шил стройный ход своих мыслей. — Мне думается, благородных целей следует добиваться только благородными методами.
Низамуддин спросил с полемической ноткой в голосе:
— А если благородство напарывается на грубую силу? Что делать в таком случае?
Неру не отозвался.
— Мы знаем, — продолжил Низамуддин, — в каких сложных условиях развивался новый строй в России. В борьбе с Советской властью ее внешние и внутренние враги не гнушаются никакими средствами, они докатились до того, что организовали покушение на Ленина! Как после этого не прибегнуть к насилию? Отвечать благородными формами борьбы на грубую, жестокую расправу с революцией и с ее великими деятелями, — нет, таким непротивлением злу ничего не добьешься, а лишь погубишь то, что добыто в кровавых боях.
Наступило тягостное молчание. Мы ждали, что же ответит Неру, — ведь это он первый противопоставил насилию благородство. Что же ответит он на слова Низамуддина? Но Неру не спешил. Быть может, почувствовав свое поражение в этом споре?..
— Мы с вами, — наконец начал он, — оцениваем положение в России, так сказать, со своей колокольни, основываемся на собственном национальном опыте, и само уже это не может не дать несколько искаженной картины. Но если даже в историческом развитии России и будут какие-то издержки, все равно она являет собою для всего человечества образец борьбы с несчастьями, унижениями, рабством, и покорностью.
Я вспоминал нашу первую встречу десять лет назад. Джавахарлал был молод, энергичен, быстр в движениях… А сейчас? В его волосах отчетливо пробивалась седина, в спокойных, проницательных глазах отражалась многолетняя, давняя усталость, казалось, что даже плечи его стали более узкими и хрупкими. Он прошел сырые темные тюремные камеры, он жил в обстановке постоянного преследования, перенес столько лишений! Как было не поседеть волосам, не потускнеть взору?.. Да, он вознесся на головокружительную высоту, своим умом, своей твердой волей завоевал любовь и уважение миллионов людей. Но, всматриваясь в него сейчас, нельзя было не заметить, что, в общем, Неру остался все тем же: простым, вежливым, внимательным к чужому мнению.
— Помню, — говорил он, — как мы с отцом прибыли в Москву на Октябрьские праздники. На большой площади в самом центре города, — она называется Красной площадью, — перед Мавзолеем Ленина состоялся парад. Еще задолго до его начала улицы были забиты народом, гремела музыка, люди пели, танцевали, это был поистине народный праздник, народное торжество… — В глазах Неру вспыхнули давние, молодые, яркие искорки; сквозь смуглую кожу пробился легкий румянец. — Мы стояли на трибуне для гостей, там было очень много разных людей, приехавших изо всех уголков мира. Знакомясь между собою, переговариваясь, все ожидали начала парада. Какой-то француз, оказавшийся с нами рядом, указав на группу людей, оживленно беседующих чуть справа от нас, спросил:
— Не знаете, откуда они приехали?
Нет, мы не знали. Я и сам с любопытством поглядывал на них. Одеты все они были одинаково — халаты из красного шелка, на головах кудрявые белые папахи, на ногах — черные сапоги. За широкими шелковыми кушаками, которые стягивали халаты в талии, торчали какие-то ножи с белыми рукоятками. Особенно выделялся в этой группе один парень — высокий, широкоплечий, с красивым, гладко выбритым лицом оливкового цвета и черными как уголь усами, грозно топорщащимися над круто очерченным ртом.
Переводчик сказал, что это туркмены, и тут же познакомил нас.
Я разговорился с молодым усачом. Его звали Сердар, он сразу и охотно сообщил мне, что является руководителем крестьянской бедноты в Мары. Вскоре мы с Сердаром, сами того не заметив, оказались окружены другими гостями из Туркестана; появились узбеки, таджики, казахи, киргизы… Все были в своих национальных одеждах и говорили на своих языках.
Мне было особенно приятно узнать, что на этот праздник пригласили простых людей — рабочих, крестьян, ремесленников… Вчерашние обездоленные, вымирающие народы стали теперь строителями новой жизни. Для нас, приехавших издалека, и для других гостей, таких же как мы, это, пожалуй, было самым удивительным и красноречивым. Те же, кто был убежден, что колесо истории призваны вращать по собственному усмотрению лишь избранные, люди особых, благородных кровей, — те не могли и не желали постигнуть реальность, возникшую перед ними во всей своей неопровержимости.
И Неру грустно улыбнулся, словно сочувствуя этим господам, не умеющим видеть очевидное.
— Некоторые склонны видеть в Ленине пророка, — продолжал он, — но я далек от этой мысли. Народ веками ожидал чуда, которое явится с неба и избавит мир от бессмысленных страданий и бедствий. А чудо это оказалось вполне земным и разбило миф о милосердии, какое могут ниспослать несчастным лишь небеса. И величие Ленина как раз в том и состоит, что он нашел истинное имя этому чуду: н а р о д! Не какая-то там сверхъестественная божественная сила правит миром, а простой человек и судьба его — в его же собственных руках. Вот что доказал Ленин! Так можно ли не преклоняться перед таким гигантом?!
