Посол умолк и пристально посмотрел на эмира. Кажется, наконец-то броня его маниакального упорства дала трещинку. Надо ловить момент. И Мухаммед Вали-хан поспешил продолжить:
— Недавно наши захватили одного русского офицера, бежавшего в Мазари-Шариф. Его взяли не за попытку к бегству, он был замешан совсем в другом деле. В его комнате нашли чемодан с документами, среди которых были копии отчетов, какие отправлял в Петербург генерал-губернатор Туркестана. Один из таких отчетов мы прихватили с собою, чтобы ознакомить с ним ваше величество. — Посол посмотрел на меня. — Господин капитан свободно владеет русским языком, его отец был одним из тех, кто вместе с эмиром Абдуррахманом-ханом бежал в Туркестан. Детство капитана там и прошло…
Эмир окинул меня долгим холодным взглядом, а посол, взяв из моих рук папку, продолжал:
— Господин капитан перевел на персидский язык один из отчетов, отправленных генерал-губернатором белому царю. С вашего разрешения и во имя самой истины я приведу лишь некоторые выдержки, касающиеся Бухары.
Эмир не возразил, но и не выразил согласия, и, быстро раскрыв папку, посол приступил к чтению:
— «Внутренняя автономия, которая была оставлена в Бухарском ханстве после его разгрома русскими в 1868 году и которою ханство пользуется до сего времени, несомненно налагает на бухарских эмиров заботу о благе своих подданных. Однако я должен с полною откровенностью верноподданнейше доложить Вашему Императорскому Величеству, что никогда еще, как в настоящее время, под покровительством русского правительства, бухарский народ не был доведен до степени такого обеднения и одичания. Причина сего кроется в следующем: полагаясь на поддержку русских штыков, эмир менее всего интересуется делом управления своей страной…»
— Ложь! — воскликнул Саид Алим-хан, и пена закипела в уголках его рта. — Кто же, если не эмир, управляет страной?
Испуганно и подобострастно кушбеги поддержал своего повелителя:
— О аллах! Какая гнусная клевета! И чего только не приходится услышать человеку, пока он жив!
А посол продолжал, будто не замечая гневной реакции бухарцев:
— «Охладев к своему народу, бухарский эмир уже на продолжении многих лет направляет свое внимание на приобретение популярности и влияния не в Бухаре, а в России и отчасти в Турции, жертвуя сотни тысяч то на мечеть в Петербурге, то на строительство Геджазской железной дороги…»
— И буду жертвовать! — прервал эмир, задыхаясь от ярости. — Я не имуществом генерал-губернатора, доставшимся ему от отца, распоряжаюсь, а своими деньгами!
Он изливал свою злость на господина посла, хотя и знал, что не он был автором этого донесения. Мухаммед Вали-хан видел, что эмир окончательно утрачивает самообладание, но чтения не прерывал. Наоборот, голос его звучал все более уверенно:
— «Все это привело к тому, что несомненно очень богатая страна с трудолюбивым населением, Бухара, коснеет в невежестве, ее народ стонет под тяжестью непомерных податей, еще более растущих из-за алчности и крайней недобросовестности туземных…»
Посол осекся. Слова, какими метко бичевались эмир и его окружение, остались непрочитанными. Я понял, что, видимо, Мухаммед Вали-хан просто-напросто сжалился над эмиром и решил больше не бить по его нервам.
Но эмир вдруг вскинулся:
— Чего же вы? Читайте! Это даже любопытно послушать!
Иронический тон сказал больше, чем могли бы сказать слова: «Эта белиберда ничуть меня не задевает, можете читать, а могли бы и не читать — результат один!» И посол, конечно, понял эмира.
— Да нет, не стану отнимать у вашего величества время, у вас и без того хватает забот, — сказал он. — Разве что всего одно место еще процитирую, да и то лишь в интересах взаимопонимания. — Его ирония была едва ли не более откровенной, чем ирония эмира. — Итак… «Если Бухару имеется в виду присоединить к Туркестану как одну из областей, то, казалось бы, нет никакой необходимости выселять бухарско-подданных евреев из края…»
Дрожащими от возмущения пальцами эмир оглаживал бороду, нервно теребил ее, видимо не чувствуя боли. Горько усмехнувшись, он чуть не с издевкой повторил запомнившиеся слова:
— «Если Бухару имеется в виду присоединить к Туркестану…» Вот даже как! — Он уже не скрывал своей неприязни к послу. — Неужели именно так и сказано в письме генерал-губернатора белому царю?
— Не в письме — в отчете, — уточнил посол и, словно сочувствуя эмиру, тяжело вздохнул. — Однако в другом месте говорится, что торопиться с присоединением Бухары к Туркестану не следует, пока что рекомендуется лишь требовать от эмира проведения необходимых реформ. — Посол вложил отчет в конверт, конверт — в папку и заговорил уже от себя: — Нас удивляет, что чиновники белого царя и английские политики на Востоке делают, в сущности, одно и то же, и, видимо, те и другие считают истинных правителей страны — эмиров, ханов — всего лишь пешками в сложной игре.
