Слушая Мухсина, я с удивлением отметил, как часто он говорил «революция», «революционер»… Впервые я услышал эти слова еще в Самарканде. Там был старик, которого все называли дедушка Клим. Он работал электриком в домах, где проживали наши соотечественники — афганцы. Когда гас свет, мы сразу бежали за дедушкой Климом. Он был человеком мягким, славным. Мы и не подозревали, что наш электрик революционер, и узнали об этом лишь в тот день, когда увидели, что его со связанными руками, у всех на виду, гонят по улице, подталкивая в спину прикладами винтовок.
Мухсин стоял у окна, всматриваясь во тьму. Обернувшись, он спросил:
— О чем господин посол намерен говорить с Саидом Алим-ханом?
— Он должен вручить ему письмо от Амануллы-хана. Бухарский эмир уже дважды направлял в Кабул своих представителей, а третьего мы встретили в пути.
— Шерафетдина-ахуна?
— Да.
Мухсин желчно расхохотался и, покачивая головой, сказал:
— Шерафетдина-ахуна послали англичане, а не Саид Алим-хан! Да-да! И не думай, что это мое предположение, это — факт! Сам посуди: на кого сейчас опираться эмиру, если не на англичан? Ему нужны боеприпасы, оружие, деньги, наконец! На одну лишь армию в день уходит более миллиона! Когда я сюда приехал, в армии эмира было около двенадцати тысяч человек, а сейчас примерно пятьдесят. Но и этого ему мало, он намерен довести ее до шестидесяти — семидесяти тысяч человек. Англичане не скупятся на помощь Саиду Алим-хану. Месяца два назад в Бухару прибыл караван из шестисот верблюдов с двадцатью тысячами винтовок на горбах! Но и после этого караваны прибывали, последний — в двести верблюдов — был здесь всего неделю назад. С ним прислано восемь тысяч винтовок и четырнадцать пулеметов. Причем все караваны проходят через Афганистан. Неужели в Кабуле, этого не знают?
— Нет, не знают, — сказал я, и то ли обида, то ли чувство вины шевельнулось в сердце, — Если бы эмир это знал, он принял бы самые решительные меры. Значит, это делается тайком.
— Можно ли тайком перевести через границу шестьсот верблюдов?
— Если не жалеть денег — и шесть тысяч можно.
Мухсин пожал плечами. А я, сознавая, что приподнимаю завесу тайны, продолжал:
— Его величество эмир Аманулла-хан не одобряет отношения Саида Алим-хана к большевикам и его откровенную ориентацию на англичан. Об этом завтра и пойдет разговор.
— Зря потратите время! — махнул рукой Мухсин. — Если бы судьба большевиков зависела от Саида Алим-хана, — можешь поверить: ни один не остался бы в живых! Спустил бы шкуру с каждого. Для него большевики хуже самих дьяволов. Да и зачем бы они ему, если есть господа, поддерживающие его на каждом шагу?! — Мухсин потянулся к остывшему самовару, наполнил крепким чаем две пиалы, одну пододвинул мне. — Сведущие люди утверждают, что в английских банках эмир держит по меньшей мере пятьдесят миллионов золотых рублей. Пятьдесят! — Мухсин поднял палец. — И не случайно он держит их именно на Британских островах! Что касается Амануллы-хана, то меня, признаться, удивляет его недальновидность. Он же умный человек! Он пытается реально оценивать обстановку и трезво смотрит на вещи. Но как же он не понимает, кто такой Саид Алим-хан! Этот человек не видит дальше собственного носа! Он слеп и глух ко всему, что не касается его личных интересов! Он даже не пытается напрячь свои скудные мозги, чтобы осмыслить далекое и близкое, настоящее и будущее. Грубая, тупая сила, необузданная тирания — вся его «мудрость»! — От внезапно нахлынувшей ярости Мухсин переменился в лице. — Но мало того, что Саид Алим-хан туп и жесток, он ко всему еще и развратник, какому нет равных. Я знаю, у нас тоже есть разврат, но такого, как в Бухаре, еще не встречал. Здесь даже беки содержат гаремы. У народа отнимают не только скот, средства к существованию, но и представления о нравственности, совести, морали. И взамен всего этого требуют безоговорочной покорности, полного повиновения. — Он быстро опорожнил свою цветастую пиалу, отставил ее в сторону. — Говорят, «царь властвует, но не управляет». Но где те мудрые люди, которые способны и управлять? Ну, такие, к примеру, как Махмуд Тарзи или господин посол? Здесь таких нет! Все — алчные, безжалостные, с звериными инстинктами. Власть, деньги, деньги, власть — вот к чему сводятся все интересы. Так что же поможет народу встать на ноги, ощутить свою силу?
Я попытался поймать Мухсина на слове:
— Вот так мы с тобой и пришли к выводу, что не все эмиры одинаковы! Я ведь с этого и начал…
— Но я не личности эмиров имею в виду, а самую форму правления! — ловко парировал Мухсин. — Что касается Амануллы-хана, то сегодня его политика меня устраивает, я ее одобряю, но что будет завтра, когда Афганистан действительно добьется независимости, — вот в чем вопрос! Останется ли Аманулла-хан верен своим нынешним взглядам или к этому моменту неограниченная власть успеет вскружить ему голову? И мудрый эмир превратится в такого же оголтелого злодея, как Саид Алим-хан. Вспомни, Равшан, слова Горация: «Цари от жира бесятся, а расплачиваются ахеяне, греки…»
Нет, я все больше убеждался в том, что передо мною был совсем другой Мухсин — не тот, кого я знал прежде! Быть может, он примкнул к группировкам, которые пытаются свалить Саида Алим-хана? Иначе зачем так подробно расспрашивал меня о цели нашего приезда, даже о том, зачем послу нужна встреча с Саидом Алим-ханом. Спросить его впрямую? Я долго колебался, удобно ли это, а потом подумал: но почему, собственно, не поговорить откровенно? Ведь он расспрашивает меня обо всем, что ему интересно!
