— Но если вы не верите в другие правительства, то, стало быть, и в большевистском тоже не уверены? — спросил он.
— Нет, в большевистском уверен, — твердо ответил посол. — В ином случае мы не пустились бы в столь дальний и столь рискованный путь.
— А вообще-то приходилось вам уже встречаться с большевиками? — поинтересовался полковник.
— Вы — первый! — с горьким сарказмом парировал посол. — До вас, признаться, мы не видели ни одного большевика.
— В таком случае, какие же у вас основания так слепо в них верить?
— Ну, видите ли, вера основывается не на какой-то личности, а на политике государства, на его принципах, а политика большевиков мне более или менее ясна. И, полагаю, станет еще яснее и ближе после личного с нею знакомства.
— Но в чем, собственно, вы намерены убедиться? — несколько раздраженно спросил полковник, и это была первая эмоциональная вспышка за весь день. — Быть может, в крахе династии, продержавшейся более трехсот лет? В том, что вся семья Николая Второго расстреляна? — Полковник накалялся с каждым мгновением. — Или, возможно, вы хотите своими глазами увидеть, как людей, испокон веков правивших Россией, гонят в Сибирь? Жаждете увидеть погромы, повальные аресты, голод, нищету, разруху? Ради этого вы покинули Кабул и устремились в Россию? Так не безумец ли эмир, вынудивший вас к столь бессмысленной поездке?!
Чем больше нервничал полковник, тем с большей выдержкой вел себя посол. Голос его звучал мягко, увещевающе, будто он беседовал с несмышленым подростком:
— Нет, не безумец, — возразил он. — Во всяком случае, когда мы выезжали из Кабула, наш эмир был в своем уме… А в Россию мы едем не за развлечениями и легкой жизнью, — нет! Положение там действительно тяжелое, очень тяжелое, и наша цель — попытаться понять причины этих трудностей, разобраться в них. Вот вы, полковник, говорите о крахе трехсотлетней династии, — продолжал Мухаммед Вали-хан, не отводя взгляда от несколько побледневшего лица полковника. — Правильно, династия Романовых рухнула. Но почему? Как расшатался и развалился трон, казавшийся столь устойчивым? Разве вам самому не было бы интересно разобраться в этом?
— Из всего вами сказанного я понял одно, — резко заговорил полковник. — Вы едете в Россию для того, чтобы изучить и перенять ее революционный опыт, а затем применить его в Афганистане. Разве я неправ? Вас интересует, с чего начинается восстание, как его организовать…
— Но в Афганистане, — перебил посол, — восстание уже началось! Неужто до вас не докатилась его волна? Неужто вы хоть отзвуков его не услышали? Афганистан отныне — государство суверенное в истинном значении этого понятия. И самостоятельность его первыми признали большевики. Они же первыми поддержали чувства национального достоинства и гордости в афганском народе. Не просто большевики — сам Ленин! — воскликнул посол, не сумев сдержать внутреннее волнение. — Вот почему мы отправились с официальным визитом в Россию. Мы — первые, а за нами поедут и другие. Потому что это диктуется самой логикой отношений, возникших между нашими странами. И никакими ужасами нас не запугаешь…
Полковник, видимо, и сам уже понимал, что страшные рассказы о большевиках не способны переубедить его собеседника, и потому, отказавшись от глобальных проблем, перешел к конкретным делам.
— Ладно, о логике отношений мы поговорим в другой раз. Сейчас я хотел бы знать, куда все-таки вы отослали своего капитана?
— Да туда же, куда отправились и ваши всадники, — в Мазари-Шариф, — сказал посол, словно бы удивленный наивностью вопроса.
— Полагаете, что он успеет обеспечить вам помощь? Но не умрет ли тот, кого ужалила змея, пока из Мекки привезут лекарство?
— Как знать! — сказал Мухаммед Вали-хан. — Возможно, за помощью и не придется ехать так далеко, она может подоспеть раньше, чем мы думаем, — всяко бывает! Тем более, что мы сделали все для срыва ваших замыслов, все, что было возможно! И вы, полковник, проиграли эту сложную партию… — Бледное лицо полковника перекосилось от гнева. Нет, в полное свое поражение он, кажется, еще не верил, но не верил и в победу. А посол меж тем продолжал: — Вы, господин полковник, ошиблись, полагая, что до самого конца этой комедии я считал вас представителем Красной Армии. Не стану хитрить: в первый момент — да, мы обманулись. Но едва тронулись вместе с вами в путь, как вера в вас испарилась, от нее не осталось буквально ничего…
— У вас, судя по всему, завидная интуиция, — вставил полковник.
— Да нет, никакой особой интуиции в данном случае и не требовалось. Вы отлично вызубрили свою роль, но играли ее не безупречно. А плохая игра мстит за себя.
Полковник вскочил на ноги, оглядел Мухаммеда Вали-хана с головы до ног и неожиданно спросил:
— Какие же подарки вы везете Ленину?
— Подарков у нас, признаться, никаких нет. Всего лишь письмо от эмира!
— Где оно? Дайте его сюда!
— Не могу, — ответил посол и неторопливым жестом отер лоб. — Его у меня нету. Оно — у капитана. Так что если ваши нукеры догонят его…
Указав на наши узлы, полковник приказал своим бойцам:
— Обыщите!
