— Мы никогда не виделись, — твердо сказал я.
— Вы думаете? — Он, кажется, уловил мое волнение, но сказал с легким укором: — Разведчик должен иметь хорошую память, а ведь вы к тому же не из рядовых разведчиков, вы — один из самых надежных у эмира. Не случайно же на вас одежда крестьянина, и борода отпущена, я думаю, не ради красоты, и усы тоже…
Я резко остановился и спросил напрямик:
— Какое у вас ко мне дело?
— Дело? — переспросил незнакомец и слегка, одними только глазами, улыбнулся. — Собственно, никакого особенного дела нет, просто я хотел бы возобновить наше знакомство. — Настороженно оглянувшись вокруг, он тихо добавил: — Меня зовут Низамуддин-хан. Может, помните это имя?
— Вот оно что! — удивленно воскликнул я. — Ну как же, как же, теперь вспомнил! Вас не просто узнать. Мы, если не ошибаюсь, познакомились у его величества эмира, когда его навестил маулана[26] Баракатулла? Но тогда лишь поздоровались, для разговора не было времени. Я ушел, а вы остались с капитаном Ахмедом.
— Да, да, именно так все и было.
— Хорошая же у вас память! Я бы прошел мимо вас, даже не оглянувшись…
— А я вас сразу узнал, с первого взгляда. По глазам.
На сердце у меня стало легче. В первый момент, признаться, человек показался мне подозрительным, а сейчас — будто друга встретил! Я знал, что индийские революционеры ведут в Кабуле борьбу с англичанами и в 1915 году они организовали Временное правительство Индии. Его президентом был Махендра Пратап, а премьер-министром — маулана Мухаммед Баракатулла. Как только в России победила революция, в начале восемнадцатого года, Пратап выехал в Ташкент — просить большевиков помочь Индии избавиться от колониализма.
Мухаммед Баракатулла часто навещал эмира Амануллу-хана и подолгу беседовал с ним. Маулана был очень располагающим, простым человеком, прекрасно знал восточную и европейскую литературу, и слушать его всегда было интересно. По совету эмира он тоже выехал в Ташкент в надежде встретиться с Лениным.
Из разговора с Низамуддином легко было понять, что он был близким человеком маулана Баракатуллы, и это сразу расположило меня к нему, развеяло какие бы то ни было сомнения.
Мы медленно шли переулками и тихо беседовали. Потом Низамуддин закурил и сказал:
— Поедем ко мне… Я живу в Ване, неплохо устроился — я ведь приехал в Вазиристан до вас. Немного отдохнете, поговорим…
Да, поговорить с Низамуддином мне действительно хотелось, — мы ведь оказались одного поля ягодой: он прибыл сюда тоже для борьбы с англичанами. Но время было позднее, а заночевать у Низамуддина я не мог, опасаясь, что Махмуд-мулла будет волноваться. И я остановился в нерешительности, размышляя, как поступить. Уловив мои колебания, Низамуддин спросил:
— Вы чем-то заняты сегодня? Или просто не решаетесь?
— Да нет, спасибо за приглашение, но хозяева дома, где меня приютили, будут встревожены. Я обещал вернуться еще засветло.
— А кто эти люди, если не секрет?
— Знакомые наших друзей. Это в селе Сарвара-хана.
— Ну, мы дадим им знать, — успокоил меня Низамуддин. — Я там знаком с отличным человеком — Махмудом-муллой. И вас познакомлю с удовольствием…
— Но мы знакомы! — воскликнул я, удивляясь тому, как тесен мир.
— Тем лучше, — спокойно принял эту новость Низамуддин и добавил: — А известно ли вам, что Махмуд-мулла — активный деятель халифатского движения?[27]
Нет, об этом я услышал впервые.
— Так поедем ко мне, а к Махмуду-мулле заедет один из моих друзей и предупредит.
И тут только оказалось, что совершенно незаметно для меня Низамуддина сопровождали двое его товарищей. Едва мы остановились, как они будто из-под земли выросли. Низамуддин познакомил нас и одного из них послал к Махмуду-мулле. В тихом зеленом тупичке стояли три лошади. Распутав им ноги, мы оседлали их и тронулись в путь: впереди, близко друг к другу, мы с Низамуддином, а на порядочном расстоянии от нас — один из его людей, вроде бы просто случайный попутчик, ничего общего с нами не имеющий.
Низамуддин снова закурил, предложил папиросу и мне и затем спросил:
— А раньше вы видели генерала Кокса?
— Кокса? — Я не понял, о ком он говорит. — Это кто же такой?
— Ну, тот генерал, что выступал сегодня перед народом. Видели вы его прежде?
— Нет, не приходилось… Стало быть, его фамилия Кокс?
— Ну, да. Совсем недавно он прибыл из Месопотамии. Говорят, весьма экстравагантная личность, к тому же философ. У него, говорят, совсем особенный, свой взгляд на историю человечества, своя, можно сказать, философия, и основана она на трех принципах. Если вам интересно, изложу эти принципы, насколько мне удалось их постигнуть.
— Очень интересно! Еще бы!