Впрочем, Мухсин сам проторил мне дорожку к намеченной цели. Откинувшись на спинку стула и расслабившись, он тихо, но выразительно продекламировал:
Венценосцам проклятым в угоду
Мы цепями гремели века.
Нашу кровь проливали, как воду,
Нашим потом кипела река.
Так пускай же погибнут тираны!
Пусть исчезнет насилье и гнет!
Пусть отныне изведают страны
Единения братского мед!
Я знал, что это не его стихи, но решил, что небольшая хитрость поможет точнее понять, что представляет собой сегодняшний Мухсин. И потому с удивлением воскликнул:
— О, я вижу, ты здесь не терял времени! Даже стихи начал писать!
— Нет, я всего лишь люблю стихи, но не пишу их, — возразил Мухсин. — Особенно же люблю ту поэзию, которая созвучна нашей жизни. Здесь, в Бухаре, есть очень хорошие люди! Эти стихи написал Садриддин Айни — необыкновенный человек! Талантливый, умный, простой, он вырос в народной гуще и всей душой разделяет мечты и чаяния народа. — Даже по глазам Мухсина было видно, как он гордится своим новым знакомым. — Кстати сказать, эти стихи он не просто сочинил — он их выстрадал! Помнишь, сколько усилий было затрачено нами, чтобы покойный Хабибулла-хан стал просвещенным и гуманным монархом? Вот так же и в Бухаре! Джадиды всячески старались содействовать просвещению Саида Алим-хана. Однажды, поверив его очередной лжи, они даже вышли на улицы с лозунгом «Да здравствует эмир!» и стали о чем-то просить его. А он в ответ на мольбы приказал расстрелять толпу, собравшуюся на площади Регистан. Одних бросили в зиндан, других избили, третьих вынудили выехать из страны. И вот как раз Садриддин Айни и был одним из тех, кто сперва получил семьдесят пять ударов плетью, а потом оказался в зиндане. И оттуда его, больного, исполосованного до крови, вызволили русские солдаты-революционеры. Сейчас он живет в Самарканде, так что при случае повидайся с ним, он многое может рассказать.
И вот тут-то я и спросил:
— Слушай, Мухсин, ты тоже революционер?
— Нет, — решительно ответил он. — Ни в какой революционной организации я не состою.
— Но почему тогда ты не возвращаешься в Кабул?
— Есть причины, — уклонился он от ответа, и я понял, что расспрашивать не следует. — О них позже, — добавил Мухсин.
Еще по пути сюда посол Мухаммед Вали-хан не то чтобы сказал, но намекнул, что, видимо, афганским офицерам, проживающим в Бухаре, будет разрешено возвратиться на родину. Об этом посол намерен договориться с бухарским эмиром.
Когда при первой встрече я рассказал об этом Мухсину, тот, к моему удивлению, вовсе не обрадовался. Наоборот, сказал, что если разрешение и будет, он все равно пока что останется в Бухаре. Но причины не назвал. Я полагал, что хоть сегодня узнаю ее. После долгого молчания Мухсин словно бы нехотя начал:
— Видишь ли, вскоре после приезда в Бухару я познакомился с человеком по имени Азиз Юнус, преподавателем из Дарушшифа[48]. Его отец был довольно известным врачом, а Юнус несколько лет проработал в Ташкенте фельдшером при одном русском докторе. Он очень одаренный человек — и музыкант, и художник, и золотых дел мастер. — Мухсин указал на изящной формы вазу, расписанную тонким орнаментом. Живые цветы, стоявшие в ней, перекликались с нежной гаммой ее красок. — Это тоже его работа, — сказал он. — Жена у Юнуса под стать ему: такая же приятная, общительная. И Рахима, их семнадцатилетняя дочка, — умная, образованная девушка. Она пошла в отца — любит литературу, музыку, искусство… Но тут ведь тоже, как у нас, женщины живут под чадрой, в четырех глухих стенах. Если можно так сказать — мертвая жизнь! Когда же девушка или женщина попадет в гарем эмира или кого-то из его фаворитов, даже этому тусклому существованию приходит конец, и лучшие годы жизни она проводит в золотой клетке. Вот почему родители стремятся скрыть своего ребенка от злых глаз, уберечь от сетей, в которые развратники ловят свои жертвы. И Юнус, едва Рахиме исполнилось двенадцать лет, отправил ее к родственникам в Ташкент. Но несколько месяцев назад жена Юнуса тяжело заболела, и он не мог не привезти дочь к умирающей матери. Конечно, он сделал это тайком и потом ни на час не выпускал девушку из дому. Но все же эмирские прихвостни пронюхали, что красавица Рахима вернулась. Под предлогом, что Юнус прячет у себя то ли большевика, то ли кого-то близкого к большевикам, они ворвались ночью в дом и учинили обыск. Только ничего им это не дало: Юнуса кто-то предупредил об опасности, и он еще накануне вечером попросил меня где-нибудь спрятать Рахиму. Я нашел для нее убежище, а на другой день сумел через Новую Бухару переправить обратно в Ташкент. Но Юнуса избили и бросили в зиндан. Ему говорят: «До тех пор будешь сидеть, пока не скажешь, где дочь». Но разве он скажет?..