Искандер-хан не смог более молчать. Худое строгое лицо его с запавшими щеками покрылось испариной.
— Пустое говоришь, Абдуррахман-батыр! — гневно возразил он. — Если б не государство, вы бы все давно глотки друг другу перегрызли! Только государство и спасает вас от всех бед и междоусобиц.
— Да, одной рукой спасает, другой обирает, — ничуть не смутился старик. — Если бы оно и впрямь заботилось о народе, разве дошли бы мы до такой нищеты? Разве жили бы в такой нужде? Днем и ночью крестьяне, согнувшись в три погибели, копаются в земле, а кусок хлеба — и тот не всегда имеют! За землю плати, за скотину плати, за воду плати… Сановникам плати, муллам плати… О аллах, и кто только не зарится на насущный хлеб бедняка?!
— Мархаба! — громким голосом поддержал седобородого здоровяк, который, лежа у горящего костерка, пил чай. Отставив в сторону пиалу, он жестом указал на стоявшего в отдалении осла и продолжил: — Попытайтесь-ка навьючить на него груз, который вынужден таскать на себе крестьянин, — что будет? Да через несколько дней несчастный протянет ноги! Выходит дело, мы хуже ослов, так?
Искандер-хан обернулся к здоровяку, но промолчал, и чувствовалось, что молчание это дается ему с трудом, раздражение так и рвется наружу. Да, совсем еще недавно он мог бы не сдерживать себя, а мигом расправиться с этим дерзким мужиком и ему подобными. И сам-то мужик не отважился бы на такие речи. Но сегодня… Как резко все изменилось! Как внезапно и сильно народом овладели бунтарские настроения, и простые люди, привыкшие к молчаливому повиновению, заговорили в полный голос!
Невеселые мысли Искандера-хана тут же, словно подслушав их, проиллюстрировал Абдуррахман-батыр. Одобрительно кивнув здоровяку, он заговорил о себе:
— Вот уже десять лет я бродяжничаю, сидя в седле и не находя себе пристанища. А почему? Что я сделал? Никого не убил, никого не ограбил, ничего худого и в мыслях не имел… — Он отпил несколько глотков чая и, будто решившись на все, продолжил: — Да, за народ я вступался, не раз говорил, что народ разорен, голодает. И за эту вот правду Гуламали-хан бросил меня в подвал, да еще избил, да еще и глаза едва не выколол… — Он поднял лицо, чтобы все могли увидеть его мутные зрачки. — Но и этого Гуламали-хану было мало. Он сломал мне два ребра, потом разорил мою семью… За что? — спрашиваю я вас. Чем заслужил я такую бесчеловечную кару?
Искандер-хан удрученно молчал, но чувствовалось, что атмосфера угрожающе накаляется. И, чтобы разрядить ее, посол Мухаммед Вали-хан поднял руку, призывая к тишине.
— Государство и его подданный, — начал он, — это, в сущности, одно целое, это как правая и левая рука у человека, и потому между ними не может, не должно быть неразрешимых противоречий. Если разоряется народ, неизбежно разорится государство. Здесь верно говорилось: и плотины надо воздвигать, и дороги строить, но, чтобы приступить к решению этих задач, прежде всего необходимо освободиться от иностранной зависимости. Бразды правления должны находиться в руках самого народа. Вот почему его величество эмир и решил раз и навсегда избавиться от англичан…
Я слушал всех этих людей, и невольно мысли мои обратились к покойному эмиру — Хабибулле-хану. Около двадцати лет правил он страной, жил в роскоши, брал себе в жены красавиц из самых знатных родов и племен, построил дворец, развлекался охотой, — в общем, однажды припав к роднику наслаждений, готов был осушить его до последней капли, нимало не заботясь о тех, кто будет жить после него. Но печалился ли он о народе, заботился ли о своих подданных? Задумавшись о словах Абдуррахмана-батыра, я хотел, но не мог вспомнить ничего, что говорило бы об их несправедливости. Да, за те двадцать лет страна не продвинулась вперед ни на шаг, это были годы застоя и рабской покорности, нищеты и безысходности. Так разве сегодня народ не имеет права в открытую говорить об этом? Если что и удивляло меня сейчас, так это то, что изуверившиеся и исстрадавшиеся люди не превратились под гнетом собственной жизни в пассивную тупую массу, — нет! В решающий момент они способны, бросив все, огнем и мечом встретить врага; они готовы на жертвы, хоть и не представляют себе, чего добьются, жертвуя, быть может, собственными жизнями.
Абдуррахман-батыр остановил на мне задумчивый взгляд. Он будто сумел прочитать мои мысли, увидел их отражение в моих глазах. И он сказал именно те слова, каких я ждал:
— Аллах одарил человека неиссякаемыми силами. Главная же сила — это надежда, живущая в душе каждого из нас. Люди верят и надеются, что их светлый день настанет и они обретут покой и волю. Если бы не эта надежда, — разве они бросили бы свои дома и семьи, чтобы, сплотившись, двинуться на врага?
…Нас накормили, напоили чаем, и, распрощавшись с Искандером-ханом и его воинами, пожелав здоровья и мира окружившим нас крестьянам, мы двинулись в направлении Мазари-Шарифа.
