тепло.
Однажды Мария поймала на себе взгляд сына. В нём было всё – и понимание, и одобрение, и чуть грустная усмешка, и ещё тот самый проклятый вопрос. Он был стратег, Кай, и психолог. Он был сын своего отца и взрослел, мужал просто на глазах. Внимая речам Дебальцева, Мария чуяла, откуда дует ветер, куда обращает капитан её мысли. Как и подобает восточной женщине, ей не составляло труда мягко увести разговор в сторону. Но она сознавала, что воля сына, эта неукротимая мужская воля, рано или поздно сломит-таки её. Сознавала и была внутренне уже готова к этому. Однако всё ещё противилась, уклонялась, оттягивала, оправдывая себя тем, что в её жилах течёт не только восточная, но и русская упрямая кровь.
12
Зима шла в тревоге, бесконечных житейских хлопотах и ожиданиях. Продолжалось накопление энергии. Энергию экономили. Даже термы стали включать через неделю, лишая себя едва ли не единственного удовольствия. Энергию не жалели только для охраны.
Охрану и оборону лагеря взял на себя Дебальцев – единственный из всех военный. Первым делом капитан решил пополнить арсенал. Вдвоём с Каем они слетали на малом дельтаплане в район, где когда-то стояла воинская часть. Всё здесь пришло в упадок, но казармы и склады ещё не обрушились. Они обошли все закутки, все оружейные комнаты и каптёрки, все склады. В этих поисках им помог прихваченный Каем с дельтаплана металлоискатель. В итоге к автомату и двум пистолетам, с которыми Дебальцев полтора года назад объявился в пещерном городке, прибавились пистолет, четыре автомата с запасными магазинами, россыпь патронов и пол-ящика толовых шашек с запалами. Капитан потирал руки. Он радовался, как рыбак после удачной рыбалки.
Дельтаплан по возвращении домой Дебальцев велел посадить не на прежнем месте, а в стороне от грузового планера. Потом они с Каем долго и тщательно укрывали аппарат кусками брезента, ельником, закидывали серым снегом. Позёмка чёрная не утихала, и довершить маскировку они оставили ей.
Все следующие дни Дебальцев вместе с Каем или Пахомычем минировал дальние подступы. Он строго-настрого запретил всем отходить от берега дальше двухсот метров. Потом пришёл черёд промышленным объектам, как на полном серьёзе называл своё хозяйство Шаркун. Вдвоём с капитаном они устроили электрозащиту на ветряках и на подступах к плотинке. При этом все кабели заглубили или замаскировали.
Ближние подступы, в том числе часовенку, капитан окружил системами тайной сигнализации. Сигнализацией он опутал все пещерные лазы, кое-где расставил петли-ловушки, наложив строгий запрет совать туда нос. Он подумывал и заминировать те дальние выходы, но, остерегаясь обвалов, воздержался.
Короче, всё, что требовало охраны, контроля, досмотра, было, как говорил Дебальцев, схвачено. Без сигнализации и защиты оставалась только келья старца Флегонта. Дебальцев предлагал, настаивал что-нибудь сделать, совал в руки старцу пистолет, звал его в тир, который обустроил в дальней сухой пещере, мол, все уже пристрелялись, даже женщины, но Флегонт был непреклонен.
– Меня Господь бережёт, – качал он головой и осенял себя крестным знамением.
Предосторожности, которые предпринял Дебальцев, были не лишними. Несмотря на отдалённость и таёжные завалы, их становище не оставляли без внимания. Следы появлялись то в одном месте, то в другом. Однажды ночью прогремел взрыв. Утром капитан с Шаркуном, вооружившись автоматами, кинулись в окрестности. Недалеко от грузового дельтаплана они обнаружили воронку и клочки полимерной ткани.
– Почему они не боятся? – услышав о находке, встревожилась Тася. – Почему идут напролом? Они же люди.
Кай промолчал. Ответил Дебальцев.
– Это уже не люди, – жёстко сказал капитан. – Зомби. Инстинкт самосохранения у них ликвидирован.
В другой раз сработала электрозащита. Это обнаружилось почти сразу. Следы читались хорошо. Сначала было три цепочки следов, потом только две, а меж ними тянулась длинная прерывистая полоса – тут явно кого-то волокли.
