— Чтобы предъявлять ультиматумы, господин капитан, достаточно верить в свои возможности, в свою силу, не так ли? (Он не отозвался.) К тому же вам известно далеко не все. Вы знаете, сколько раз и как нас топтали английские сапоги, но о судьбах ваших бронзовошлемных генералов, о том, как тяжелые колеса судьбы не щадили и их тоже, — об этом вам вряд ли рассказывали!
Англичанин сидел, не поднимая головы.
Осман-хан говорил, что капитан происходит из богатой семьи. Его отец, Герберт Брай, большую часть жизни занимал высокие посты в британских колониях, нажил солидное состояние, имел акции нескольких компаний, ведущих дела с колониями. Вот почему и сын его Жозеф, сидящий сейчас передо мною понурив голову, служил, главным образом, в штабах и почти не в одном тяжелом сражении не участвовал. На Независимую полосу он прибыл с генералом Коксом. В плен попал случайно: люди Османа-хана заманили его в ловушку, соблазнив красавицей индианкой.
Я заговорил снова, пытаясь бить по самолюбию капитана:
— Вы, капитан, разгневаны, и это понятно. Вы, вероятно, знаете Индию по Киплингу. Я тоже читал Киплинга и многое помню даже наизусть. Могу почитать. Если где-то ошибусь — не взыщите…
Капитан не откликнулся на эти слова, только еще больше нахмурился.
Редьярда Киплинга я специально перечитывал перед выездом из Кабула, я знал, что англичане очень его чтут. Вероятно, и эти выполняющие на Востоке свою «христианскую миссию» относятся к Киплингу с неменьшим уважением? Ну, к примеру, вот этот капитан… Может, его расшевелят киплинговские строки, если к тому же я прочту их по-английски? И я начал:
Несите бремя белых —
И лучших сыновей
На тяжкий труд пошлите
За тридевять морей;
На службу к покоренным
Угрюмым племенам,
На службу к полудетям,
А может быть, — к чертям…
Капитан и бровью не повел.
— Вы, конечно, слышали немало рассказов о варварстве, — продолжал я, — о дикости восточных народов. Каково же вам оказаться в руках у этих дикарей?! Вместо того чтобы веселиться в каком-нибудь ресторане в обществе милых девиц, сидеть здесь, в пещере, с кандалами на ногах… Как тут не возмущаться! (Опущенные веки капитана едва заметно дрогнули.) Но не падайте духом, капитан! Эти удивительные приключения впоследствии смогут украсить ваши мемуары. Знаете, ведь и Уинстон Черчилль, славный сын Великобритании Черчилль, именно здесь, в боях с афганцами, обрел свою первую славу. Да-да!.. Он был тогда всего лишь молодым лейтенантом, служил в Четвертом гусарском полку в Бангалуре, одном, между прочим, из живописнейших уголков Индии. И он тоже, подобно вам, прибыл сюда, охваченный жаждой властвовать над дикарями, загонять их в тупик, но вскоре увидел, какой отвагой и какой выдержкой обладают эти «дикари». Не прошло после этого и года, как он написал книгу, триста страниц которой рассказывали о его удивительных приключениях. С этого, в сущности, и началась его слава. Впрочем, вы не можете всего этого не знать, наверное, биография Черчилля входит в школьные программы? И ваши, капитан, мемуары, вполне возможно, принесут известность и вам…
Капитан наконец поднял на меня тяжелый взгляд и раздраженно спросил:
— Слушайте, что вам от меня надо? Если надеетесь получить сведения военного характера, напрасны ваши надежды. Вам не удастся заставить меня заговорить.
— Но почему же?
— А вы?.. Ну, были бы вы на моем месте, попали бы в плен к англичанам, нарушили бы вы присягу?
— Если бы меня послали на Британские острова, чтобы попирать национальное достоинство англичан и топтать их священную землю?.. Знаете, в этом случае я просто не стал бы связывать себя присягой. Я действовал бы в соответствии с человеческим разумом и совестью.
Я говорил о совести, о гуманности и других нравственных категориях, отлично сознавая, что с таким же успехом мог бы читать молитвы ослу. Я понимал, что слова мои для капитана — пустой звук, потому что страсть властвовать несовместима ни с какой человечностью.
В пещеру вошел Осман-хан, и тут я заговорил совсем иным тоном:
— Не упорствуйте, капитан! Так или иначе, но мы заставим вас говорить!
— Не заставите! — воскликнул капитан. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать, так что если вам нужна моя жизнь, я готов!
Я желчно расхохотался.
— Ах так?! Вы готовы? Что ж, сейчас принесут веревку, мы привяжем ее к тому острому выступу в стене, и вы повеситесь. Сами повеситесь, коли вам действительно надоело жить. Так вы избавитесь от наших настойчивых расспросов, а мы — от пустой траты времени. Что вы скажете теперь? Согласны?
— Дельное предложение, — одобрительно кивнул головой Осман-хан. — Не сходить ли за веревкой?
Мы, конечно, понимали, что капитан не расстанется с жизнью, просто решили испытать его. И от слов перешли к делу. Осман-хан принес веревку и ящик. На одном конце он сделал стягивающуюся петлю, другой прочно укрепил за выступ в стене и, спрыгнув с ящика, сказал пленному:
— Все готово, капитан. Можете приступать…
Я не отрывал он англичанина глаз. Он сидел все в той же позе, только тело его сейчас сотрясала мелкая дрожь. Да, конечно, мы не ошиблись в своем расчете!
