— Кто?
— Аллах знает! При такой неразберихе сам черт не поймет, кто чего творит.
— Ну ладно, ты, старик, займись завтраком, — сказал Юсуп и повернулся ко мне: — Да, господин купец, выходит дело, не вовремя вы прибыли, не до торговли сейчас в Индии.
— Ай, не беда! — откликнулся я. — Как приехали, так и уедем.
— А когда ж уезжать решили?
— Не знаю, я ж гость, а говорят — поводья коня, на котором прискакал гость, держит хозяин.
Юсуп в упор глядел на меня, в его глазах было сомнение, едва заметная улыбка тоже не говорила о доверии. Я постарался отвлечь его от мыслей о моей персоне:
— Намереваетесь ехать в Кабул?
Юсуп, оглядевшись вокруг, тихо и доверительно сказал:
— Если поедете в ближайшие дни, мы пошлем с вами одного человека.
Я не успел ни понять, о чем он говорит, ни переспросить, — к нам подошел Низамуддин. Извинившись передо мною, он отозвал Юсупа в сторону и долго с ним о чем-то разговаривал. Потом Юсуп ушел, а Низамуддин вернулся ко мне и рассказал:
— Юсуп — один из самых активных членов «Гадара». Руководители этой организации хотят послать в Кабул представителя — просить у эмира помощи оружием. Юсуп, конечно, понимает, что вы не просто купец, пытается вас раскусить. Но вы пока помалкивайте.
Мы вошли в дом. Тут же явился и Чаудхури со свежими новостями:
— Говорят, сегодня должны прибыть представители Национального конгресса и Мусульманской лиги. Они намерены устроить митинг протеста против «Закона Роулетта»[39]. На улицах висят листовки… — Он достал из кармана несколько смятых бумаг и бросил их на стол.
Низамуддин взял одну, пробежал глазами, а затем прочитал вслух:
— Хинди — мусульман ки джай! Пусть победят индийцы и мусульмане!
Я взял другую листовку. На ней было написано по-английски: «Долой колонизаторов!» Чаудхури рассказывал:
— Англичане всерьез обеспокоены. Генерал Кокс дал понять, что никакого митинга не допустит и если народ соберется, по нему откроют огонь… В общем, из благого намерения может получиться то, что произошло в Амритсаре: гибель сотен людей.
— Но этого нельзя допустить! — воскликнул Низамуддин.
— А как предотвратить? — подавшись вперед всем телом, спросил Чаудхури. — Как успокоить народ, который обозлен до безумия, в отчаянии ищет выхода и готов на ком угодно сорвать свой гнев? Как воздействовать на этот народ?
Низамуддину нечего было ответить.
А я все отчетливее понимал, что оказался в водовороте крайне сложных событий. О тяжелом положении Индии, о жалком существовании ее народа под игом англичан я, конечно, знал, но, вероятно, представлял себе более мощными те силы, на которые народ сможет опереться в критический момент. Такие силы существовали, но они были слишком разрознены и разбросаны…
Не далее как этой ночью я был невольным свидетелем острой дискуссии о Национальном конгрессе и Мусульманской лиге. Чаудхури утверждал, что и конгресс и лига служат интересам местных капиталистов и помещиков, и своим девизом «ненасильственного сопротивления» они, по сути дела, тормозят национально-освободительное движение. Он настаивал на полном разрыве с ними. Низамуддин же, соглашаясь с тем, что Национальный конгресс и Мусульманская лига действительно занимают шаткую позицию, решительно возражал против разрыва. Наоборот, он говорил о необходимости достижения взаимопонимания и объединения усилий в борьбе с общим врагом. Всего два человека — и два таких несовпадающих мнения! Что же получится, если взглянуть на создавшуюся обстановку в масштабе всей страны?!
Вот о чем я не переставал думать, вот проблемы, постоянно сверлившие мой мозг. Меня преследовали тревоги, противоречивые мысли, подозрения… Я впервые оказался в столь сложной ситуации, на меня впервые была возложена столь важная миссия, и, вероятно, именно неопытность и порождала чувство неуверенности. А арест муллы Махмуда лишь усугубил и мою озабоченность, и мои опасения, потому что в нем я, казалось, нашел опору, а теперь и ее не стало. Еще я думал о том, где сейчас Хайдар-ага и есть ли какие-нибудь известия от Асада? В какой-то момент я даже чуть не пожалел о том, что судьба свела меня с Низамуддином, но тут же спохватился: ведь если бы не он, я, возможно, оказался бы в лапах англичан! «Разве ты сейчас не в непосредственной близости от них? И можно ли быть уверенным, что полковник Эмерсон не заманивает тебя в капкан? Нет, не ради удовольствия побыть в твоем обществе он пригласил тебя на чашку кофе…» В общем, в голове моей царил хаос, сумбур, усугубляемый неотступным чувством подстерегающей на каждом шагу опасности.
После завтрака мы вышли в город. По мере приближения к лавке Чаудхури нас все теснее обступали нищие, со всех сторон тянулись руки:
— Бабуджи…[40] Подай хоть пайсу…[41]
— Сжалься, почтенный, сжалься… Вторые сутки куска во рту не имел…
Тоненькие, дрожащие руки детей… Морщинистые, высохшие руки стариков… Узловатые от непосильных трудов руки старух… Какими жалкими, униженными, беспомощными были эти люди!
