Мухсин нервными, дрожащими пальцами достал из пачки папиросу, сломал три спички, пока сумел прикурить. Он был взволнован до крайности.
— Да, — помолчав, сказал я. — Как бы эта история не вышла тебе боком…
Мухсину явно не понравились мои слова.
— А как поступил бы на моем месте ты? — спросил он раздраженно. — Девочка только-только вступает в жизнь, у нее чистая душа и ничем не омраченная вера в прекрасное. И вот такую девочку тащит в свою постель какое-то похотливое животное и в первую же ночь беспощадно обрывает золотые струны ее мечты, веры, любви к жизни… Можно ли представить себе что-нибудь более безнравственное и бесчеловечное? — Мухсин бросил папиросу, сжал в ладони рюмку. — Ведь даже курица — и та жалобно квохчет, когда у нее отнимают цыпленка!
Рука Мухсина дрожала, вино выплескивалось на скатерть. Да и я тоже был подавлен услышанным. Я как бы глазами видел все, о чем он говорил, — и несчастную девушку, и пыхтящего развратника, который вот-вот надругается над нею, и убитого горем отца. В самом деле, столько лет ты оберегаешь своего ребенка от невзгод, бережешь его как зеницу ока, и вдруг его вырывают из твоих рук, волокут в гарем, превращают в жалкую, обесчещенную жертву чьей-то грязной страсти… Нет, нет, упаси аллах от такой беды!
Мухсин сидел, опершись щекой о ладонь. Он молчал. Но мне казалось, что душа его еще жаждет исповеди, он не все сказал, не знает, как продолжить. После долгой паузы он неожиданно заговорил совсем о другом, но я видел, каких усилий стоило ему отвлечься от взволновавшей нас обоих судьбы Рахимы, ее отца и больной матери.
— Саид Алим-хан, — начал он почти спокойным тоном, — не даст согласия на уход афганских офицеров из Бухары. И не потому, что у него мало офицеров, — нет! Сейчас в Бухаре около четырехсот английских инструкторов, примерно сто пятьдесят турецких офицеров, десятки русских белогвардейцев. Адмирал Колчак написал Саиду Алим-хану, что если ему понадобятся офицеры, пусть только даст знать. Генерал Маллесон тоже готов в любой момент прислать своих офицеров, если этого мало. В общем, военщины предостаточно! И тем не менее нас, афганских офицеров, эмир постарается задержать. Мы нужны ему не столько для обучения его войск, сколько для политической цели — показать, что он, мол, опирается и на Афганистан.
— Думаю, что эту «хитрость» Кабул давно разгадал. Но эмир Аманулла-хан не желает, чтобы Саид Алим-хан спекулировал на Афганистане и прикрывался им. Кроме того, разве без разрешения бухарского эмира вы не имеете права вернуться в Кабул?
— Формально имеем, — сказал Мухсин. — Но я пока еще все равно не могу покинуть Бухару.
Я уже понимал, что мешает Мухсину уехать, но, прикинувшись тупоумным, с осуждением сказал:
— Как же так? Идет борьба за честь твоей родины, за ее национальное достоинство, а ты решил остаться в стороне? Есть ли у тебя на это элементарное моральное право?
— Мне плохо, Равшан, я все понимаю и понимаю, где мое место в такой решающий момент. Но… Я не могу уехать, не повидав Рахиму. И я должен помочь ее родителям вырваться из того ада, в каком они оказались.
— Ну, так бы и сказал! — воскликнул я. — Стало быть, ты влюблен! Поздравляю тебя, Мухсин, и перестань страдать! Другие ждут не дождутся этого счастливого состояния, а ты цедишь сквозь зубы, будто с тобой беда случилась. Я бы на твоем месте на весь мир кричал: «Люди, я влюблен! Завидуйте мне!»
— Я бы и сам кричал, да ведь все очень сложно… Лучше скажи, что мне делать? С чего начать?
— Любовь требует жертв, — торжественно заявил я. — Жертв и отваги! И если ты действительно влюблен…
Он жестом прервал меня. Видимо, мой шутливый тон вовсе не отвечал его настроению.
Послышался гул машины, кто-то сильно стучал в ворота. Мухсин приоткрыл окно, прислушался. Сначала донесся голос слуги, в ответ прогремел чей-то густой бас. Мне показалось, что это Ахмед.
Так и оказалось: старый слуга влетел в комнату и, задыхаясь, сообщил, что прибыл гость из Афганистана.
Мухсин выбежал во двор и тут же вернулся в сопровождении широко улыбающегося Ахмеда.
Остановившись на пороге, Ахмед потянул носом воздух и, сморщившись, сказал:
— Что-то мышами попахивает…
Мухсин расхохотался.
— Эти грызуны уже у меня в печенках сидят!
— Это хорошо! — заявил Ахмед. — О грызунах забывать не следует, — сейчас они правят миром! И если ты наладишь с ними более тесные отношения, то со временем, быть может, станешь одним из видных бухарских сановников, тем более я только что уже слышал, как сам господин кушбеги хвалил афганских офицеров. Они, говорит, высоко несут знамя Бухары. А о тебе сказал, что ты проявляешь редкое рвение в исполнении своих обязанностей. Да-да, я не разыгрываю, истинная правда! — Ахмед обратился ко мне: — Чего сидишь? Наполняй рюмки, выпьем за встречу!
Он взял свою рюмку в левую руку, а правой обнял Мухсина за плечи и, отбросив шутливый тон, прочувствованно заговорил:
— Вот уже больше года, Мухсин, мы не имели возможности выпить с тобой за нашу дружбу. Но всякий раз, оказавшись за одним столом с Равшаном, мы вспоминали тебя. И мы выпьем сейчас за твое здоровье!
