Он перевел взгляд со своего дяди — Низамуддина, не проронившего все это время ни слова, на меня и, немного отдышавшись, продолжил:
— В тот страшный день один амритсарец ударил прибывшего из Лондона миссионера, так знаете, чем кончилось? Англичане выгнали на улицу всех жителей этого квартала и заставили их проползти мимо солдат, нацеливших на них свои ружья! Города и села, выразившие солидарность с амритсарцами, были подвергнуты бомбардировкам. Так англичане демонстрировали свою силу. Так продемонстрировал сегодня силу англичан и генерал Кокс. Террором он хотел запугать народ. Можно ли после всего этого спокойно слушать проповеди о непротивлении злу насилием. Значит, над тобою могут глумиться по-всячески, тебя могут в клочья разрывать пушками и расстреливать на блокированной площади, а ты… Ты должен воздействовать на своих врагов словами, одними лишь словами и уговорами, ты не имеешь права поднять на них руку! Ну, нет! — воскликнул Юсуп. — Этому не бывать! И я не верю, что тем, кто придерживается этой гнилой тактики, хоть сколько-то до́роги интересы родины! Любая мораль, самая высокая и гуманная, оправдает нас, если мы с оружием смерти пойдем на генерала Кокса и ему подобных, потому что мы не нападаем, а защищаемся — защищаем свою национальную честь и веками страдающую землю. Наше оружие — это месть за прошлое и борьба за будущее страны. А англичане? За что они мстят нам и нас уничтожают? В чем их мораль?
— Ну, ладно, — сказал Низамуддин и снова успокаивающе взял Юсупа за руку. — Допустим даже, что завтра генерал Кокс будет убит. И что же? Неужели ты думаешь, что его место тут же не займет другой генерал? Или, может, вы полагаете, что только Кокс определяет колониальную политику Англии?
— Все это яснее ясного! — сказал Юсуп и махнул рукой. — Мы не преувеличиваем роли этого Кокса и понимаем, что с его смертью не рухнет колониальная система англичан, это и детям ясно. Но ясно и то, что сидеть сложа руки — это значит спокойно дожидаться причитающейся тебе пули. Просто дожидаться своей очереди!..
Низамуддин наполнил коньяком тонкую рюмку, протянул племяннику.
— Выпей-ка и постарайся немного остыть, а потом продолжим.
Но Юсуп не стал пить. Он отставил рюмку в сторону и заговорил снова. Казалось, он не остановится, пока не выговорит всю свою боль, все, что накопилось в его уме и сердце и не дает ему ни минуты покоя.
— Нужно взрывать военные арсеналы. Нужно разрушать мосты, разбивать дороги… Нужно устроить врагу адскую жизнь, такую, какой он не вынесет… И тогда народ тоже проснется, даже самые пассивные включатся в борьбу, и наши силы окрепнут. Вот что нужно, а мы… — Он горько усмехнулся и безнадежно махнул рукой.
Низамуддин глотнул шербета, с сочувствием глянул на племянника.
— Видишь ли, Юсуп, можно и генерала убить и мосты подорвать — все можно! Однако всему свое время. Нужно дождаться момента, иначе вы не добьетесь ничего, кроме новых жертв. Ну, возьми хоть открытый бой, фронт… Даже там, прежде чем перейти в наступление, взвешиваются все обстоятельства, стараются предвидеть все последствия, иначе говоря — выжидают подходящей ситуации. Так? А мы… Мы ведем борьбу совсем в особых условиях. «Нужно устроить врагу адскую жизнь», — говоришь ты, и ты прав. Но как именно? Каким образом? На это вы, террористы, отвечаете по-своему, а сторонники халифатского движения — по-своему, и разные другие группировки — каждая по-своему. Стало быть, единого мнения пока еще нет. Сложнейшую проблему каждый решает как ему вздумается, у каждого — свое орудие мести, и именно в этом наша беда. Эта беда стреножит нас, парализует в самый острый момент…
И тут вмешался Чаудхури.
— Верно! Верные ваши слова! — с чувством сказал он. — Как говорит наш учитель Пратап, сперва надо объединить все национальные силы в единый фронт борьбы с англичанами, и лишь потом… Ну, убьем мы генерала Кокса, ну, разрушим дороги, а дальше что? Эти действия способны вызвать такое противодействие, что бессмысленно погибнут новые десятки или сотни наших патриотов. Не подумайте — я не за то, чтобы сидеть сложа руки, нет. Во имя освобождения родины от колониального рабства настоящий человек не пожалеет своей жизни. Но жертвовать ею следует разумно, чтоб жертва не оказалась напрасной, бессмысленной. А это означает именно то, о чем здесь только что сказал Низамуддин: всему свое время! Бомба должна быть взорвана только в тот момент, когда взрыв этот неминуемо окажется для врага смертельным.
Наступила тишина. Молчал и Юсуп, зажав в ладони свою пустую рюмку, но по лицу его было видно, что все здесь услышанное ему не по душе и приведенные Низамуддином и Чаудхури доводы ни в чем его не убедили.
Низамуддин поглядел в мою сторону.
— Вот, — сказал он, — сидит наш друг из Кабула, Кайсар… — Он знал и мое подлинное имя, и воинское звание, и ничего не утаил от Чаудхури, однако Юсупу почему-то назвал кличку и вымышленную профессию: — Кайсар — торговец, политика его не интересует, ему бы подешевле купить да подороже продать, — верно я говорю, Кайсар? — обратился он ко мне с хитренькой улыбкой и снова повернулся к Юсупу: — А вот спроси — пожалеет ли он даже жизнь свою, если мы попросим его о помощи? Ничего не пожалеет, можешь поверить! Потому что англичане — враги всего Востока и всех мусульман, и ни один мусульманин не откажет нам в поддержке.