Чаудхури извлек из кармана несколько монет, бросил их в сторонку на землю, и нищие, словно куры на зерно, бросились туда, расталкивая друг друга и бранясь, старались ухватить монетку, ползали по земле…
В Кабуле тоже были нищие, и немало. Но такого ужасного нищенства, такой бедности, я и представить себе не мог!
Мы проходили мимо мечети. На просторной открытой веранде этой старой мечети, прямо на каменном полу, чернели силуэты десятков живых мертвецов. Да, это были именно живые мертвецы! Невозможно было и представить себе, что они способны встать и пойти. А ведь и это называется словом «жизнь»! «Неужто ад страшнее этого?» — думал я, глядя на скопище бестелесных людей.
Чаудхури остановился, долго глядел на каменную террасу и, горестно покачав головой, спросил словно бы самого себя:
— Как же их поднимешь на ноги? Как приведешь их в движение, этих несчастных?..
Тощее лицо Низамуддина исказилось мукой, и в то же время видно было, что рассуждения Чаудхури не пришлись ему по душе.
— Привести бы в движение хоть тех, кто держится на ногах! — резко сказал он. — Не то и они дойдут до такого состояния.
Вероятно, в каждой жизни заключена своя логика, каждая подчиняется предначертанному ей движению. Я подумал об этом, заметив сидящую на перекрестке двух улиц женщину. Ей было лет тридцать — тридцать пять, не больше. Она была калекой, а вместо одного глаза на лице зияло темное углубление. И все же… Все же она кормила грудью ребенка, семи-восьмимесячного младенца. «Ну зачем, зачем этой несчастной, больной, полуслепой женщине нужен ребенок?» — спросил я себя, и в этот момент будто бы кто-то гневно возразил мне: «Нужен, нужен, потому что еще не родился человек, который пожелал бы умереть, не познав счастливых мгновений!»
Да, вероятно, таков закон бытия…
Город был как на осадном положении — всюду солдаты. На перекрестках, в особенно людных местах расхаживали английские солдаты с винтовками наперевес и патронташами на поясах. Казалось, они дожидаются какого-то сигнала. Они часто останавливались, настороженно вслушивались во что-то, озирались по сторонам.
Мы вошли в лавку — она так и называлась: «Лавка Чаудхури». В действительности же, как мне сказал Низамуддин, это была явка и своеобразное убежище революционеров. Просторная, богатая, она была завалена товарами, привезенными главным образом из Афганистана: каракуль, туркменские ковры, золотые и серебряные украшения, бадахшанский рубин… Множество отличных вещей! А покупателей — всего две какие-то женщины, да и те как-то вяло перебирали украшения, вяло торговались, клали на место одно, брали другое…
Через двор мы прошли в другую комнату, устланную дорогими коврами, и собрались пить чай. Но едва придвинули к себе чайник, как появился английский офицер — тот самый, что и вчера вечером пришел к Чаудхури.
Чаудхури словно бы нисколько не удивился, молча встал, вышел во двор, а вернувшись, сказал мне:
— Полковник желает вас видеть в двенадцать.
Сам не знаю почему, но по телу моему пробежала мелкая дрожь. Я не хотел встречи с полковником с глазу на глаз, меня тревожила ее неизбежность, — ведь ясно же: полковнику от меня что-то надо! Положение осложнялось и тем, что ни Чаудхури, ни Низамуддин не были знакомы с Эмерсоном, и я опасался, как бы каким-то неосторожным словом, случайной репликой не подвести их, не поставить моих новых друзей в затруднительное положение.
Мы стали всесторонне обсуждать предполагаемые темы моего разговора с полковником, скрупулезно взвешивали каждый возможный его ко мне вопрос и, соответственно, каждый мой ответ. Но можно ли предвидеть все?!
В половине двенадцатого, постаравшись внутренне собраться и мобилизовать все душевные силы, я встал и пошел по указанному адресу.
Первым, кого я увидел, был майор Джеймс. Лукаво улыбаясь глазками, которые из-за толстых, подпирающих скулы щек казались щелками, он сказал с шутливой надменностью:
— Говорят, купцы появляются лишь там, где предвидят выгоду, но, к сожалению, нам пришлось на короткое время оторвать вас от выгодных дел.
— Но что может быть более выгодно, чем приобрести друга в вашем лице? — улыбнулся я, прямо глядя в серые щелочки майора.
— Браво! — По своему обыкновению, он громко расхохотался. — Вы хоть и молоды, но весьма находчивы. — Он потянулся к бутылкам: — Вам виски? Коньяк?
— Спасибо, не пью, — решительно сказал я. — Кроме шербета, не пью ничего!
Я и вчера вечером не выпил ни глотка спиртного, а уж сейчас и мысли такой не допускал.
— Вот как?! — удивленно воскликнул майор. — Между тем, ваш эмир Аманулла-хан, разъезжая по Европе, напивался почище, чем наши лорды. Выходит, вы решили попасть в рай раньше, чем он?
— Нет, эмир все же окажется там раньше, потому что эмиры — это же тени аллаха! — быстро включился я в шутливый тон. — А к своим теням аллах, конечно, более милостив, нежели к каким-то там купцам.