И всё же как они ни укрепляли оборону и ни усиливали охрану, новая беда не замедлила. Она стряслась в начале марта, когда уже прибавилось свету, а с ним и надежд. Для бед и несчастий календаря – увы – не существует.
Тем утром Кай проснулся, как всегда, спозаранку. Его ждала стройка. Мерцание дальнего ночника едва достигало их с Тасей закутка, но Каю больше и не требовалось. Он поднялся. Топчан слегка скрипнул. Тася беспокойно заворочалась, что-то забормотала. Кай поцеловал её в висок, поправил полость и тихонько оделся. Теперь надо было будить Дебальцева. С тех пор, как капитан взял на себя охрану и оборону лагеря, все стали беспрекословно подчиняться ему, даже Шаркун. Капитан запретил без нужды выходить наружу и днём, и тем более ночью. А если появляется надобность, ни в коем случае не отправляться в одиночку.
Лежак Дебальцева теперь был оборудован ближе всех к выходу и располагался за уступом стены. Ночничок, приглушённый реостатом, не достигал напрямую этого места, но Кай, обвыкшийся в темноте, не сбился. Он тронул Дебальцева за плечо. Тот мигом очнулся, что-то бормотнул или кашлянул и тотчас же поднялся.
В такую рань выходить из пещеры Дебальцев разрешил только Каю. Это произошло после того, как Кай нарушил его запрет. «Мимо меня ни одна мышь не проскользнёт», – сказал Дебальцев, предупреждая население пещерного городка. А Кай возьми да и проскользни. Не обнаружив Кая в утреннем застолье, Дебальцев тотчас же кинулся на стройку. Кай был, конечно, там. Дебальцев едва не с кулаками набросился на него. Таким Кай капитана ещё не видел. Лицо пятнами, усы дыбом, губы белые. Разъярённый, бешеный. Так, видать, зацепило, что его, мужика, военного человека, провёл юнец. Но ведь и Кай был уже не мальчик. В ответ на ругань и ярость Дебальцева он не проронил ни слова. Но с такой неукротимой силой вогнал топор в бревно и так исподлобья глянул на Дебальцева, что тот смешался. Вечером, когда страсти улеглись, Дебальцев подошёл к Каю и примирительно протянул руку:
– Буди, когда пойдёшь. Лады?
– Лады, – ответил Кай. Он тоже осознал. На том и помирились.
Пока Дебальцев натягивал комбинезон, Кай вышел наружу. Было ещё сумрачно, но уже светало. Пелена пепла и сажи зыбилась, как клочья тумана, виденные в каком-то старом фильме. Лопатки Кая задело холодком. Он зябко поёжился. Потом, как всегда, на выходе повернулся направо, где на уступе высился обетный крест. Правая рука Кая привычно потянулась ко лбу, пальцы уже сжимались в щепоть, чтобы осенить себя крестным знамением, глаза достигли креста и…
Через минуту-другую наружу вышел Дебальцев. Он на ходу застёгивал пряжку. Старая сыромятина была разношена, и он никак не мог затолкать конец ремня в кожаное кольцо. Завершить эту мучительную операцию Дебальцев не успел. Взгляд его наткнулся на Кая. Надломленная фигура парня, его застекленевшие глаза насторожили капитана. Взгляд его метнулся в ту сторону, куда, не мигая, смотрел Кай. Капитан слыл бывалым мужиком, но увиденное на верхотуре и его потрясло. На обетном кресте был распят человек. Зажмурив крепко-накрепко глаза, Дебальцев сжал кулаки, словно взял себя в руки, потянул ноздрями сырой воздух и шагнул к Каю. Кай стоял неподвижно, словно окаменел. Дебальцев мягко опустил ладонь на правое плечо, другой рукой взялся за подмышку. Сердце Кая не билось. Дебальцев осторожно сжал это закоченевшее тело и резко встряхнул. Кай очнулся, тягуче со всхлипом вздохнул. Рот его перекосило, начались спазмы, из груди рвался хрип.
– О-о! – давился Кай застрявшим криком, не в силах вытолкнуть его из нутра, и всё тыкал пальцем.
