Что ж, пришлось с этим посчитаться. Но вскоре я призадумался о другом: почему Степанов так упорно обходит стороною все села, встречающиеся на нашем пути? Ведь это же были наши села! Чего ж их избегать? Не знаю, возможно, я волновался без достаточных к тому оснований, но все же волновался, и чем темнее становилось, тем отчетливее была моя тревога.
Вскоре я заметил, что и сам посол почуял что-то неладное. Он приказал мне ни на шаг не отставать от Степанова и не спускать с него глаз. Как раз в этот момент к нам подскакал Ахмед и спросил, где следует сгрузить вьюки посла — те самые вьюки, охрана которых была поручена нам с Ахмедом и в одном из которых находилась папка с ценными документами: письмом эмира к Ленину, письмом Махмуда Тарзи к народному комиссару иностранных дел Чичерину и другими важными бумагами.
Посол задумался, но, вместо того, чтобы ответить Ахмеду, обратился через меня к Степанову:
— Я думаю, для ночлега следует выбрать более открытое место. Зачем оставлять вещи в таких зарослях?
Степанов бросил поводья от своего коня Нигматулле-хану, тучному мужчине с торчащими, как у таракана, усами, и, улыбаясь, сказал:
— Мой долг, господин посол, благополучно доставить вас в Ташкент. Я отвечаю за вашу жизнь, и, если бы с вами что-то случилось, не сносить головы и мне… — Он так тяжело вздохнул, будто неотвратимая беда уже нависла над ним. — Вы — гости самого Ленина, этим сказано все! Представьте себе, что я был бы гостем вашего эмира, — заботились бы вы о моей безопасности? — И, не дожидаясь ответа, заключил: — Вот так же и я…
Что мог сказать посол? Гость есть гость, и ему остается лишь подчиниться хозяину. А хозяином нашим был он, Степанов. И хотя опасения посла, как мне казалось, от этих слов не развеялись, мы уложили свои вьюки в наспех разбитом шатре, поодаль от тамариска, а переметную суму с документами спрятали отдельно, чтобы она не бросалась в глаза.
Судя по всему, Степанов ощутил наше беспокойство. Подойдя ко мне, он сказал с легкой обидой в голосе:
— Скажите господину послу, что ваши тревоги напрасны. Наш Нигматулла-хан чуть не десять лет провел в этих зарослях… Эй, пойди-ка сюда! — крикнул он. Нигматулла-хан подбежал, отдышался, козырнул. — Ну-ка, скажи, сколько лет ты скрывался в этих местах от царской жандармерии?
— Семь с лишним! — четко рапортовал тучный Нигматулла-хан.
— Слышали? — обратился ко мне Степанов, протягивая пачку папирос. — Нигматулла-хан родом из Керки, бывший ремесленник. У него там что-то не сложились отношения с полицией — угодил в тюрьму. Потом убил стражника, бежал, примкнул к большевикам, а сейчас считается у нас младшим командиром… — Он снова повернулся к Нигматулле-хану: — Ты смог бы сейчас, в темноте, найти дорогу в Керки?
— В Керки? — удивился Нигматулла-хан. — Да не только в темноте, но еще и с завязанными глазами доеду!
— А где мы находимся? — не удержался я от вопроса.
— Это ж Йылгынлы! — сказал он как о чем-то само собой разумеющемся и лихо подкрутил тараканьи усы. — Тут рядом тропа проходит сквозь тамарисковые заросли, только сейчас, по темноте, ее не найти. А вообще-то по ней часа за три-четыре к Амударье выйти можно, и, если пришпорить коня, вскоре окажешься в Керки. Проще и быть не может…
Все это я передал послу. Он подумал и еще раз напомнил, что за Степановым надо следить очень внимательно.
Всю ночь я боролся со сном, искоса, сквозь опущенные веки наблюдая за Степановым. Тот не ложился, но и не отлучался на сколько-нибудь заметное расстояние: все время оставался на глазах. А еще до того как лечь, беседовал с нами, отдавал приказы своим бойцам, шутил, пил чай, закусывал в нашем обществе… Он был совершенно спокоен! Между прочим рассказал и о том, что в прошлом году был в Москве, видел Ленина…
В разгар беседы к Ахмеду подошел один из наших бойцов и на языке пушту сказал:
— Господин капитан, что-то Говсуддин занемог, мечется…
Это был пароль, означавший, что произошло нечто важное. Ахмед вскочил на ноги и поспешил за бойцом, а мы продолжали беседу так, как будто нас ничто не обеспокоило: ну, заболел боец, отлежится — поправится.
И все же Степанов что-то учуял, он не поверил в наше спокойствие. Подозвав Нигматуллу-хана, он велел ему найти фельдшера, встал и поспешил в ту сторону, куда пошел Ахмед. Не отстал от него и я.
Одного из наших джигитов мы застали лежащим на земле. Он не переставал стонать и то и дело хватался за живот. Подоспел и солдат с рыжими усами, склонился над «больным», влил ему в рот какое-то зелье…
Ахмед незаметно отделился от нас и исчез.
Подошел посол.
— Что с ним? — озабоченно спросил он у рыжеусого.
— Похоже, приступ холецистита, думаю, что скоро успокоится, — сказал рыжеусый.
Погода была неуютная. От плотного тумана вдруг стало зябко, луну и звезды затянули облака, и казалось, вот-вот хлынет дождь…
Вдруг в нескольких шагах от нас раздался выстрел и вслед за ним крик:
— Стой!..