Кахан сидел не поднимая головы и не ввязываясь в разговор. Юсуп слушал Неру, попыхивая папиросой и одобрительно кивая головой, Низамуддин же глядел на Джавахарлала с нескрываемой гордостью. Дослушав его, он напомнил слова Ньютона: «Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов».
Глава третьяВНЕЗАПНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
Я перестал удивляться неожиданностям. После перехода границы самые непредвиденные события подстерегали меня на каждом шагу, и каждый день приносил что-то новое.
Однако сегодняшняя новость… Нет, ее просто немыслимо было постигнуть!
Распрощавшись с Низамуддином, мы испытали немало тяжелого, пока не достигли наконец Независимой полосы. По мере приближения к границе запах пороха ощущался все отчетливее. Всюду стояли войска, военные посты. Овладев важнейшими узловыми пунктами, англичане придирчиво проверяли путников, и мы едва не оказались в их лапах. Лишь адвокатский сан Юсупа, а еще больше, признаться, его ловкость отвели от нас беду.
Пространствовав около недели, мы добрались до одного села, соседствующего с Вана. Юсуп тут же отправился разыскивать Чаудхури. На другой день он явился в сопровождении моего кабульского коллеги Абдусамеда. Я был удивлен. Но совсем уже невообразимое недоумение вызвала у меня принесенная ими весть: Абдусамед сообщил, что получен приказ самого его величества эмира о моем возвращении в Кабул, и по ту сторону границы, близ села Яхья-хана, меня дожидается машина.
Особенно встревожило меня то, что капитан не знал, чем вызван этот срочный вызов. Сколько я ни пытался выспросить у него хоть что-то, он отвечал скупо и однообразно:
— Мне известно лишь то, что дня через три-четыре, не позже, ты должен выехать, а я продолжу твою работу. Семья твоя в порядке, я специально был у них до отъезда, однако не сказал, что мы должны встретиться, — об этом мне говорить запретили. Вот и все.
Всю ночь я проворочался в постели, не находя себе места от волнения, пытался разгадать причину происшедшего, строил всевозможные догадки, перебирал в памяти все, что было сделано мною после выезда из Кабула, но ничего, что могло бы меня скомпрометировать, в своем поведении не находил… В чем меня могут обвинить? И неужели, если даже какая-то вина существует, ее оказалось достаточно для того, чтобы так срочно меня отозвать? Кто знает!.. И тут вдруг мысли мои приняли прямо противоположное направление, я снова занялся самоанализом, пытался оценить собственные способности. Может, там понадобился переводчик с русского языка? Нет! В министерстве иностранных дел сидят двое отлично владеющих русским, есть и другие… Тогда для чего же понадобился я? Одно было ясно: меня ожидало дело более важное, чем то, которым я занимался здесь, иначе никто не стал бы отзывать меня в Кабул.
Но что же это все-таки за дело?..
Мне было досадно. Едва я погрузился в события, столь важные и интересные, едва проникся всей их значимостью, как надо бросать и дело, и новых друзей… Нет, не страх перед будущим вызывал во мне инстинктивное чувство протеста, а лишь то, что предстояло все прервать на полдороге, не добившись сколько-нибудь ощутимых результатов в поставленной передо мною задаче. И это при том, что я успел уверовать в себя, в свои возможности, внести достойный вклад в борьбу за честь страны и нации.
Но приказ есть приказ. Упрятав в переметную суму все свои намерения, мечты и планы, я двинулся в путь.
И вот опять граница осталась позади. Точнее — не граница, а земля, на которой хозяйничали англичане, потому что никакой границы не существовало, а были все те же горы и ущелья. И был все тот же народ, говорящий на том же языке и живущий по тем же самым обычаям. Границей была лишь политика, потому что только она, колониальная политика, отделяла народ от народа, племя от племени, брата от брата, только она делала их врагами. Господа, сидящие там, в Лондоне, отсюда, за тысячи километров, опираясь на грубую силу солдат, властно водили карандашом по карте Востока, произвольно, по собственной прихоти смещая эти жирные линии. И если в середине восемнадцатого века влияние Ост-Индской компании ограничивалось южными районами Индии, то нынешние английские солдаты топтали нашу матушку-землю, стараясь все выше прочертить линию границы, а со временем и окончательно поглотить Афганистан.
Полулежа в машине, я дал волю своим мыслям, ничем их не сковывая. Я спрашивал себя: почему не сгинет навечно атмосфера вражды и тревоги, обуявшая мир? Куда ни глянь — распри, сражения, погромы… Едва утихнет разрушительный ураган в одной точке земли, как вспыхивает в другой, и с удвоенной силой. Почему? В чем источник этих нескончаемых человеческих горестей и бед?
Подобные тревожные мысли сменялись одна другой, пока наконец все думы мои непроизвольно не обратились к Кабулу. Я представил себе встречу с семьей, с друзьями, вспомнил родной дом… И, расслабившись в предвкушении всего этого, сам не заметил, как оказался в ласковых волнах мечты.