— А сейчас вы работаете в министерстве иностранных дел?
— Да.
— И чем же, если не секрет, занимаетесь?
— Читаю разные материалы о России.
— А еще?
— Да нет, больше пока ничем.
— А все-таки? — Полковник подождал и, ничего больше от меня не услышав, сказал: — Вы же фактический секретарь миссии, потому что никто, кроме вас, не говорит по-русски! Стало быть, от вас и секретов быть не может. К тому же вряд ли посол едет в Москву с пустыми руками, верительные грамоты уж во всяком случае везет, не так ли?
— Ну, естественно! Вероятно, верительные грамоты сейчас готовятся. Господин посол — генерал Мухаммед Вали-хан — не выходит из кабинета визиря, так что, думаю, они вместе что-то там составляют.
— Точно, составляют! — уверенно заявил полковник. — Проект договора между Афганистаном и Россией составляют, вот что!
— Я говорю лишь о том, что знаю, — скромно заметил я.
— Ну уж это-то вы должны бы знать! — строго заметил полковник. — Вы ж разведчик! По ту сторону границы за несколько дней очень немало успели, даже в Пешаваре побывали…
— Но если вам все это известно, даже то, что я был в Пешаваре, то мне как разведчику грош цена! С такого и спроса нет!
— Не скажите, — возразил Эмерсон. — В Пешаваре, например, вы отлично справились со своим заданием. Впрочем, об этом поговорим особо. И напомню вам, кстати, восточную пословицу, в которой говорится, что надо уметь слышать даже то, как змея жует под семью пластами земли. Мы к этому стремимся. Мы, к примеру, знаем, что из министерства вы ушли сегодня около трех часов дня. Верно?
— Верно.
— И знаем, куда направились. И надеемся узнать, чем там занимались…
Да, действительно я пошел во дворец около трех. Кто же им это сообщает? Или просто так поставлена слежка?
Полковник, словно поучая меня, помахал указательным пальцем.
— Вот видите… Я умышленно приоткрыл вам кое-какие наши карты, чтобы вы поняли, как это просто — попасть впросак! — Он сам наполнил наши рюмки, выпил и продолжил: — Итак, по нашим данным, в министерстве иностранных дел сейчас составляется проект секретного договора между Кабулом и Москвой. Вам, господин капитан, надлежит ознакомиться с этим проектом… — Это уже прозвучало как задание. — Если сумеете, снимите копию. Поинтересуйтесь, какие еще документы готовятся, поговорите с людьми. — Он опять заходил по комнатке с таким видом, будто мучительно пытался что-то вспомнить. Потом резко остановился, словно споткнулся о порог, и продолжил тоном старшего в звании и должности: — Напишите для нас все, что знаете о после Мухаммеде Вали-хане, вплоть до его увлечений, его друзьях, знакомых… А послезавтра около полудня у Большой мечети вас будет ждать капитан Фрезер. Если же у вас будет какое-то срочное дело и вы не сумеете прийти или если не застанете Фрезера на месте, значит, в девять вечера встретитесь там, где сегодня. Ну! — Полковник поднял свою рюмку, — Выпьем в знак нашего знакомства!
И рюмки опустошились в очередной раз.
Достав из кармана увесистую пачку денег, полковник бросил ее прямо мне на колени:
— Вот это для начала…
Я посмотрел на эти деньги, как на гадюку, неожиданно плюхнувшуюся на мои ноги, но сказал вполне спокойно и даже беспечно:
— Спасибо, пока что у меня денег хватит.
— Знаю, знаю! — воскликнул чуть захмелевший полковник. — Эмир не допустит, чтобы его верноподданные нуждались! Но деньги, господин капитан, никогда не бывают лишними. Так что… — Я неохотно, даже с отвращением, взял пачку купюр, а полковник тут же, с ловкостью иллюзиониста, извлек из кармана какую-то бумажку и карандаш. — Вот распишитесь, пожалуйста. Как говорится, дружба — дружбой, а денежки счет любят! Это мне для отчетности, — пояснил он уже серьезно.
