— Этот бальзам надо искать, — более уверенно заговорил я. — И его можно найти. Если бы люди боялись штормов, они не выходили бы в открытое море. А жизнь — она подобна морю, да еще и постоянно бурному. И либо учись плавать, либо иди ко дну.
Хайдар-ага поддержал меня:
— Ты прав, сынок, верно говоришь. Горе и радости в жизни перемешаны, и, не познав горя, не будешь знать, что такое счастье.
Опять все умолкли. Яхья-хан опустился на колени. Он снова смотрел на письмо, дрожавшее в его руке, но, кажется, больше не читал его, а просто погрузился в свои думы. Его состояние, его возбуждение и даже резкость тона можно было понять: с двух сторон на человека наваливались тяжкие испытания, с двух сторон на него давили, и он не знал, на чем остановиться: каждое решение таило в себе и надежды и риск…
Яхья-хан был афганцем. Афганцами были и его предки, и он отлично понимал, что всей своей кровью связан с Кабулом. В его окружении тоже все были афганцами — все село. И попытайся он отречься, отколоться от своего народа, не сносить ему головы. Однако же и с юга на него надвигается смертоносный огонь, и если только англичане почувствуют, что взоры Яхья-хана с надеждой обращены на север, этот огонь уже не удастся унять…
Да, положение Яхья-хана было незавидным. И, отлично отдавая себе в этом отчет, Хайдар-ага заговорил:
— Вы, Яхья-хан, оказались между молотом и наковальней. Трудно сказать, какое из двух решений увеличит ваши шансы на жизнь. Но война есть война! И она не обходится без жертв… Не надеетесь же вы вообще избежать бури? Это было бы слишком наивно…
— Да, оказаться над схваткой нам не удастся, об этом мы и не думаем, — твердо, даже жестко ответил хан.
— В таком случае остается лишь выбрать, и безотлагательно: с кем вы?
Хан не ответил. Видно было, как мучительно он колеблется, как боится сказать последнее слово.
И тогда я решил попытаться подтолкнуть его:
— Завтра утром, хан-ага, мы двинемся в путь. У нас нет времени ждать. И хотелось бы к утру получить от вас ответ на письмо сипахсалара.
Хан долго молчал. Глаза его были закрыты. Потом, чуть-чуть приподняв тонкие желтоватые веки, он сказал:
— Ладно, сынок… Завтра утром я скажу свое слово.
2
Я чувствовал такую усталость, что, казалось, не успею лечь, как усну. Но уснуть не мог. Ворочался с боку на бок, преследуемый одним и тем же неразрешимым вопросом: почему Яхья-хан колеблется? Борьба идет за честь нации, судьбы миллионов людей зависят от исхода этой борьбы, так может ли человек считать себя настоящим афганцем, если в столь острый момент не находит в себе мужества встать на защиту с в о е г о народа?!
Я начал сомневаться в искренности Яхья-хана. Быть может, он уже запродал свою душу англичанам? Быть может, уже послал к ним гонца и просто-напросто пытается опутать нас паутиной лжи и лицемерия?
Волна за волной накатывали на меня тревожные подозрения, опасения, вопросы, — какой уж тут сон?!
А Хайдар-ага и Асад, видимо, сумели выключиться из всех этих тревог, потому что оба спали, Хайдар-ага даже похрапывал и я завидовал его глубокому забытью.
Ночами все представляется человеку в особенно мрачных красках и моментами мне казалось, что сейчас распахнется дверь и в комнату ворвется Яхья-хан со своими вооруженными нукерами… Хайдар-ага считал хана особенно опасным не потому, что тот мог перекинуться на сторону англичан, — нет! Яхья-хан, по мнению Хайдара-ага, принадлежал к той категории ханов, которые любыми средствами добивались полной самостоятельности. Они сами хотели стать правителями и во имя достижения этой цели не гнушались ни обманом, ни хитростью, — лишь бы уцелеть в схватке противоборствующих сил. Похоже, и сейчас Яхья-хан надеется, что смертоносная картечь пушек, которые будут бить с обеих сторон, обойдет его стороной?
Измученный сомнениями, домыслами и опасениями, я наконец уснул. Вернее, задремал, и дремота эта была зыбкой, тревожной, чуткой, потому что крик первого же петуха вновь вверг меня в паутину противоречивых, путаных мыслей. Но одна мысль была самой отчетливой и самой навязчивой: что же скажет хан? Неужели действительно он отважится заявить: «Делайте что хотите, но я не стану встревать в борьбу ни на чьей стороне».
И так, и эдак я представлял себе предстоящий разговор с Яхья-ханом, и мне казалось, что время тянется невероятно медленно. Я не ждал от этой встречи ничего путного, просто где-то в глубине души считал, что чем скорее мы узнаем ответ, тем лучше.
Наступал рассвет. Где-то поблизости капризно и требовательно проревел осел. Ему откликнулась собака…
Я сел в своей постели и долго сидел, тяжело раздумывая и не переставая удивляться безмятежному сну Хайдара-ага и Асада. Казалось, им обоим и море по колено. Но я же знал, что это не так!
Тихонько я вышел на улицу, и тут же, словно подстерегал эту минуту, из соседнего дома, покашливая, появился Яхья-хан.
— Ну, как спалось? — доброжелательно улыбаясь, осведомился он.