Дебальцев, оставив его, кинулся в пещеру. Через минуту следом за капитаном оттуда выскочили Пахомыч с Шаркуном. Шаркун сжимал в руках автомат. Вчетвером они кинулись на взгорок. Все поднимались молча. Один Пахомыч трясся и причитал.
Запястья Флегонта были пробиты огромными крюками, на которых краснели прежде белые изоляторы. Седая борода старца побурела и топорщилась. Он был ещё жив.
Дебальцев рванулся было снимать, велел бежать за пилой, за клещами, но распятый застонал и покачал головой.
– У-у! – припал Кай к его посиневшим стопам. Увидев пастыря вознесённым на кресте, Кай поначалу обомлел. А сейчас, вблизи, ослаб и не мог сдержать слёз. Это были слёзы жалости, любви и ещё покаяния. Каю казалось, что за последние месяцы старец уже настолько истончился до духа, что плоть его поколебать невозможно, потому что её как бы уже и нет. Оказалось, есть. Она была въяве, эта плоть. И страдания, и кровь – всё въяве. И эти холодные беззащитные ноги.
Ноги старца особенно поразили Кая. Внимая проповедям пастыря, стоя с ним на молитве, Кай видел только руки – то кладущие крест, то листающие Писание. А о ногах он не думал, будто и не существовали, как не существовала, казалось, плоть старца, покрытая хламидой. И вот теперь, увидев эти старческие усталые ноги, Кай плакал, не скрывая слёз. Сколько они исходили, эти ноги. Сколько дорог и троп одолели. И там, в прошлом, и здесь. Сколько грязи перемесили, сколько пыли дорожной. А теперь синие, пробитые железом, коченеют, оторванные от земли.
Каю почему-то припомнилось, как он обносил всех обитателей пещер сладкими пастилками и постеснялся предложить такую же Флегонту. От этого воспоминания ему стало ещё горше.
– Отче, – шептал Кай. Слёзы текли и текли. Стопы старца, словно оживлённые этим горячим потоком, пошевелились. Это был знак. Кай отстранился, не снимая ладоней с холодных лодыжек, поднял голову. Глаза их встретились.
– Э-ээ, – выдавил старец и, словно отдавая последний наказ, всё смотрел и смотрел на Кая, пока не потускнел его взор.
Когда старец угас, крест опустили и взялись за крючья. Какие мучительные силы потребовались, чтобы их выдрать. Те упыри, не чинясь, лупили по живому. Кай не смел потревожить даже мёртвого. Ему досталось вызволять из железных пут правую руку. Он оторопело глядел на изувеченную, пробитую крюком ладонь, на эти растопыренные сухие пальцы и не мог ничего сделать. Ещё вчера вечером эта рука, тёплая и твёрдая, покоилась на его темени, эти пальцы, сжатые в щепоть, осеняли его крестом, и вот теперь это всё на глазах костенело и умирало. Кай, не в силах более видеть это, закрыл глаза руками. За крюк, управившись с одним, взялся Дебальцев.
Старца похоронили тут же на взгорке. Обетный крест, вновь поднятый, стал могильным. Стоя над могилой, сложенной из камней известняка, все потерянно молчали. Что-то по-птичьи бормотал Пахомыч. Всхлипывала Тася, Вера Мусаевна гладила её по голове. А Кай, вытянувшись, держался двумя руками за перекладину креста и всё трогал ладонями колючую пробоину.
Вечером устроили поминки. За длинным столом, где в последнее время редко сходились вместе, собрались все. Флегонт сводил их в горсть при жизни, он свёл их и по смерти.
– Царство небесное, – отхлебнув из глиняной плошки, перекрестился Пахомыч.
– Мир праху, – сказал Дебальцев, он выпил до дна.
– Покой душе, – тихо добавила Мария, чуть пригубив.
Больше никто не вымолвил ни слова. Беззвучно, роняя слёзы на тяжёлый живот, плакала Тася. Вера Мусаевна шумно вздыхала. Кай выпил, скривился, подпёр голову рукой и прикрыл глаза.
Шаркун тоже выпил. Обычно, приняв стакашек зелья, он расслаблялся, пускался в разговоры, словно плотину какую прорывало. А тут – ни слова. Только поглядывал на торец стола, где в редкие их совместные застолья сиживал старец, смотрел на сиротливый стакашек, покрытый – за неимением ржаной корочки – белковой лепёшкой, и молчал. Было видно, что он норовил что-то сказать, Шаркун, – то ли вспомнить, то ли покаяться, – но вдруг затянул песню:
Степь да степь кругом.