Я подписал составленную на английском языке расписку и встал. Полковник первым протянул мне руку:
— Спокойной ночи, капитан…
5
Кабул спал. На пустынных улицах можно было встретить лишь патрульных солдат. И только в нашем доме не ложился никто, кроме маленького Хумаюна, безмятежно разметавшегося в своей постели. Даже Али, наш слуга, привыкший рано ложиться и рано вставать, в эту ночь дожидался меня, стоя у ворот.
Я мобилизовал все усилия, чтобы выглядеть беспечным, и удивленно воскликнул:
— О, Али! Ты что это не спишь? Может, свидание назначил?
— Вас дожидаемся, — серьезно отозвался слуга. — Капитан Ахмед два раза приходил, говорил, ищет вас по всему городу, ну, мы все и заволновались: не случилось ли чего?
— А что могло случиться? — Я легонько потрепал Али по плечу и сказал: — Ступай спать, пора уж…
Мама тоже сказала, что Ахмед заходил дважды. Глаза ее были заплаканы, она показалась мне жалкой и измученной. А Гульчехра сидела в столовой перед приготовленным мне и давно остывшим ужином и, едва увидев меня, зарыдала, повисла на моей шее.
— Ну что ты, Гульчехра, успокойся… О чем ты плачешь?
Она молчала, а я долго целовал ее и не выпускал из объятий, всем существом своим ощущая ее волнение, тревогу за меня и ее счастье, что вот я вернулся домой живой и невредимый.
Мне уже не раз казалось, что частое мое отсутствие делает Гульчехру одинокой и все острее переживается его каждая моя отлучка. Даже теперь, когда я вернулся из Индии, мы виделись крайне редко, нам почти не удавалось посидеть вдвоем, поговорить не торопясь о нашей жизни, о Хумаюне, обо всем, что неизбежно при совместной семейной жизни. Я уходил на работу очень рано, а возвращался, когда все домашние уже спали. И сегодня никто бы и не думал волноваться, если бы не то, что меня искал Ахмед. Именно это навело моих близких на тревожные мысли. Тем более что ушел я в штатском костюме и сказал, что просто прогуляюсь по городу и зайду поболтать к Ахмеду. А Ахмед-то как раз и разыскивал меня!
Но зачем я ему так срочно понадобился? Видимо, произошло что-то важное, потому что сегодня я просил Ахмеда не приходить, сказал, что хочу денек отдохнуть дома от всего и ото всех. Правда, Ахмед пытался обмануть маму — заглянул, мол, просто так, безо всяких дел, проходя мимо… Но дважды проходить мимо?! Понятно, что мои близкие в это не поверили и очень разволновались.
Если бы не столь позднее время, я поспешил бы во дворец — узнать, что произошло, зачем я понадобился. Но сейчас это было уже невозможно.
Вдвоем с Гульчехрой мы сели за поздний ужин, и тут вдруг она сказала:
— Когда ты поедешь в Москву, мы с Хумаюном проводим тебя до Мазари-Шарифа, мне хочется пожить в доме родителей. Там мы тебя и будем ждать… Согласен?
Я промолчал, а сам подумал, что неожиданный отъезд из Кабула жены и ребенка может навести моих новых «друзей» на нежелательные размышления.
Гульчехра долго ждала ответа, потом обняла меня за плечи, поглядела на меня глазами, в которых были и любовь и страх, и спросила:
— Отчего ты молчишь? О чем думаешь?
Я снова промолчал, лишь взял в ладонь маленькую руку Гульчехры и легонько сжал ее.
— Как ты изменился в последнее время! — с горечью сказала она. — Раньше, бывало, шутил, смеялся, весело играл с Хумаюном, а теперь… Скажи наконец, что случилось?
— Много дел, дорогая, очень много! И дорога предстоит дальняя, надо все продумать, подготовиться…
— Может, ты не уверен, что это путешествие благополучно закончится? — прямо спросила Гульчехра. — Ведь в России, говорят, очень неспокойно.