Я сказал, что ночь прошла прекрасно и поблагодарил хозяина за удобную постель. Сам он показался мне сейчас еще более тщедушным и невзрачным, чем вчера. На продолговатое, морщинистое и поросшее седой щетиной лицо легла какая-то болезненная бледность, усталые глаза отчетливо говорили о ночи, проведенной в тягостных раздумьях, без сна. Даже зрачки словно помутнели, погасли.
Он показал мне приготовленные у двери кумганы и сказал:
— Можете спуститься в ущелье, там родник, чистая вода.
С кумганом в руке я вышел со двора, постоял у ворот, огляделся по сторонам. Только теперь, при утреннем свете, я понял, что всю прошлую ночь мы взбирались на вершину горы. Кроме гор, отсюда вообще ничего не было видно. Одни уже очистились от ночного тумана, другие все еще окутаны были мглой, и от этого пейзаж казался суровым и унылым. Чистый легкий воздух, по-утреннему прохладный, особенно здесь, в горах, пробивался к телу даже сквозь мою ватную телогрейку, хотя погода стояла тихая, безветренная и небо было безмятежно-голубым.
Я стоял у ворот, смотрящих прямо на склон горы, устремленной к северо-западу и беспорядочно усеянной приземистыми глиняными домиками, а скорее лачугами. По сравнению с этими жалкими жилищами сложенный из горных камней дом Яхья-хана, добротный дом с верандой, выглядел дворцом. Впрочем, он походил и на фундаментально сложенное здание тюрьмы с высокими толстыми стенами и узенькими прорезями окошек.
Пока я умывался и приводил себя в порядок, стало совсем светло и часть небосвода заалела, как подожженная.
Село пробуждалось. Вокруг бедных домишек стали сновать люди, появились слуги во дворе хана. Приостановившееся на ночь колесо жизни вновь заскрежетало, вращаясь, и каждый подталкивал его по-своему, каждый прикидывал, как бы провести наступивший день с большей пользой для себя и своей семьи.
Когда я вернулся в ханский двор, Хайдар-ага, оказывается, уже был на ногах. Он успел и умыться, и сотворить молитву и теперь разговаривал с Яхья-ханом. А Асад… Асад все еще спал!
Я вошел в комнату, разбудил его.
Асад был много моложе меня — ему едва сровнялось двадцать. Я знал и его отца. Он был каким-то финансовым работником и всю жизнь прощелкал на счетах. А Асад чуть не с детства мечтал стать офицером и по окончании лицея «Хабибия» имел намерение перейти на военную службу.
Но сегодня он был солдатом.
Вскоре мы приступили к чаепитию и завтраку, однако утренняя трапеза была прервана появлением такого же низкорослого и такого же невзрачного человечка, как сам Яхья-хан. Отвесив всем низкий поклон, человечек обратился к Яхья-хану неожиданно низким и сильным голосом:
— Народ собрался…
Хан отмахнулся:
— Ладно, ладно, пусть подождут…
Невзрачный человек выскользнул из комнаты, а Яхья-хан заметно заторопился.
На просторной площади в центре села толпились люди. Большинство сидели, поджав под себя ноги, впереди других — на специально подстеленной сухой траве — старики. Их загоревшие, морщинистые лица, казалось, вобрали в себя всю суровую неприступность окружавших нас гор. Но действительно ли эти люди были хмурыми, неприветливыми или это только казалось? А может, сама жизнь сделала их такими, и, постоянно влача на своих плечах груз судьбы, они позабыли о смехе, об улыбке? Как знать! Во всяком случае, не посвященному в тайны их бытия эти люди гор казались какими-то непроницаемыми, а их взгляды из-под густых нахмуренных бровей не предвещали дружеской беседы.
Хайдар-ага за руку поздоровался с каждым стариком, справился о здоровье, затем уселся подле одного из них, круглолицего и седобородого, о котором он успел нам шепнуть: «Это тот самый, кого зовут Абдул Кудус. — И добавил, обращаясь только ко мне: — Он хорошо знал твоего деда…»
Видимо, Хайдар-ага сказал седобородому старику, кто я такой, потому что тот жестом подозвал меня, усадил рядом и, улыбаясь, стал говорить о моем деде, выказывая при этом полное к нему уважение. Но беседа наша прервалась: Яхья-хан встал перед толпой, прокашлялся и заговорил голосом более густым и внушительным, чем обычно.
Сперва он сообщил своим соотечественникам о том, что мы привезли с собою письмо от сипахсалара. Затем протянул письмо стоявшему рядом красивому смуглому парню и сказал:
— Читай, сынок.
В наступившей тишине все взоры обратились к смуглому парню. В глазах толпы отчетливо читалась тревога, — я видел это, внимательно оглядывая людей, которые, тесно сидя друг подле друга, не просто слушали, а словно ловили каждое слово.
Мы были сейчас в одном из сел, граничивших с Независимой полосой. Официально считалось, что население этих сел — подданные Афганистана, однако же это был, в сущности, полукочевой народ, и жил он по традициям, издавна сложившимся в племенах и родах. Ощутив на себе давление Афганистана, племена эти подавались за границу; если же их пытались лишить самостоятельности англичане, они возвращались на родину. Это было не легко. Барахтаясь в бурном потоке жизни, народ разорялся, но мечта о том, что в конце концов его жизнь станет лучше и мучениям придет конец, помогала ему в этих странствиях.