— Понимаю! — подхватил Неру. — Действительно, такая опасность существует, и этот религиозный подход к социальным проблемам, вероятно, и является вторым уязвимым звеном в позиции Ганди. Религиозная подоплека борьбы неблагоприятно скажется на освободительном движении, этого я не отрицаю. Тем не менее сегодня я не вижу другого, более совершенного политического курса, чем курс Ганди. Пока еще в Индии ничего более действенного не существует. Возможно, завтра-послезавтра появится идеология и философия, перед которой Ганди вынужден будет отступить, как перед более сильной и совершенной, но ведь мы с вами говорим именно о сегодняшнем дне!
О чем только не переговорили мы в этот длинный вечер! Вспоминали Кабул и Кембридж, обращали свои взоры к далекой Москве… Из-за позднего времени — было около полуночи — хозяин любезно предложил нам переночевать в его доме. Однако, поблагодарив, мы откланялись.
Мы шли по спящему городу, в котором царила мертвая тишина. Первым ее нарушил Юсуп. В голосе его слышалась злость, которой он и не пытался скрывать.
— Подлец! — сквозь зубы процедил он. — Только и думает о своей выгоде, о том, как бы еще побольше разбогатеть! И вот увидите — разбогатеет! Вотрется в какой-нибудь преуспевающий синдикат по высасыванию из народа последних соков — и разбогатеет! — Юсуп горестно покачал головой. — А ведь тоже считает себя революционером! Борцом за интересы нации!
— Ладно, ладно, не кипятись, — попытался охладить пыл племянника Низамуддин. — Кахан — это еще, можно сказать, цветочки! А ведь есть и такие, для которых народные интересы вообще ломаного гроша не стоят! И тоже причисляют себя к патриотам! Нажили буквально несметные богатства, а говорят о народном горе… Так что время покажет, кто был подлинным борцом, а кто демагогом и болтуном. Но сначала должны быть изгнаны колонизаторы и завоевана независимость. Она-то и сорвет все покровы, и эта решительная схватка обнаружит истину и покажет нам, кто есть кто.
Подходя к дому, где все мы остановились, мы услышали гул приближающейся машины, и через мгновение яркие фары ударили нас по глазам и осветили все вокруг, будто внезапно наступил ясный день. Мы прижались к стене. Пересекая улицу, машина проскочила в нескольких шагах от нас. Скорее всего, она принадлежала английской военной комендатуре.
Юсуп нервно закурил, и мы двинулись дальше.
— Ну, понравился вам Неру? — тихо спросил он.
— Поговорим дома, — отозвался Низамуддин. — А пока ясно лишь то, что он обладает выдержкой старца и проницательностью мудреца. Меня больше всего покорило, что он искренен, его словам нельзя не верить. Вот ведь всей душой любит Ганди, а объективно судит о пробелах в его концепции! Это ценнейшее качество! Многие наши политики просто-напросто боятся глянуть в лицо истине, избегают ее…
Юсуп прервал Низамуддина:
— Да им собственная шкура куда дороже истины!
— Вот именно… — Низамуддин кивком головы одобрил слова племянника. — И Неру приятно удивил меня как раз тем, что не боится трезво оценивать положение в стране, глубоко в него вдумываться, зорко всматриваться.
— Мне он очень понравился! — с юношеской восторженностью заключил Юсуп.
Я промолчал, хотя и разделял впечатление, какое произвел на моих друзей Джавахарлал Неру.
12
…Пройдут годы. Сегодняшние собеседники вновь встретятся и вновь будут разговаривать, дискутировать, обсуждать прошлое и настоящее… Только дороги истории разведут их к этому времени в разные стороны, каждый будет дышать своим воздухом и думать о своем. Но одна из встреч окажется особенно знаменательной. Она произойдет ровно десять лет спустя после того памятного вечера у Кахана, в тех же краях, но в Лахоре.
Это был конец двадцать девятого года. Предновогодние дни оказались для Джавахарлала Неру самыми необыкновенными днями его жизни: он был избран председателем наиболее влиятельной и наиболее массовой партии — партии Национального конгресса.
В рядах этой партии состояли известные старые борцы, отдавшие все силы и весь талант борьбе за осуществление ее идеалов. А Джавахарлалу к этому моменту было всего сорок лет! В этом возрасте в условиях прежней Индии подняться до таких высот — это было почти немыслимо! И Джавахарлала поздравляли с победой, а в Лахоре, где проходил съезд Национального конгресса, народ чествовал его как национального героя, торжественно и восторженно.
Нелегко сохранять равновесие, оказавшись на столь непривычной высоте. Много позже Неру, вспоминая те дни, напишет:
«Массовые торжества, поступавшие поздравления от муниципалитетов, местных органов и других общественных организаций, торжественные шествия и тому подобное — все это было тяжелым испытанием для моих нервов…»
В один из таких дней, когда нервы Джавахарлала были напряжены до предела, Кахан опять пригласил старого приятеля в гости — в дом своего тестя в Лахоре. Сам же Кахан жил уже не в Пешаваре, а в Дели.