— Милая моя, а где сейчас спокойно? — уклонился я от ответа. — Но ведь мы едем с послом! И по личному приглашению Ленина! — Я все еще не выпускал из своей руки руку жены. — Скажи, ты знаешь, кто такой Ленин?
— Слышала… Говорят, какой-то особенный человек, очень умный.
Я рассмеялся.
— Да, Ленин — необыкновенный человек, это верно! И вот представь себе, что я увижу его своими глазами! Даже поверить трудно…
Я женился на Гульчехре не потому, что влюбился в нее, — нет. Она была дочерью какого-то дальнего родственника моей мамы, купца из Мазари-Шарифа. Родственник этот довольно часто приезжал в Кабул, останавливался у нас. Это был веселый человек с хорошо подвешенным языком. Года три-четыре назад он, бедный, умер, оставив сына и трех дочерей, из которых Гульчехра была младшей. Он любил ее больше всех своих детей и однажды привез с собою, чтобы показать ей Кабул.
В тот год мы и познакомились.
Гульчехра была ребенком, ей едва исполнилось в ту пору восемь лет, — смуглая, худенькая, застенчивая девочка.
Потом я очень долго ее не видел. Мама же, часто навещая своего родственника в Мазари-Шарифе, всякий раз, вернувшись, рассказывала главным образом о Гульчехре, расхваливала ее на все лады, а спустя лет десять после первого моего знакомства с девочкой сказала:
— Съездил бы ты к ним, посмотрел бы, какая славная девушка выросла, какая красавица!
В то время я еще никого не любил, о женитьбе как-то не думал, но в Мазари-Шариф поехал. Не в поисках невесты, а потому лишь, что не умел отказать маме.
Приняли меня очень радушно, и мне сразу стало ясно, что между мамой и ее родственниками был какой-то разговор о моей женитьбе на Гульчехре.
Тоненькая невысокая девушка, смуглолицая, с лучистыми застенчивыми глазами, робко улыбнувшимися мне при знакомстве, действительно оказалась очень славной. Сам не пойму, отчего, увидев ее, я вспомнил Наташу — ту девушку, на которой когда-то, в юности, остановился мой взор. Тогда мне было, кажется, лет четырнадцать, магия любви еще не коснулась моего сердца, но каждая встреча с Наташей была радостью, согревала юношескую душу.
Наташа казалась мне самой красивой девочкой на свете. У нее были светлые волосы и такая белая кожа, что стоило лишь слегка сжать ее запястье, как оставался розоватый след от моих пальцев… Как непохожа оказалась на Наташу смуглолицая, черноглазая Гульчехра! Полная противоположность! Тем более странно, что я глядел на нее, а видел ту девочку из моей юности.
Но самое удивительное заключалось в том, что в тот же день я согласился жениться на Гульчехре! И, лишь женившись, понял, как она прекрасна, как умна, добра, верна, нежна… Девичья скромность, ласковость и мягкость — все это было ее естеством, ее натурой. Я не помнил случая, чтобы она повысила голос, позволила себе какую-то невежливую выходку или грубое слово. Если что-то печалило или обижало ее, она тихонько, чтобы никто не видел, плакала, а если, случалось, от усталости и нервного напряжения я говорил с нею раздраженно, она мягко старалась успокоить меня… Да, нелегка в наше время судьба женщины! Всю жизнь свою она проводит в четырех стенах, созерцая необъятный мир из узеньких окон своего жилища. А на улице появляется в чадре и боится даже по сторонам глядеть, чтобы не навлечь на себя упрека в нескромности. Куда ни глянь — чадры, чадры… Ни блеска глаз не увидишь, ни тонкой красоты лица, и волей-неволей иной раз задумываешься: сколько прекрасного, сколько своеобразного и неповторимого скрыто от нас под этими ненавистными чадрами! Какие души, какие характеры можно было бы прочитать на лицах, которые сейчас все выглядят как одно невыразительное, пустое лицо!