— Так вот. Согласно первого принципа, к человечеству в истинном смысле этого понятия принадлежат лишь та народы, которые творят историю. Иначе говоря — цивилизованные народы. Азиаты же и африканцы, по Коксу, пока еще недочеловеки, нечто среднее между обезьянами и людьми, и их будущее, то есть их приобщение к подлинному человечеству, зависит от усердия и гуманности тех народов, которые творят историю. Понятно?
— Ну и ну, — только и смог сказать я. — Эдакая «философия» скорее способна из человека обезьяну сотворить, но не наоборот.
Низамуддин хмыкнул и продолжал:
— Теперь обратимся ко второму принципу. Он гласит, что человечество должно подвергаться перманентному отбору, сортировке, что ли, и лучшим средством такого отбора являются войны. В общем, получается, что над человеком должен постоянно висеть дамоклов меч — меч устрашения, и человек всегда должен ощущать запах пороха… — Низамуддин поглядел на меня выжидающе, будто хотел услышать мою оценку и этого, второго, «принципа», но я молчал — у меня просто-напросто не было слов! И тогда он обратился к последнему положению философии генерала Кокса: — Государством, считает этот философ, должен безраздельно править монарх. Именно безраздельно! Монарх — посланник самого бога и, стало быть, земной бог. Все, кто вокруг монарха, обязаны поддерживать его во всем, во всех без исключения начинаниях, даже если они явно идут во вред стране и народу…
Наперерез нам тяжело, вразвалку шел огромный слон. Он едва переставлял свои морщинистые, мощные ноги, спина прогибалась под свисающими с нее четырьмя мешками, а еще два мешка висели на шее. Поверх всего этого груза сидел босоногий крестьянин в белой одежде и белой чалме. Он мерно раскачивался на спине слона и озирался по сторонам.
Мы уступили слону дорогу — все равно нам было не разойтись. Занятый своими мыслями, крестьянин не обратил на нас никакого внимания.
— Пусть добро войдет в твой дом! — крикнул Низамуддин крестьянину на нашем языке пушту.
Тот исподлобья, неприветливо глянул на нас и отозвался:
— А в дом купца пусть войдет разорение!
Низамуддин рассмеялся и обратился ко мне:
— Он принял нас за купцов, а купцы — лютые враги здешних крестьян.
Мы долго петляли по горным тропам, потом оказались в сумрачном, неуютном ущелье и все это время молчали. Наконец Низамуддин продолжил свой рассказ о генерале Коксе:
— Значит, мы остановились на том, что все, кто вокруг монарха, обязаны безоговорочно поддерживать его, даже если он совершает откровенный промах. Кстати сказать, у Арузи Самарканди[28] на эту тему тоже есть любопытные строки. Они звучат так:
И это — одно из условий служения
Царю: быть с ним заодно и
В правде и во лжи…
— Да-а-а… — протянул я, усмехнувшись. — Сказано, пожалуй, еще определеннее, чем у генерала.
— Вот именно! — согласился Низамуддин. — Надо бы точнее, да некуда. Но близкие к генералу люди считают, что его преданность королю доходит до фанатизма. Перед сном, говорят, он неизменно напевает «God, save the king!»[29].
— Может, это просто своеобразная игра в верноподданничество?
— Скорее всего! Ведь для большинства политиков и бог и цари — не более чем удобная ширма. В действительности же, если все грехи, совершаемые от имени бога и царя, сложить в кучу, выросла бы гора повыше этой. — Он головой указал на высокую гору слева от нас — И это была бы гора из человеческих пороков — раболепия, предательства, подлости!
Мой собеседник внезапно осекся, и я заметил, что свободные от щетины места на его лице вспыхнули — то ли он сам себя распалил этими речами, то ли, быть может, подумал, что мне могли не понравиться его суждения о царях. Во всяком случае, он поторопился уточнить свои позиции:
— Слов нет, цари тоже бывают разные, но я говорю сейчас о тех, кто разделяет глупую философию глупого генерала. В сущности, она не оригинальна, а лишь повторяет философию правящих кругов Великобритании и вообще всех европейских колонизаторов. Мы с вами только что наблюдали ее в действии, когда на глазах у толпы двух людей — настоящих людей! — пушками разорвали на клочья. Как же ее назвать, эту философию?..
Он натянул поводья и умолк.
Пробиваясь сквозь камень, сверху, с горы, шумно бежала вода — прозрачная, чистая, холодная. Мы оба хотели пить и, спешившись, прильнули пересохшими губами к живительному источнику. Образовав у подножия горы небольшой заливчик, вода застыла здесь сверкающим под солнцем озерком. Напившись сами, мы стали поить коней, а тут подоспел и другой всадник — слуга Низамуддина, Аббас. Он оказался застенчивым, молчаливым малым. Мы напились чая, приготовленного Аббасом на костре, и продолжили свой путь.
Вскоре показались разбросанные по склону горы домишки, а у подножия, на каменистой площадке, толпился народ.
Никого ни о чем не расспрашивая, мы смешались с толпой, перед которой, размахивая коротенькими ручками, выступал неказистый, щуплый человек — местный мулла. Однако мне было не до того, чтобы его слушать, — меня поразило совсем другое: привязанная к высокому столбу девушка с таким же тряпочным кляпом во рту, какие торчали у тех двух несчастных джигитов. Длинные черные волосы упали на лицо девушки, ноги были босы, платье изодрано…