Выстрел повторился еще и еще…
Степанов рванулся к шатру, Нигматулла-хан — за ним.
Посол шепнул мне: «Мы попались… Беги туда, а я присмотрю за Степановым…»
Я бросился на звуки выстрелов. За мною следом — Нигматулла с двумя бойцами.
— Что здесь произошло? — спросил я джигита, который стрелял.
Он кивнул в сторону тамарисковых зарослей и сказал:
— Оттуда вышел человек. Я спросил — кто? Он не отозвался, а побежал назад. Я стал стрелять, но он, видимо, успел унести ноги.
— Да, наверное, кабан! — с улыбкой сказал Нигматулла-хан. — В этих местах кабанов видимо-невидимо! — Но все напряженнее вглядывался в тамарисковые заросли. Потом еще более уверенно заявил: — Определенно кабан! Человеку здесь неоткуда взяться.
— Нет, это был именно человек! — резко возразил наш джигит и добавил: — Пошли! Он не мог уйти далеко. — И первым бросился в заросли.
Едва заметным жестом Нигматулла-хан скомандовал своим бойцам следовать за нашими, а мы возвратились обратно и доложили послу и Степанову о происшествии.
Степанов и бровью не повел, выслушав наш рассказ. Что касается посла, то ему спокойствие начало изменять. Он озирался по сторонам, нервно покашливал, ковырял носком сапога землю… При этом лицо его оставалось безмятежным и невозмутимым, как всегда. Нам вообще не приходилось когда-либо видеть, чтобы Мухаммед Вали-хан утратил равновесие, мы не слышали его повышенного голоса, он постоянно был исполнен чувства собственного достоинства и даже в разговорах с эмиром оставался самим собою — рассудительным, ровным, степенным… Но сейчас, как мне казалось, посол с трудом справляется с собою.
Прибежал один из бойцов, в нерешительности остановился в сторонке.
— Что случилось? — спросил его Нигматулла-хан.
Они о чем-то коротко и очень тихо поговорили, и, обернувшись к Степанову, Нигматулла-хан сказал:
— Можно вас на минутку, товарищ командир?
Степанов извинился перед послом и удалился. И тут Мухаммед Вали-хан снова сказал мне:
— Кажется, мы в ловушке…
Я не успел ответить ни слова — вернулся Степанов.
— Ерунда! — объявил он. — Какой-то солдат с оружием сбежал в направлении Мазари-Шарифа. Не вернется сам — приведут на аркане… — И искоса глянул на посла, будто ожидая его реакции. В ночной мгле трудно было различить, что это был за взгляд, но мне почему-то казалось, что он был зловещим и в то же время испытующим.
Послышался топот копыт, всадники — не менее четырех — скакали явно в сторону Мазари-Шарифа. «Не за Ахмедом ли устремились?» — с тревогой подумал я, и тревога, как оказалось, не была напрасной. Словно из-под земли передо мною вырос Нигматулла-хан в окружении нескольких своих бойцов. Указав на меня подбородком, приказал:
— Свяжите ему руки!
Я выхватил пистолет, но посол остановил меня:
— Спокойно!
Нас втолкнули в шатер. Тут же вошел Степанов. Не вставая с места, Мухаммед Вали-хан, усмехнувшись, спросил его:
— Ну что? Кончилась комедия?
— Вы сами ускорили развязку, — цинично заметил Степанов. — Комедия продолжалась бы, если бы вы куда-то не отправили своего капитана. Впрочем, — улыбнулся Степанов, — может, это и к лучшему! — Он уселся напротив посла и, помедлив несколько секунд, неожиданно сказал: — Пора знакомиться. Перед вами — полковник Юсин, представитель Прикаспийского правительства.
— Прикаспийского? — переспросил посол, будто больше всего его удивило именно это, но не то, что Степанов оказался каким-то Юсиным. — Что же это за правительство?
— Не слышали?
— Нет, не приходилось, — сказал Мухаммед Вали-хан, хотя отлично знал, что такое правительство существует. — В России теперь столько правительств развелось, что все не упомнишь. Каждый атаман образует свое правительство и считает себя правителем, но, не успев насладиться собственным величием, сваливается с самодельного престола и исчезает, как дым… — Посол не сводил глаз со своего собеседника, да и я тоже наблюдал за ним, тщетно стараясь распознать истинное лицо этого человека. Может, никакой он не полковник? Может, и не Юсин, а какой-нибудь Иванов? Кто знает! Ясно одно: он не тот человек, за которого поначалу мы его приняли, которого называли «товарищ командир», к которому даже успели привыкнуть за несколько часов знакомства. Он был для нас представителем Советского государства, командиром Красной Армии; он говорил, что посвятил жизнь борьбе за счастлив вое будущее своего народа… И он, кроме всего, показался нам душевным, простым человеком.
А теперь?.. Теперь он сидел перед нами такой же, как в первую минуту знакомства, с тем же располагающим лицом, в той же красноармейской форме; в нем как не было, так и нет ни надменности, ни резкости, ни чувства превосходства над людьми, которых он столь коварно обманул. И в то же время это уже совсем другой человек, не человек даже — хищный зверь, и если бы мои глаза были способны испепелять взглядом, я не задумываясь испепелил бы этого негодяя. Немедленно!..
Невозмутимость и поразительная выдержка Мухаммеда Вали-хана, кажется, начинали раздражать полковника. Папироса в его длинных пальцах заметно подрагивала. Но голос оставался спокойным, и если и появилось в нем что-то новое, то это была ирония.