Мы опрокинули рюмки. Ахмед наколол на свою вилку кусочек мяса, ласково, как на брата, глянул на меня и сказал:
— Господин посол приказал связать тебя, бросить в машину и доставить к нему живого или мертвого. Так что собирайся!
— Что-то ты, друг, слишком уж развеселился, — заметил я. — Не сидел ли на каком-нибудь сабантуе?
— Угадал! — воскликнул Ахмед. — Кушбеги устроил настоящий пир — с музыкой, песнями и танцами. Только что разошлись… — Он глянул на часы и уже серьезно сказал: — Собирайся…
Я неохотно вышел из-за стола, хотелось еще побыть со старым другом, быть может, подсказать ему какой-то выход из действительно трудного положения, в какое ввергла его любовь к юной Рахиме. Но приказ есть приказ…
За окном прогромыхал гром.
— Слышишь? — вернулся Ахмед к шутливому тону. — Это господин посол гневается, что тебя еще нет.
Мухсин опять наполнил рюмки.
— За тебя, Ахмед! — коротко сказал он, но в голосе прозвучало радостное волнение — встреча с другом всколыхнула теплые чувства, вызвала счастливые воспоминания.
Темное небо снова прорезала молния.
Мухсин чуть-чуть приоткрыл окно, выглянул, и в эту секунду стекла задрожали от мощного громового раската. Мухсин отпрянул.
— А это, — сказал он, обращаясь к Ахмеду, — больше похоже не на гнев посла, а на божий гнев. Сам бог возмущен беспросветной, мрачной жизнью Бухары. С севера веют ветры обновления, свежие ветры возрождения. В этом громе — предупреждение… — Он настораживающе поднял указательный палец. — Прислушайтесь к нему…
2
Эмир принял нас в своей летней резиденции — во дворце Ситора-и-Махи-Хосса. Внешне этот дворец тоже не был особенно красив, но зато внутри… Симметрично расположенные галереи, высокие колонны, залы с лепными потолками и инкрустированными стенами… Во дворе росли какие-то диковинные деревья и невиданные цветы, в большом бассейне голубела прозрачная вода, а рядом стояла беседка, крышей которой служили соединившиеся в высоте кроны пышных платанов. Под куполом — второй этаж беседки. Говорят, оттуда, с высоты, эмир разглядывает купающихся женщин и девушек из своего гарема, намечая жертву на предстоящую ночь…
У ворот дворца, словно вросшие в землю, застыли четыре туркмена в белых папахах, красных халатах и черных сапогах. С поясов свисали мечи. В руках зажаты винтовки. И еще нас поджидали снаружи три офицера, да у каждой двери дежурил офицер в парадной форме. Мухсин рассказывал мне, что более трех тысяч человек входит в военную охрану летнего дворца бухарского эмира.
Саид Алим-хан принял нас в тронном зале, где обычно принимал послов. Он сидел, развалившись в тяжелом инкрустированном кресле, но, едва заметив посла, поднялся и с самой радушнейшей из улыбок пошел к нему навстречу. На мое же приветствие ответил острым взглядом и почти незаметным кивком. Он был предупрежден, что посол явится в моем сопровождении, но, видимо, не особенно этому обрадовался. Об этом говорил весь его вид и особенно вздувшиеся вены на высоком лбу. Быть может, приход всего лишь капитана ударил эмира по самолюбию? Как знать!..
Из приближенных Саида Алим-хана в зале был один кушбеги. Я видел его впервые, потому что при вчерашней встрече господина посла с кушбеги не присутствовал. Мухаммед Вали-хан говорил, что кушбеги смертельно боится эмира и, хотя внутренне осуждает кое-какие его действия и взгляды, ни разу не смел в открытую в этом признаться.
Сразу же после первых приветственных слов посол Мухаммед Вали-хан приступил к делу. Он взял у меня из рук письмо Амануллы-хана и передал его эмиру. Эмир медленно прочитал надпись, отрезал краешек конверта услужливо поданными ему кушбеги ножницами и углубился в текст.
Я не сводил с него глаз. Говорят, о человеке можно судить по его лицу, особенно по взгляду. Если так, то эмир вовсе не походил на человека, способного править целой страной и ее народом. Черная короткая бородка обрамляла его лоснящееся рыхлое лицо, а сверкающие из-под нависших бровей острые, бегающие глазки делали эмира похожим скорее на разбойника с большой дороги. Во всяком случае, в его внешности не было ни той внушительности, ни той значительности, каких можно было бы ожидать от политического деятеля государственного масштаба, — нет, этого не было и в помине!
Мухсин успел рассказать мне о Саиде Алим-хане немало мерзких историй, но не думаю, что они как-то предопределили мое впечатление. А впечатление от него создалось отталкивающее.
Эмир не торопился, он читал медленно и немножко шевелил губами. Содержание письма, видимо, не было ему по душе, потому что лицо хмурилось, и время от времени он многозначительно покашливал. Наконец он поднял свою тяжелую голову, глянул на посла напряженным взглядом и, разведя руками, разочарованно улыбнулся.
— Господин посол, — начал он, — если бы не вы своими руками отдали мне это письмо, я не поверил бы, что оно написано Амануллой-ханом. — Посол никак не откликнулся на эти слова, я видел, что он ждет продолжения. Эмир перевел выражающий острую досаду взгляд на кушбеги и с откровенным сарказмом сказал: — Эмир Аманулла-хан не одобряет, видите ли, обострения отношений между Бухарой и Россией! Он дает нам совет — держаться подальше от англичан и от борьбы, какую англичане ведут с большевиками! — Он еще раз заглянул в письмо, синие вены снова перерезали лоб. — Аманулла-хан считает большевиков истинными друзьями мусульманских стран и призывает к безо