Путь далёк лежит.
В той степи глухой
Замерзал ямщик.
Пел Шаркун негромко – не так, как всегда, когда его ломало и корёжило, а непривычно проникновенно и достойно. Дебальцев было подхватил, да, уловив чей-то взгляд, понял, что некстати, и замолк. Шаркун пел один. Старинная песня наполняла пещеру горькой русской тоской, и она металась по подземелью, словно душа-птица, затворённая в клетке. Никто не шевелился. Шаркун, не сбившись, довёл песню до конца, словно память забытая к нему вернулась. И когда закончил, ещё долго все сидели, не двигаясь, заворожённые родовой памятью…
Гибель старца потрясла Кая. Он никак не мог найти себе места. Метались его руки. Метался его взгляд. Металась, не находя покоя, его душа. Он то брёл на стройку, брался за топор, что-то тесал, долбил, но внезапно замирал, не понимая смысла своих действий, не понимая, что у него в руках и зачем. То сидел у входа в пещеру, закрыв глаза и раскачиваясь, пока не окоченеют пальцы, пока ознобом не сведёт плечи. А то зачем-то направлялся к плотинке, где дымила промоина.
Всё это время его неотлучно сопровождал Дебальцев. На глаза лишний раз капитан старался не попадаться, но держал Кая под присмотром. Об этом просила Мария. Однако не только поэтому Дебальцев приглядывал за Каем. Он искренне остерегался за рассудок парня, а вспоминая, как у Кая остановилось сердце, всякий раз мучительно мотал головой. Внешне Кай уже окреп, возмужал, но сердце у него было ещё мягкое, по-детски ранимое.
На третий день Кай отправился к могиле. Подъём был крутой и скользкий. Дыхание скоро сбилось, сердце зашлось. Добредя до могилы, Кай не просто опустился на колени – он рухнул перед ней.
Следы недавней казни уже замело. Серый снег облепил крест, осыпал могильные – и без того серые – камни. Глядя на это нагромождение камней, Кай неожиданно позавидовал им. Вот так бы и лежать серым валуном, ничего не желая и ни о чём не думая. Лечь и лежать. Серый комбинезон, серое лицо. Может, и не заметят разницы.
Вернувшись в пещеру, Кай завалился на топчан и укрылся с головой. Приходили мать, Дебальцев, Вера Мусаевна. О чём-то говорили, что-то предлагали, – он не отвечал. Ему не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать.
За сутки до гибели старца на окрестности коммуны обрушился невиданный шквал. Ветер был такой неистовый, что сорвал с петель двери в часовенке, выдавил щиты, которые временно прикрывали оконные проёмы. Внутри строения захозяйничали сквозняки. Они носились по закуткам часовенки, словно свора оголтелых крыс. От этого писка и свиста часовенку знобило, она выглядела больной, казалось, что её качает и кособочит.
Вот так и душа Кая. Сорвало с неё лютым вихрем ставни, выдуло всё тепло, весь дух, что копился там, ослепла она и оглохла, потеряв всякий смысл и значение. И теперь там, в пустоте, гулеванили сквозняки, шатая её из стороны в сторону.
Вернулась с ужина Тася. Она принесла что-то для Кая, поставив чашку у изголовья. Но Кай даже не отозвался. Вздыхая и покашливая, Тася разделась. Теперь она носила просторный, вдвое больше прежнего, комбинезон. Топчан заскрипел. Тася поворочалась, ища удобное положение, и затихла. Кай не пошевелился. Дыхание Таси было прерывистым и затруднённым. Либо утаивает, прислушиваясь к его дыханию, либо простудилась. Кай слегка покашлял. Тотчас Тасина рука скользнула к нему и опустилась на затылок. Она была тёплая и лёгкая. Гладя Кая по темечку, Тася что-то мурлыкала, словно баюкала, а потом притянула голову Кая к своей груди. Кай не отозвался на её тихую ласку, но и не отстранился.
