К полудню мы были уже близ Гардеза. Здесь мне предстояло встретиться с сипахсаларом и доложить ему о проделанной работе в Независимой полосе. Сипахсалар, без сомнения, знает, зачем меня вызвали в Кабул, и потому я с нетерпением ждал разговора с ним: неведение о собственном близком будущем порядком издергало мои нервы, и хотелось поскорее дознаться истины, какой бы она ни оказалась.
Гардез жил необычайно оживленной жизнью. Сипахсалар проводил смотр вооруженных сил племен и родов, прибывших сражаться за честь родины.
Перед крепостью на белом коне в парчовой попоне и серебряной сбруе восседал сипахсалар в парадной военной форме и с гордостью наблюдал за воинами, нескончаемой колонной проходившими мимо него. Мангалы, джадраны, ахмедзаи, джаджи… Воины одного племени или рода сменялись воинами других племен и родов, колонны возглавляли военачальники или старейшины племен, за ними выступали барабанщики. Барабаны и зурны словно бы придавали воинам бодрость, веру в собственные силы. В глазах тысяч бойцов, конных и пеших, горел огонь священной мести, головы были горделиво подняты, поступь тверда и чеканна.
Один из военачальников, стоявших близ сипахсалара, торжественно и громко воскликнул:
— Джихат!
И со всех сторон понеслось восторженное и звонкое:
— Джихат!
— Джихат!
Волною гнева прокатилось это слово по площади, оно звучало как громоподобный призыв к мести, как клятва…
Праздничная атмосфера ощущалась во всем — в сиянии загоревших, возбужденных лиц, в цветах, что бросали воинам из несметной толпы, в звоне летящих монет…
— С нами — аллах! За нами — правда! Мы победим! — выкрикнул кто-то, и снова в ответ понеслось:
— Джихат!
— Джихат!
Я стоял в этой возбужденной толпе, и едва ли не больше всего меня радовало, что племена и роды, вчера еще враждовавшие между собою, сегодня жили общими интересами, дышали одним воздухом и стремились к единой цели. Как говорится, где бы ни был мой брат, но он мне брат. Так и здесь: в обыденной жизни далекие друг от друга и даже недобрые друг к другу братья, сегодня готовы были защищать один другого, и это вызывало чувство гордости за человека.
Я стоял, весь подавшись вперед, вытянув шею, и напряженно всматривался в приближавшихся к сипахсалару всадников. И вдруг взгляд мой остановился на человеке, который, горделиво озираясь по сторонам, статно восседал на сером красавце коне. С радостным волнением я узнал в этом всаднике Яхья-хана. Да, несомненно это был именно он! Я узнал не только его самого, но и златотканый халат, который он однажды показал мне, сказав, что это подарок от самого эмира Абдуррахмана-хана за отвагу, проявленную при защите родины. Помню, Яхья-хан полушутя заметил тогда, что, мол, такой дорогой подарок достался ему не за красивые глаза.
Справа от Яхья-хана ехал довольно полный старик, усы которого совершенно закрывали рот; слева — молодой джигит с привлекательным лицом. У всех с поясов свисали мечи, все были при оружии.
Вот они поравнялись с сипахсаларом. Яхья-хан приветствовал его поклоном. Сипахсалар в ответ улыбнулся и помахал правой рукой. Разглядев в толпе меня, Яхья-хан дружески покивал мне головой, и, растроганный его вниманием, я мысленно благословил его на ратные подвиги и сказал, понимая, что он меня не расслышит:
— Счастливого пути!
Короткая, наспех, встреча с сипахсаларом никак не прояснила для меня моего положения. «Все узнаешь в Кабуле», — коротко сказал он, и я не стал расспрашивать.
2
И вновь Кабул. Не заезжая домой, я поспешил во дворец, втайне надеясь узнать свою судьбу из уст самого эмира.
Я увидел его у дворца, он собирался куда-то уезжать, но заметил меня и приветливо воскликнул:
— О капитан! Вернулся, слава аллаху, живым и невредимым?!
Я приблизился и приветствовал его по уставу, но он протянул руку, внимательно оглядел меня и сказал:
— Вечером обо всем поговорим. А пока иди отдыхай…
Что оставалось делать? Ни с чем я вернулся в свою машину и едва уселся, как со стороны Шер-Дарваза раздалось несколько пушечных залпов.
Наступил полдень — время обеда. Все лавки были закрыты, улицы малолюдны, и даже на базаре, который жил по своим законам, тоже не было обычного оживления. Город словно дремал…
Мне не терпелось добраться до дома, и шофер, видимо почувствовав мое состояние, услышав биение моего сердца, так жал на педали, что мы вихрем неслись вперед.
Вот и наша улица. Остается доехать до самого ее конца, свернуть в закоулочек — и я у родного порога!
Как обычно, у калитки играло много ребят. Я сразу увидел Хумаюна. Заслышав гул машины, дети насторожились.
Надвинув фуражку чуть не на глаза, я вышел из машины и грубым голосом, строго спросил:
— Кто тут из вас Хумаюн? А?
В первую секунду мальчик растерялся, но тут же с криком «Папа! Папа!» бросился и повис на моей шее.