За несколько минут наши аккуратно уложенные вещи превратились в беспорядочную груду бог весть какого хлама. Все сколько-нибудь ценное было отложено в сторонку, туда же попала и кашмирская шаль, предназначенная для Наташи. Именно эта шаль почему-то привлекла особое внимание Нигматуллы-хана. Он мял ее в руках, а мне это было так неприятно, что я едва сдерживал себя. Хотелось броситься, вырвать шаль из чужих грязных рук, — ведь она принадлежала Наташе, и никому больше. Я представлял себе, как накину ее на Наташины плечи и как от смущения вспыхнет румянцем ее белое, нежное лицо… Не знаю, может, мне передалась выдержка посла, иначе трудно объяснить, как это в минуту страшной опасности я мог думать о какой-то, в сущности, чепухе.
В наших вещах рылись долго и тщательно, но кожаную папку с бумагами так и не нашли. Потом нас подвергли личному обыску — заглядывали даже в сапоги, осматривали и ощупывали папахи, выворачивали карманы, все тщетно!
— Зря стараетесь, — сказал посол полковнику. — Папки с бумагами здесь нет, она уже далеко, поверьте… И потом: ну, допустим даже, что вы забрали бы у нас письмо эмира, прочитали бы его, а потом бросили в огонь. Что изменилось бы? Да буквально ничего! И если сегодня нас перестреляют, опять-таки это вам ничего не даст. Письмо напишут заново, а в Москву поедет другой посол…
— Разве кроме письма вы ничего не везете?
— Лично мне больше ничего не известно.
— А проект секретного военного договора?
— Впервые слышу о таком проекте.
— Слушайте, господин посол, зачем вы прикидываетесь эдаким простачком? Кто вам поверит? — Полковник облизнул пересохшие губы, по лицу его пошли багровые пятна. — Быть может, вам надоела жизнь и поэтому вы молчите? Или решили погибнуть во имя великой идеи?
— Нет-нет, — сказал посол. — Мне всего сорок лет, я хочу жить и не стану этого скрывать. Только что я получил генеральское звание, я выполняю первое задание в качестве посла… Нет, мне еще надо жить.
Полковник развел руками. Он решительно не знал, с какого бока подойти к послу, чтобы сбить с него это возмутительное спокойствие, эту невероятную убежденность в своей правоте и в величии своей миссии. И он сорвался — закричал каким-то визгливым, пронзительным фальцетом:
— Мне надоело играть с вами в бирюльки! Надоело, господин посол! Понятно? — Он рванул замочек своей полевой сумки, вытащил из нее бумагу, карандаш, протянул послу: — Вот! И извольте коротко изложить содержание документов, которые вы отослали куда-то со своим капитаном.
Лицо посла стало жестким, он готов был броситься на полковника и расправиться с ним далеко не дипломатическим образом. Но нет, он не позволил себе ни единой резкости, а лишь спросил хриплым от возмущения голосом:
— А если я не подчинюсь и ничего не напишу? Вы, господин полковник, забываете, что я — посол не только эмира. Я — посол афганского народа! И народ никогда не простил бы мне отступничества, предательства, он проклял бы меня. А я верю, что тот, кого проклял народ, даже в могиле не обретает покоя.
Полковник склонился над Мухаммедом Вали-ханом, пнул его носком сапога и снова закричал:
— Возьмете вы карандаш или нет? — Он выхватил из кобуры наган, поднес его к самому лицу посла. — С вас ведь будет достаточно одной-единственной пули! Вот нажму на курок — и все!..
— Не нажмете, — сказал посол, ладонью отводя от своего лица наган. — Убить меня вы могли бы и в Кабуле, и вам не пришлось бы столько со мною возиться. Не в этом ваша задача, полковник…
Рука полковника так дрожала, что я замер от страха: он мог выстрелить, даже не желая того. Острота момента дошла и до Мухаммеда Вали-хана, и словно бы сам аллах подсказал ему отрезвляющие слова, пробившиеся к разуму полковника.
— Чего только не натворит человек в приступе ярости! — заговорил посол. — Если гнев оказывается сильнее разума, не жди добра! Вы можете убить и меня, и всех нас, господин полковник, но призадумайтесь: выиграет ли от этого восточная политика Великобритании? Нет, только проиграет, потому что эти выстрелы будут лишним доказательством насилия, на каком держится ваша система. Грубая сила, господин полковник, — признак политического бессилия, морального банкротства. Хорошо бы вам об этом помнить…
Снаружи послышался шум. Нигматулла-хан выскочил из шатра и тут же вернулся, таща за собою по земле Абдул-Хамида.
— Вот! — тяжело дыша, заговорил он. — Пытался сбежать…
— Нет, — неожиданно тихо и спокойно возразил Абдул-Хамид. — Просто мне необходимо было посидеть в кустах, живот схватило. Да и вообще, — продолжал он, — я ведь простой путник, политикой не занимаюсь, зачем я вам нужен?
Мне показалось, что полковник был рад предлогу отвлечься от посла. Он отошел, однако наган оставался в его руке. Теперь уже было ясно, что стрелять он не станет, но ему неудобно в такой момент вкладывать оружие в кобуру, — это нанесло бы ущерб его самолюбию.