— Тогда чего же мы ждем? — ухватился за эти слова Юсуп. — Из России ждем помощи, а не от своих?
— Россия уже протянула нам руку помощи. Теперь многое зависит от того, как мы этой помощью воспользуемся. Кстати, вы нашли газету? — спросил он у Чаудхури.
— Да, две нашли…
И Чаудхури прошел в другую комнату. Вернулся он тут же, с газетами в руке, и, не садясь, развернул одну из них.
— Прочитайте-ка вот это место, — попросил он Низамуддина.
Низамуддин сперва мельком пробежал глазами по газетному листу. Я, сидя рядом с ним, тоже глянул и увидел заголовок: «The Modern Review». Я не впервые видел эту газету, индийские торговцы привозили ее в Кабул, а мой дядя не упускал случая купить, и я, бывало, листал ее.
Низамуддин дошел наконец до строк, о которых сказал Чаудхури. Сначала он прочитал их про себя, потом сказал:
— Слушайте: «Всем народам России предоставлено право на самоопределение… Земля передана из рук крупных землевладельцев крестьянам. Заводы взяты у капиталистов и переданы трудящимся…»
Чаудхури хлопнул ладонями и воскликнул:
— Аджаба![32]
И Низамуддин сказал:
— Слушайте дальше. — И продолжал голосом, набравшим силу: — «Новое большевистское правительство предложило всем воюющим странам положить конец войне «без аннексий и контрибуций», а также на основе права «самоопределения». Под термином «без аннексий» они имеют в виду «без захвата земель других народов и насильственного присоединения других национальностей». Под словом «самоопределение» они подразумевают право наций выбирать и определять формы собственного правительства».
— Аджаба! — снова воскликнул Чаудхури.
А Низамуддин, пробежав глазами продолжение статьи и заглянув в самый конец, спросил:
— А знаете, кто это написал? Эту статью написал Судхиндра Бос… Мы еще почитаем ее и поговорим о ней поподробнее. — Низамуддин отложил газету в сторону и торжествующе глянул на Юсупа: — Вот она, помощь России! Русский колониализм, считавшийся одним из самых несокрушимых, рухнул! И теперь мы с вами видим, что это возможно. Крушение еще одного оплота колониализма — того, который столь упорно возводили англичане в Индии, сегодня зависит от нас: сумеем ли мы придать правильное направление народному гневу, народной жажде мщения?
Поросшее щетиной худое лицо Низамуддина пылало, он был взволнован, но не гнев и не страх породили это волнение, а чувство гордости.
Чаудхури протянул ему вторую газету и сказал:
— А вот здесь, в «Амрита Базар Патрике», есть статья о Ленине. Ленин, оказывается, не Николай, а Владимир Ильич. Посмотри, как здесь о нем сказано, — Чаудхури показал пальцем на строчку: «Ленин — интеллектуальный гигант…»
Однако не успел Низамуддин даже глянуть на газетный лист, как дверь настежь распахнулась, и сгорбленный старик взволнованным и растерянным голосом сообщил:
— Прибыла машина англичан!
Чаудхури вскочил, быстро сунул газеты под ковер.
— Это, скорее всего, майор Джеймс, — тихо сказал он. — Я проведу его в другую комнату. Все идите со мной, кроме вас, — он посмотрел на меня. — Низамуддин тоже пока останется…
Когда мы остались вдвоем, Низамуддин со свойственным ему спокойствием в голосе заговорил:
— Майор Джеймс — разведчик. Он родился и вырос в Индии, знает едва ли не всех здешних знатных людей. Ко всему прочему, он довольно нахальный тип и способен, не дожидаясь ничьего приглашения, сунуться в эту комнату. Как тогда я должен вас представить?
— Ну, как обычно: Кайсар из Мазари-Шарифа… сын купца Файзмухаммеда. Торгую индийскими тканями. Познакомились мы в Кабуле, — вот и все!
Поблизости послышались голоса. Низамуддин быстро передвинул одну из подстилок туда, где под ковром лежали газеты, удобно расположился, сделав вид, что закусывает, и именно в этот момент на пороге комнаты появился тучный английский офицер с одутловатым лицом.
— О, у вас, оказывается, гости! — воскликнул он.
Низамуддин вскочил, жестом приглашая офицера войти, но тот отказался и головой кивнул в сторону двора: там, мол, его ждут, он не один.
Действительно, когда мы вышли, то увидели полковника Эмерсона и майора Джеймса, которым и были тут же представлены.
Майор Джеймс более всего походил на небольшого, но не в меру откормленного бычка: приземистый, полненький. Живот его хоть и был туго стянут ремнем, но заметно выпирал, а лицо напоминало своим цветом перезрелую свеклу, и казалось, вот-вот с него начнет капать кроваво-красный сок. Шею скрывал отвислый двойной подбородок, а маслянистые глазки невесть чему улыбались.
Полковник Эмерсон внешне был полной противоположностью майору — высокий, подтянутый, смуглый человек, мало похожий на европейца из-за оливково-темной кожи и смолянисто-черных волос. Но глаза у него были синими и спокойными, как безоблачное летнее небо. И хоть выглядел он много моложе майора, но из-за красивых редких прядей седины и морщин, пересекающих высокий лоб, лет пятьдесят ему все же можно было дать.