Всего несколько минут потребовалось на то, чтобы наш двор оказался забит народом. Приходили родственники, соседи, все поздравляли меня с благополучным возвращением под отчий кров. Мама стояла в сторонке растерянная и то и дело утирала слезы; Гульчехра словно застыла подле свекрови и глядела на меня сквозь сетку чадры. Мне хотелось броситься к ним обеим, обнять, расцеловать, но желание — желанием, а когда на тебя смотрят десятки глаз, приходится сдерживать эмоции.
Наконец гости разошлись, и мы вошли в дом. Тут же явился и Ахмед. Он, оказывается, уже знал, что я возвращаюсь, но даже вчера вечером, зайдя к моим, ничего не сказал. Услышав это, мама посмотрела на него с обидой.
— Как же это ты мог молчать? Боялся обрадовать нас?
— Военная тайна, мама! — улыбнулся Ахмед и поднял указательный палец.
Мы пошли на второй этаж, расселись, стали закусывать, пить чай, и за этой затянувшейся трапезой о чем только не переговорили!
Ахмед был доволен своей поездкой в Индию, рассказывал о новых друзьях, с которыми сблизился и которые однажды даже уберегли его от надвигавшейся беды.
— Меня, Равшан, что удивляет, — с грустью говорил Ахмед. — Трехсотмиллионный народ! Народ, сыгравший такую заметную роль в самой истории человечества, в его культуре! Народ, создавший «Махабхарату», воздвигший Тадж-Махал, и ко всему этому — добрый, душевный народ… За что он так мучается, так страдает?.. Вот эта несправедливость не перестает меня удивлять!
Мы помолчали, каждый занятый своими мыслями. Я устремился воспоминаниями туда, откуда только что прибыл; видел дороги, по которым пробирался; людей, с какими сталкивала меня судьба. Мне казалось, что и Ахмед сейчас всем своим существом был там, в Индии.
И вдруг он спросил:
— Значит, едем?
— Куда? — удивился я. Я не расспрашивал его о своей судьбе, о том, зачем был вызван, хотел, чтобы он заговорил первым, если, конечно, он в курсе дела. И вдруг этот вопрос: «Значит, едем?» Стало быть, разгадка тайны совсем близка!
— Как куда? — удивился Ахмед. — Ты что, не знаешь, зачем отозван?
— Нет, пока не знаю. Хотел было у сипахсалара выяснить, но он уклонился, ничего определенного не сказал.
— Ах, так! — словно бы спохватился Ахмед. — Ну, тогда считай, что и от меня ты ничего не слышал и вообще мы даже не виделись.
— Брось, Ахмед! — взмолился я и дружески обнял его за плечи. — Говори… И поверь: я тебя не слышал и не видел!
Видимо, Ахмеду и самому не терпелось поделиться тем, что касалось нас обоих. Он посмотрел на меня с таинственно-радостной улыбкой, вздохнул, будто решаясь на что-то, и коротко сообщил:
— Мы едем в Москву!
Я едва не подскочил от неожиданности.
— В Москву-у-у?
— Именно так! Его величество эмир получил письмо от самого Ленина, и там сказано вполне недвусмысленно, что Россия поддержит Афганистан в борьбе с англичанами. Эмир направляет в Москву посла. Мы — в числе тех, кто едет с ним.
Вот уж чего я никак не мог ожидать! В первые мгновения мне показалось даже, что это просто сон, причем сон о прошлом, потому что в последние годы официальные отношения между Афганистаном и Россией почти полностью прервались. Во всяком случае, я не слышал, чтобы из Кабула в Москву направлялись официальные представители. Но его величество эмир по-своему оценивал перспективы отношений с Россией. Я сам слышал его письмо к Ленину. Однако можно ли было надеяться, что гордиев узел, стягивавшийся с каждым годом все туже, будет разрублен столь быстро?! Да, события принимали просто стремительный характер!
Голос Ахмеда вывел меня из раздумий.
— Будем живы — может, и с Наташей твоей повидаемся…
— Все в руках аллаха, — неопределенно отозвался я. Мне вообще не хотелось сейчас говорить, мне хотелось, думать. Быстрые мысли уже перенесли меня за границу, я бродил по знакомым улицам Самарканда, Ташкента… Дальше мне бывать не приходилось. О Петрограде и Москве я знал так много, будто сам там жил. Особенно подробно и интересно рассказывала о них Наташа — дочь военного врача из Самарканда, подруга моей юности. Раньше они жили в России, любили ее, и знали, и не скупились на воспоминания о ней… Интересно, где же она теперь, Наташа? Неужто действительно доведется встретиться?..
Закурив, я встал. Встал вслед за мной и Ахмед. Он был в отличном настроении, глаза его излучали свет. А я пока еще лишь осваивался с только что услышанной вестью и чувствовал себя несколько растерянным.
— Ну что? Может, тебе не все ясно? — с улыбкой спросил Ахмед. — Спрашивай…
Я медленно оглядел его с ног до головы. Ахмед заметно похудел. Видно, не слишком легкой была его жизнь в Индии…
— Кто же едет послом?
Ахмед, по своей привычке, предостерегающе поднял указательный палец и сказал:
— Военная тайна…
3
Весть о том, что в Москву, к Ленину, в ближайшее время направляется посол, вихрем пронеслась по городу, об этом знал уже весь народ.
Мы начали готовиться.
Ежедневно генерал Мухаммед Вали-хан — он и был послом — приглашал нас для разговора. Вот и сегодня мы до позднего вечера просидели в министерстве иностранных дел, знакомясь с материалами о России.