Очнулся Кай среди ночи. Щека его была прижата к Тасиному животу, который облегала полотняная рубаха, а в живот настойчиво колотило. Он не сразу понял, что, а догадавшись, обомлел. Тася беспокойно ворочалась, постанывала, но сморённая дневными трудами и своей тяжестью, не просыпалась. А тот, кто таился за округлостью её живота, не утихал, а всё колотился и колотился.
Дальний свет едва достигал их закутка, но глаза Кая давно обтерпелись, и он хорошо видел, как пучится телесная переборка. А ну как не выдержит, а ну как лопнет, забеспокоился Кай. Страх смешался с удивлением. Он снова прижался к Тасиному животу, пытаясь понять, что там происходит. Внутри стоял гул, словно в раковине, когда её подносишь к уху, – не то морской, не то вселенский.
Каю вдруг припомнилось, как год назад он впервые вышел в земной космос. Как его тянуло туда, как он норовил преодолеть охранную плаценту, а прежде – собственный страх, как всё-таки вырвался, одолел… То, что происходило сейчас, было похоже. Ещё один земной собрат норовит выйти на земной круг. Так Кай и подумал буквально: собрат. И только следом, уже вдогон явилась истина: да это же сын твой. «Сын? – едва не вслух переспросил Кай. – Отчего же он торопится сюда? Разве здесь хорошо?». Всё ещё недоумевая, глядя на происходящее будто со стороны, отстранённо, он с силой потёр виски, коснулся ладонью глаз. И тут словно пелена спала: «Не торопится, а беспокоится. Чует смуту, смятение – и остерегает, утешает, напоминает». Волна нежности охватила Кая. Он отнял ухо, положил на Тасин живот ладонь, ровно отец на темечко младенца, и едва слышно вымолвил:
– Всё будет хорошо! Вот увидишь.
А потом, как заклинание, повторил уже для себя:
– Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!
Утром Кай наведался в келью старца. Лампадка в красном углу теплилась. При появлении Кая, отогнувшего полог, пламя затрепетало. Кай трижды перекрестился, всякий раз отвешивая поклон, подошёл к аналою. На душе всё ещё было сумрачно, словно осыпало её пеплом и сажей. С гибелью старца он почуял неизъяснимую пустоту, а самое горькое – тщетность того, что делал и замышлял. Ему хотелось пожаловаться старцу и даже упрекнуть его: что же ты покинул нас, отче? Больше того, Кай уже собрался это обронить вслух, но тут пламя лампадки взметнулось и бросило блик на раскрытое Писание. Кай склонился. В глаза кинулись строки:
«…укрепляйся, сын мой, в благодати Христом Иисусом, и что слышал от меня при многих свидетелях, то передай верным людям, которые были бы способны и других научить.
И так переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа…»
Кай поднял глаза.
– Ты не покинешь меня, отче? – вымолвил он. – Я ведь ещё так слаб.
Огонек лампадки ласково ворохнулся. Кай благодарно склонил голову.
На девятый день все обитатели пещер собрались у могилы. Склонив головы, стояли молча.
– Почему он не ускользнул? – обронил в тишине Дебальцев. – Туда? – Он коротко мотнул головой. Все поняли, о чём он: туда – значит, в прошлое, в старую жизнь, в относительную безопасность.
– А разве Христос не смог бы уйти от распятия? – вопросом на вопрос ответил Кай.
Мария, стоявшая напротив, вскинула глаза. В словах сына не было укора, но она почуяла жгучую вину.
В тот же день Кай снова обратился к ней с вопросом. Душа старца звала к действию. Кай внимал ей и ждал ответа. Мария согласно кивнула. Что написано на роду – так тому и быть. Она родилась в год Огня и Лошади. Такой женщине предначертано убить своего мужа.
Мария слушала молча. Кай изредка поглядывал на неё и говорил коротко. В их операции не обойтись без АЙКа. Надо его вычленить из каскада базы и заставить работать на себя. Но главная забота – схема отражателей. И тут Мария, уже включившаяся в дело, вспомнила про давнюю космическую экспедицию. Два корабля покинули Землю много лет назад. Один пропал, о втором ничего не известно.
– Вот, – Мария сложила ладони. – Надо создать имитацию возвращения. Все позывные, все имена, даты есть в компьютерной памяти, надо их только разыскать.