— Что ж вы робеете, капитан? — с легким укором в голосе спросил Осман-хан. — Сами говорите, что двум смертям не бывать…
— Палачи! — чуть не сквозь рыдание воскликнул капитан, дикими глазами глядя то на Османа-хана, то на меня. — Палачи!..
В глазах Османа-хана вспыхнула ярость. Он приблизился к капитану.
— Это мы — палачи? Мы? А те, кто расстреливает людей из пушек? А генерал Кокс? Кто же они? — Капитан ссутулился и снова низко опустил голову. — Я тебя спрашиваю — кто такой генерал Кокс? — Смуглое лицо Османа-хана побледнело до белизны, лоб покрылся холодным потом. Он вплотную подступил к капитану и закричал: — Что ж ты молчишь, мерзавец? — И, сделав шаг назад, несколько раз пнул англичанина ногой. — Трус! Ничтожество! Да если бы перестрелять вас всех, аллах не посчитал бы это грехом! Цивилизованные дикари!..
Осман-хан неровно, прерывисто дышал. Окинув англичанина взглядом, исполненным презрения, он вышел из пещеры.
Видимо, уклоняясь от ударов, капитан поранил лицо о камень, кровь стекала из носа на потрескавшиеся губы. Он плакал, обильные слезы петляли по заросшим щекам.
И мне было его жаль. У меня защемило сердце. Но я не стал метать бисер перед свиньей, понимая, что слова участия его не смягчат. Он был не из тех, на кого можно воздействовать добром. Враг есть враг.
9
Встретиться с Сарваром-ханом оказалось труднее, чем я полагал. Видимо, он умышленно откладывал эту встречу, чувствуя, что им интересуются.
Принял меня его сын — Абдусатдар-хан. Я назвал себя, конечно, не подлинным именем, сказал, что привез Сарвару-хану привет от его старого друга, генерала Ахмадуллы-хана… В общем, действовал по плану, разработанному еще в Кабуле.
Генерал Ахмадулла-хан в свое время командовал военными гарнизонами в южных районах Афганистана. Он негласно сотрудничал с Сарваром-ханом и, случалось, брал его под защиту. Несколько лет назад генерала разбил паралич, и он уже не вставал с постели. Я был знаком с его сыном, управлявшим имениями отца в Джалалабаде.
Абдусатдар внимательно меня выслушал и, извинившись, удалился. Вернулся он уже с отцом: видимо, имя Ахмадуллы-хана произвело на старика впечатление.
Он вошел в комнату, переваливаясь с ноги на ногу, тяжело дыша, развалился напротив меня на подстилке и долго дышал открытым ртом, словно преодолел невесть какой трудный путь. Лицо его было отекшим, щеки — пухлые, будто изнутри его рот был надут, а жидкий, весь из складок, подбородок стекал на грудь… Сарвар-хан лежал на боку, и живот его круто выпирал под черным чекменем. «Интересно, — подумал я, — сколько же весит эдакая туша?..»
Я повторил то, что уже сказал Абдусатдару-хану, после чего Сарвар-хан забросал меня вопросами — от состояния здоровья Ахмадуллы-хана до того, как относятся к Аманулле-хану сердары, ханы, муллы и ахуны… Потом он велел одному из своих нукеров подать кальян и медленно заговорил:
— Через год мне исполняется семьдесят лет. Всю жизнь я провел в седле, с винтовкой наперевес, с патронташем на поясе. Я принимал участие во многих боях и не раз был ранен. Сначала я служил эмиру Шер Али-хану, потом выступал на стороне эмира Мухаммед Якупа-хана, затем защищал эмира Абдуррахмана-хана и, наконец, сотрудничал с людьми эмира Хабибуллы-хана. И ни один из них не умел по-настоящему править Афганистаном! Каждый цеплялся за подол англичан и жил в полной от них зависимости. Почему? Да потому, что миром правят сильные. Как говорят, мир принадлежит сильному, а жареная пшеница — зубастому. Кто сильнее, тот и управляет. А есть ли в наше время народ, способный соперничать с англичанами? Вон немцы попытались сотворить чудо, а кончилось тем, что, моля о пощаде, сдались на милость победителей. Нет-нет, именно англичане — львы нашей эпохи! И кто бы ни пытался им сопротивляться, все терпели поражение!.. — Хан глубоко затянулся. — Мы слышали, что и Аманулла-хан намерен восстать против англичан. Но неужели он менее уязвим, чем был его отец? Нет! И он кончит еще хуже, чем Хабибулла-хан. Так что, я думаю, в течение месяца, не больше, его пыл поостудят, и он поскачет по дороге, проложенной еще его отцом и дедом, и будет рад всякой возможности угодить англичанам. Но пока что народ здорово страдает. Не зря говорят: дерутся соколы, а ощипанным оказывается голубь. Если начнется война, первой ее жертвой будет народ…
Мы говорили еще долго. Мне хотелось прощупать Сарвара-хана со всех сторон, но, с чего бы я ни начинал, он возвращался к своей теме: к отношениям с англичанами. Было ясно, как тесно он связал с ними свою судьбу. Этот не отступит! Таким образом, оставалось одно: применить к нему ту меру, какую недавно мы обсуждали в пещере, — похитить.
Я расстался с ним внешне очень дружески, а сам подумал: «Посмотрим, как ты запоешь, когда окажешься в каменном мешке!»