Время не прошло бесследно и для Кахана: он достиг теперь совсем иных высот и, как и предполагал Юсуп, стал богатейшим человеком. Сперва он обзавелся землей, затем открыл магазины с кричащими на европейский манер рекламными вывесками, построил добротные дома и весьма выгодно сдавал их в аренду… Он приобрел акции двух преуспевающих компаний, которые щедро финансировались Уолл-стриттом…
Да, Кахан стал не кем иным, как капиталистом! Его давно как равного приняли в клуб знатных европейцев в Дели, он был там завсегдатаем, принадлежал к тому обществу. Родина, свобода, демократия, — нет, в принципе он эти понятия не отрицал! Но сводились они в его жизни лишь к наживе, к прибыли, к обогащению… По привычке он все еще рядился в одежды борца за справедливость, он был членом Национального конгресса, одним из идеологов его правого крыла… В общем, Неру было бы неудобно отклонить его приглашение, он только спросил, может ли прийти с Низамуддином и Юсупом, который, кстати сказать, тоже был членом Национального конгресса, левого его крыла, а также видным деятелем профсоюзов. Низамуддин же приехал в Лахор, чтобы наблюдать за работой Конгресса. Юсупу он рассказал, что прибыл из Москвы через Кабул…
Кахан, конечно, не отказал Джавахарлалу в его просьбе, хотя встреча рисовалась ему совсем иной — он рассчитывал поболтать с Неру наедине. А уж видеть Юсупа Кахану и вовсе не хотелось: в памяти еще была жива ссора, происшедшая между ними при последней встрече.
Ромеш Чандра, тесть Кахана, считался в Пенджабе одним из наиболее состоятельных людей. Немало сделал он и для своего зятя Кахана — давал ему деньги и всячески выводил в люди.
В этот день хозяина дома не было — он уехал в Европу, и потому, кроме Кахана и его гостей, в просторной зале, украшенной фресками и богато обставленной, никого не было.
Разговор начался с заседания Конгресса, в частности, с принятой на нем резолюции о независимости, за которую проголосовали почти единогласно.
Кахан тоже голосовал за нее, но чего ему это стоило! Тяжело дыша, он поднял будто налитую свинцом руку, хотя в душе считал, что всерьез говорить о независимости Индии еще не пришло время. О статусе доминиона — другое дело, это еще допустимо, но о полной независимости?.. И все же Кахан не решился открыто высказать свою точку зрения и против собственной воли присоединился к большинству. Для видимости, всего лишь для видимости!
Юсуп же резолюцию о независимости считал половинчатой, потому что в ней не были обозначены конкретные пути ее претворения в жизнь и ни слова не говорилось о путях завоевания Индией самостоятельности. От идеи террора он отказался давно, но по-прежнему не мог принять тактику вымаливания у колонизаторов каких бы то ни было благ и свобод. Он оставался приверженцем решительных действий, массированного наступления на захватчиков, а в случае необходимости — и вооруженной борьбы.
Неру не был расположен распространяться на темы, обсуждавшиеся столько дней подряд, тем более, что сам играл основную роль при выработке резолюции о независимости и вообще был одной из центральных фигур Конгресса. К тому же он не без оснований полагал, что разговор между Каханом и Юсупом может перейти в острый спор, если не хуже, и потому решил взять инициативу застольной беседы в свои руки.
— Ну, что нового в Москве? — спросил он Низамуддина.
Неру немного знал Москву — два года назад, в ноябре двадцать седьмого года, он был там вместе с отцом на праздновании десятилетия Октябрьской революции. Конечно, времени было слишком мало, и он сожалел, что не успел поглубже ознакомиться с этим новым миром, вникнуть в его глубинные явления. За три дня много ли увидишь! И все же поездка произвела на него очень сильное впечатление. После нее хотелось еще ближе вглядеться в эту страну, ощутить ее атмосферу, изучить ее прошлое и настоящее. «Советская Россия может явиться для мира вестницей надежды», — писал он. И стал усердно читать Маркса, Энгельса, Ленина, и чем больше читал, тем меньше белых пятен оставалось в его представлениях о новой политической системе, родившейся в далекой стране. Но все же немало оставалось и такого, что вызывало его сомнения в безупречности марксистской философии. Некоторые события в России казались слишком уж необычными, настолько непредсказуемыми, что заставляли Неру колебаться, порождали неуверенность в их социальной целесообразности.
Вот почему он очень хотел поговорить с Низамуддином — одним из видных индийских коммунистов, только что побывавших в России.
Низамуддин рассказывал охотно. Он остановился на коренных преобразованиях в России, на первом пятилетнем плане, встреченном народом с истинным энтузиазмом. Неру слушал, опустив подбородок на ладони, и не сводил с Низамуддина глаз. А потом, словно сам того не заметив, заговорил:
— Следуя ленинским заветам, Россия, можно сказать, заглянула в собственное будущее. И не только в свое! — подчеркнул он. — Происходящие там события мы сегодня еще не в состоянии ни объять, ни понять их масштаб. Строится новый мир. Он строится в то время, как другие страны, капиталистические, сдавленные мертвой рукой прошлого, тратят силы, тщетно цепляясь за бессмысленные реликвии минувших эпох. Особенно знаменательны изменения, прошедшие и происходящие в ранее отсталых районах Средней Азии… — Неру некоторое время молчал, а собравшись с мыслями, вновь поглядел на Низамуддина. — Я не был бы искренним, если бы сказал, что решительно все процессы, имеющие место в Советской России, принимаю безоговорочно. Кое-что мне не по душе: нетерпимость к позициям, не совпадающим с официальными, применение насилия при проведении некоторых реформ… — Он снова помолчал, будто сам нару