13
Подготовка к операции шла всю весну. Мария с Каем делали расчёты, Дебальцев дополнял и корректировал. Решено было выход в эфир осуществить в три каскада, чтобы создать эффект приближения. Тут требовалось просчитать всё, учитывая скорость вращения Земли и сателлитов, углы отражения, удалённость искусственных спутников и Луны и, само собой, скорость мифического космолёта и место его нахождения.
Первую передачу наметили сделать предельно краткой: позывные космического корабля, сводка о потерях, о состоянии здоровья уцелевших членов экипажа, сводка о работе бортовых систем, предполагаемая дата приземления и запрос о готовности космодрома. Если наживка сработает, если Альпийский монстр клюнет на неё, значит, непременно проверит все свои базы, в том числе и Уральскую. «Подрыгает, – как сказал Дебальцев, – всеми, даже атрофированными щупальцами». А чтобы при инспекции у него не возникло подозрений, надо вычленить из базовой цепи АЙК и заменить его имитатором. Вторую передачу запланировали провести через двое суток. По характеру её наметили сделать чуть пространнее, чтобы тщательнее замаскировать вирус – яд для петафлопа. Ну, а третью передачу, сократив немного второстепенные сведения, задумали для подстраховки.
Работа в мозговом центре, как шутил Дебальцев, кипела. Всех охватил азарт. Капитан, чувствуя себя в штабе военных действий, постоянно вспоминал флотские времена. В череде историй мелькнул эпизод с запланированной утечкой информации. Кай тут же подхватил:
– А что, если и нам?.. Внутренние переговоры с космолёта?.. А?
Дебальцев поднял большой палец. Мария тоже оценила идею. «Утечка» информации не просто расширяла возможности – она усиливала их стратегию.
Бортовые переговоры взялся сочинить Кай. Этому тексту теперь придавалось особое значение – ведь именно в него они запланировали внедрить вирус. Однако задача оказалась не простой. Экипаж космического корабля был интернациональным. С одной стороны, это облегчало дело – не так будет резать уши акцент, ведь английским владели только Кай с Марией да немного Дебальцев. Но с другой – затрудняло. Приходилось учитывать национальные особенности, принятую в разных странах манеру речи, сленг. Написанный Каем текст много раз правили, дополняли. Он как автор порой сердился, не соглашался с поправками. Но когда его убеждали – вносил. Больше всего он прислушивался к мнению матери и Таси. У Марии был лингвистический опыт, знание особенностей разных наречий. У Таси – врождённый музыкальный слух и языковое чутьё: английские слова она вслед за Каем произносила чётко и безукоризненно.
В поиске нужных слов участвовали все, даже Пахомыч и Шаркун. Шаркуну взбрела в голову одна фраза – нелестная характеристика старушки Земли, в которой обыгрывались слова «климат» и «климакс».
Почти всем она показалась скабрёзной и жестокой. Это было равносильно тому, чтобы хулить если не покойного, то больного. Но Шаркун настаивал. В конце концов, пошли на уступку. Примиряло то, что фраза, как и весь разговор, будет звучать по-английски и произносить её станет именно Шаркун. Может, в его исполнении она окажется естественной. Ведь то, что кощунственно с точки зрения землян, переживших катастрофу, может быть вполне нормально в устах космического бродяги.
Жизнь в пещерном городке обрела в эту пору какое-то новое качество. Всех охватило забытое за годы пещерного прозябания ожидание перемен. Вслед за ощущением чего-то значительного и высокого, которое ждёт их в грядущем, вернулось понимание важности бытия, причастности их, смертных, к высшему бессмертному промыслу.
Этим забытым и, казалось, утраченным ощущениям вторило и наступающее время года. К концу апреля в округе стало заметно светлее. Несмотря на глухую поднебесную пелену, горний свет достигал-таки несчастной Земли, а солнце, приближаясь к отворённой небесной полынье, всё ярче и ярче освещало её закрайки.
А тут к тому же во льду заворочалась река. Местами вспухли пузыри. Живые промоины бросали слабые блики, которые у старших будили забытые воспоминания, а младших манили неиссякаемой родовой памятью.
И даже неведомая топка, казалось, уменьшила свой плотоядный жор. Не так несло дымом, не так тянуло гаревым смрадом, поредели охвостья пепла и сажи.