2
Многое, очень многое довелось нам увидеть и услышать на нашем пути. Мы ехали мимо льнущих одна к другой высоченных гор, с которых угрожающе свисали темные зубчатые скалы; мы миновали широкие, бескрайние долины, быстрые реки с берегами, являющими собою скопище огромных валунов, отшлифованных вихрящейся шумной водой… Весенние поля благоухали и радужно переливались нежными красками цветов, пустынные степи казались пыльными и неприветливыми. Пейзаж менялся на глазах, поражая своей непохожестью, будто мы ехали по разным планетам, а не по землям, переходящим одна в другую. Было много встреч, были неожиданности, приятные и такие, каких лучше бы избежать… Многое было, да всего не упомнишь! И все же одна встреча надолго осталась в памяти сердца.
Через несколько дней нелегкого, утомительного пути, усталые и измученные, мы приближались к Мазари-Шарифу. И вдруг нас застигла жестокая непогода. Сначала с севера задул холодный ветер, вскоре хлынул ливень, и за короткое время дороги превратились в липкое, вязкое месиво. Дождь не утихал. Кое-как мы добрались до ближайшей пещеры в первой попавшейся горе, с трудом развели костер, вскипятили чай и едва только собрались немного согреться, как с севера явилась промокшая до нитки группа всадников, так же, как мы, решившая переждать непогоду в этой пещере. Увидев нас, всадники не могли скрыть удивления и разочарования, а один, коренастый, упитанный человек, видимо главный среди них, грубо спросил:
— Вы кто такие?
Таким же тоном я вернул ему его вопрос:
— А вы кто такие?
— Я — Бачаи Сакао![44] — с достоинством отозвался главный всадник. — Может, слышали о таком?
— Как же, конечно, слышали, — поднимаясь на ноги, сказал посол и продолжил: — А мое имя Мухаммед Вали-хан…
— Вот как?! — Бачаи Сакао невесть чему усмехнулся. — В Россию собрались? К Ленину?
— Да, к Ленину, — подтвердил генерал Мухаммед Вали-хан.
Бачаи Сакао ладонями стер с лица дождевые капли и что-то шепнул стоящему подле него всаднику. Потом сказал еще более высокомерно:
— О, вот вы как раз нам и нужны! Со мною прибыл представитель его величества Саида Алим-хана — Шерафетдин-ахун. Он направляется в Кабул для встречи с Амануллой-ханом…
— Отлично, — сказал Мухаммед Вали-хан, пренебрегая вызывающим тоном Бачаи Сакао. — Спешивайтесь…
— Да нет, — возразил Бачаи Сакао, — здесь нам всем не поместиться, нас слишком много. — Он головой указал назад, туда, где остались под ливневыми струями его спутники. — Поищем другое укрытие, а чаем, надеемся, вы нас угостите.
— Да-да, конечно, — сказал Мухаммед Вали-хан.
И Бачаи Сакао, безжалостно стегнув своего коня, поспешил к своим.
Только тут посол рассказал нам об этом человеке то, что знал.
Когда-то Бачаи Сакао служил в афганской армии, однако недолго: он стал дезертиром, занялся грабежом, приобщился к разбойничьему ремеслу. Так что с ним надо держать ухо востро…
Ну и ну! Час от часу не легче.
Выслушав эти неутешительные сведения о Бачаи Сакао, мы стали размышлять над тем, как обезопасить себя от более чем сомнительного знакомого, но тут как раз он и явился в сопровождении нескольких всадников. Один из них, низкорослый и тощий человек лет пятидесяти, довольно учтиво поздоровался с каждым из нас, сказал, что зовут его Шерафетдин-ахун и что по поручению Саида Алим-хана он едет в Кабул. Иначе говоря, слово в слово повторил то, о чем уже успел оповестить Бачаи Сакао.
Исподволь я наблюдал за этим самоуверенным дезертиром-головорезом. Нет, внешне он вовсе не походил на злодеев из сказок, наоборот, был даже благообразен: черная бородка, короткие усики, приятный овал лица… И лишь глаза, узкие и острые, как-то беспокойно бегали по нашим лицам, и в них читалась настороженность. Поверх далеко не новой рубахи и таких же поношенных штанов был накинут хивинский халат, тоже повидавший виды, голову покрывала чалма, когда-то, быть может, и светлая, но сейчас пыльно-серая, как дорога; носы его разбитых башмаков почему-то глядели кверху; пояс, стягивавший халат, провисал под тяжестью патронташа, через одно плечо был перекинут на ремне маузер, через другое — наган. Да, вид его был поистине устрашающим!..
Что касается Шерафетдина-ахуна, то по всему чувствовалось, что дворцовые правила поведения и придворную этику он усвоил неплохо. Речь его была учтива, быть может даже чересчур, голос негромкий, улыбка прямо-таки располагающая. Он начал издалека — с Туркестана, потом аккуратно ввернул, что огонь, мол, который разожгли большевики, угрожает Бухаре и не сегодня-завтра может перекинуться на Афганистан. Он высказывал всякие предположения, словно бы здесь же, на ходу, строил догадки, вспоминал факты из истории… Особо подчеркнул Шерафетдин-ахун, что Бухара и Афганистан всегда жили в согласии и их эмиры понимали друг друга. Что же до покойного Хабибуллы-хана, то незадолго до своей гибели он направил в Бухару одного из своих приближенных, дабы тот передал, что в борьбе с большевиками эмир не пощадит ни сил, ни средств. И вскоре в Бухару прибыла большая группа афганских офицеров.