Но главное, что поднимало дух, что наполняло жизнь этой горстки людей новым содержанием, было ожидание ребёнка. Об этом старались не говорить, боясь спугнуть или сглазить, как стерегутся нарушить таинство молитвы. Но именно это событие, которое должно было совершиться в начале лета, постепенно обрело главный смысл, и именно ему оказались подчинены все их замыслы и прежде всего – схватка с альпийским спрутом.
Когда текст бортовых переговоров был окончательно готов, Кай с Марией сделали перевод и русскую транскрипцию. Теперь предстояло распределить роли. На роль командира космолёта все без исключения выбрали Кая. Голос его за последние месяцы окреп, огрубел, да и сам он раздался в плечах. Кай, смущённый всеобщим вниманием, вспыхнул.
Первым штурманом в экипаже космолёта значился мужчина, вторым – женщина. Собрание решило, что в бортовых переговорах будет участвовать она, и роль её исполнит Мария. Женщина была родом из Малайзии и, следовательно, мягкий английский Марии подтвердит это. А что касается первого штурмана, то с ним могло что-нибудь произойти: заболел или даже скончался. Космос ведь не санаторий.
Дебальцеву в предстоящем космическом спектакле досталась роль бортинженера, специалиста по вооружению. У части персонажей в тексте обозначались имена, а его героя окрестили Снайпером. Тут у капитана не возникло никаких противоречий. Сложнее было с языком. По национальности его персонаж оказался аргентинцем. На это обратили внимание все, но по-особому – только Мария. Она даже похолодела от такого совпадения. Ощущение предательства уже не терзало её бедное сердце, но какие-то сомнения, словно уголья погасшего костра, ещё шаяли. Разучивая с Дебальцевым его фразы, она вспоминала напористую речь Бальтасара и подчас задыхалась от смятения.
Шаркун, по сценарию, стал бортмехаником, хотя в тексте это никак не обозначалось. И даже старику Пахомычу досталась роль, она оказалась крохотной, но по-своему значительной – из всех членов экипажа он был единственный выходец из России. Не хватило ролей только Вере Мусаевне и Тасе. Их шутя окрестили художественным советом.
По вечерам, когда все обитатели коммуны собирались за столом, начиналась запись. Они подолгу репетировали, прежде чем записать тот или другой фрагмент или даже одну какую-нибудь заковыристую реплику. Над столом витало напряжение и вместе с тем вдохновение. Записанные фразы слушали, обсуждали, соглашались принять или отвергали. Если не принимали – делали новые дубли, пока наконец не приходили к согласию.
К концу первой декады мая запись была закончена. Однажды вечером провели прослушивание. К середине записи Кай на какой-то миг потерял ощущение времени, до того явственно ему показалось, что он и впрямь скиталец космоса, возвращающийся из звёздной бездны.
Настала пора лететь на Уральскую базу. Предстояло доставить туда заряженные литиевые батареи, вычленить из сети АЙКа, заставить его, обеспечив скрытность, работать на себя и приготовиться к передаче. Заранее было решено, что полетят трое: Кай, Мария и Дебальцев. Для перелёта наметили использовать оба дельтаплана – и грузовой, и разведывательный.
Сборы в дорогу продолжались несколько дней. Первым делом мужчины проверили и подготовили планеры, женщины сделали запас пищи и воды. Потом всяк занялся своим заведованием или самыми неотложными делами.
Кай в эти дни допоздна пропадал на стройке. Он поставил себе цель – до отлёта водрузить крест. Часовенка была ещё не завершена. Ставни, окна, пол – ещё много предстояло сделать. Однако куполок – временная квадратная башенка – уже высился над кровлей и ожидал венца. Это было очень важно для Кая – водрузить крест. Именно такой образ – крест к небу и невидимое копьё, отражённое с неба, – и виделся ему символом победы.
Дебальцев в эти дни проверял систему безопасности. Он обходил вместе с Шаркуном ловушки, заминированные участки, попутно поставил ещё несколько зарядов и подолгу инструктировал Шаркуна и Пахомыча, что надо делать и как держаться, когда гарнизон будет наполовину меньше. Пахомыч остерегался автомата – «Отродясь такую страхолюдину не держивал», – но потом приосанился, словно оружие придало уверенности, даже челюсть перестала подрагивать и шамкать, кажется, стал меньше. Подобрался и Шаркун. Он оставался за старшего и слушал Дебальцева внимательно и серьёзно.
Мария в эти дни занималась оборудованием и приборами, готовя их в дорогу. А то шла на женскую половину, где решались сугубо мирные задачи.
Тася, опечаленная разлукой с Каем, поначалу плакала, однако вскоре одумалась. Расстраиваться ей было никак нельзя – маленький стал беспокоиться, то и дело ворочался. Не ровён час, не выдержит сроков. Тася отяжелела, много ела и спала. Иногда её душил страх, когда возникали новые ощущения. Тут приходила на выручку Вера Мусаевна. Докторша успокаивала её, дескать, именно так у всех и бывает, хотя сама никогда и не рожала. Мария тоже старалась помочь Тасе, пыталась давать советы. Но всякий раз, когда доходило до практики, она осекалась – ей ведь тоже не доводилось рожать.
Кай, чем ближе было расставание, тем всё больше тревожился за Тасю, стараясь утешить её и приободрить. Он пересказывал ей приключенческие книжки или увлекательные киноленты; читал наизусть стихи, а то рисовал картинки, где было солнце, цветы, улыбающиеся лица, хотя самому ему было тревожно, а подчас и страшно.
– Всё будет хорошо! – как заклинание твердил он, утешая и Тасю, и младенца, и себя.
Последняя ночь перед разлукой выдалась на редкость тихой и безмолвной. Всё словно оцепенело и замерло. Тишина стояла в сердцах. Тишина улеглась в их подземной обители, в её окрестностях. И даже, похоже, больная природа задержала на время своё прерывистое воспалённое дыхание. Наступило то промежуточное состояние, когда, кажется, уже ничего ни от кого не зависит. Надо только ждать да тихо молиться, заглушая свой страх и отчаяние.
Утром перед самым отлётом Кай навестил келью Флегонта. Опустившись перед образами, он помолился. Путникам он испрашивал помощи в замыслах, остающимся на ожидании – надёжной защиты.
Потом Кай вернулся в пещеру. Погрузка была завершена ещё накануне. По русскому обычаю все посидели на дорожку, затем вышли наружу. Тасе проводить Кая до дельтаплана было не под силу. Оставлять её в пещере одну запретил Дебальцев. Решили все распрощаться возле входа.
Расставание было коротким. Первым, пожав руки мужикам, кивнув женщинам, двинулся Дебальцев. Мария поцеловала в лоб Тасю и шагнула следом. Настала очередь Кая.
Тася стояла бледная и потерянная. Мешковатый чёрный комбинезон делал её отяжелевшую фигурку и вовсе бесформенной. Подпирая поясницу правой рукой, она левой теребила подбородок, видать, боялась разрыдаться. Кай подошёл и обнял её, насколько позволял Тасин живот.
– Маленькие мои, – прошептал он на ушко, это предназначалось не только ей, но и младенцу. – Я вернусь. Всё будет хорошо. Вот увидите. Только ждите. Ладно?
Распухшие Тасины губы мелко-мелко задрожали.
– И-и, – тягуче и сиротливо всхлипнула она и на выдохе одними губами закончила, – ди-и…
Взгляд Кая устремился на куполок часовенки. Свежесрубленный крест со стороны небесной иордани сиял золотом. Покойный Флегонт, благословивший стройку, повелел наречь часовню Христорождественской.
– Помоги, Господи! – прошептал Кай и, оторвавшись от Таси, шагнул на тропу.
Никто из них не ведал своей судьбы и своих сроков – ни те, кто улетали, ни те, кто оставались. Но так было во все времена и со всеми людьми, кто жил до них на этой некогда голубой и ставшей по неразумению человеческому чёрной планете.
Никто из них не ведал, сменится ли Божий гнев на милость. Но так было со всеми и во все времена, начиная с Адама и Евы.
А уж будет ли прок от их усилий – они и подавно не ведали, как не ведали о том их предки, пускаясь в неведомое.
Единственно, что оставалось у этой горстки людей, как и у всех землян во все времена, – НАДЕЖДА.