Саид Алим-хан снова вспыхнул и покрылся потом, багрянец щек пробился даже сквозь бороду. Кажется, именно эти последние слова более всего возмутили эмира, и, как ни старался он это скрыть, усилия оставались тщетными. Да и посол, впрочем, был не многим спокойнее. Как я понял, рассуждения о пешках в сложной игре и его возмутили, ударили по самолюбию, хотя отчет этот он однажды уже читал.
Некоторое время все молчали. Потом Мухаммед Вали-хан взял в руки папку с отчетом и протянул ее эмиру со словами:
— Здесь, в этом документе, сказано немало. Быть может, ваше величество найдет время и просмотрит его на свободе, не торопясь?
Эмир нехотя взял папку и положил ее на инкрустированный серебром круглый столик.
3
Пришло время двигаться дальше. Господин посол сказал нам, что утром мы выедем в Новую Бухару, в Каган, а сегодня вечером ему еще предстоит разговор с Саидом Алим-ханом, — видимо, дневная встреча эмира не удовлетворила. Однако на вечер был приглашен один лишь Мухаммед Вали-хан.
Что ж, тем лучше! Мы тем временем еще раз навестим Мухсина, попрощаемся с ним. Кто знает, когда доведется вновь увидеться!
Однако посол не сразу разрешил нам отлучиться. Он сказал, что лучше бы мы пригласили Мухсина к себе. Мало ли что может случиться в этот последний вечер!
Мы заверили господина посла, что будем очень осторожны, и он в конце концов согласился.
Конечно, можно было бы позвать Мухсина. Но это все же не то. Хотелось посидеть с ним в домашней обстановке, поговорить, просто-напросто повеселиться. Мы же столько времени не виделись! Кстати сказать, бухарский эмир настоятельно просил хотя бы до конца года оставить афганских офицеров в Бухаре. И эмир Аманулла-хан, скорее всего, удовлетворит эту просьбу, чтобы не конфликтовать, по крайней мере, по незначительным поводам.
Перед закатом сам миршаб, начальник полиции, прибыл за послом и препроводил его к эмиру со всеми приличествующими случаю почестями. Мы тут же скинули с себя военную форму, оделись полегче и уже направились к предоставленному в наше распоряжение «мерседесу», как вдруг откуда ни возьмись вынырнул Мухсин. Вид у него был растерянный, в обычно спокойных глазах застыла тревога. Одним лишь кивком головы он отозвал нас в сторону и упавшим голосом сказал:
— Мне нужна ваша помощь…
— Взорвать дворец эмира? Это мы мигом! — попытался успокоить друга Ахмед.
— Нет, брось ты, Ахмед, не до смеха… Надо вырвать из кровавых лап этого мерзавца одну бедную женщину.
Я поглядел на Мухсина с недоумением. О какой еще женщине он говорит?
Мухсин поспешил объяснить:
— Эмир приказал заточить в тюрьму и мать Рахимы, Максуду-ханум, но мы успели ее спрятать… Поднята на ноги вся полиция, и если мы не сумеем найти более надежное убежище, не избежать Максуде-ханум беды. А она ведь так больна!
— Ничего не понимаю, — встревожился Ахмед. — Какая Рахима? Какая Максуда-ханум? — Он посмотрел на меня. — Ты же мне ничего не рассказывал!
— Максуда-ханум — жена моего близкого друга, который сидит в зиндане. Сейчас некогда все рассказывать. Рахима — ее дочь. Пока что мы отвезли мать к одному именитому купцу, его сын — мой знакомый, очень хороший парень. Но купец так боится эмира, что велел сыну этой же ночью убрать Максуду-ханум куда угодно, иначе он сам заявит о ней в полицию… В общем, я думаю, мы должны туда поехать на вашей машине, остальное решим на месте.
— Но что мы можем решить? — взволнованный всей этой историей и состоянием друга, спросил я. — Если ее ищет полиция, а сам хозяин дома способен донести… Не представляю себе! Ну, допустим даже, что мы сумеем вывести ее из дома и посадить в машину. А если машину остановят?
— Ваш «мерседес» никто не остановит! — решительно заявил Мухсин. — К нему полицейские не смеют приближаться, я точно знаю. Он обладает неприкосновенностью.
— Но кто из нас будет за рулем, если удастся вывести женщину из дома? Мы же никак не должны ввязываться в такую скандальную историю!
— Это предусмотрено, — посмотрев на меня как на нерешительного, малодушного человека, сказал Мухсин. — В общем, не волнуйтесь, вся эта операция вам ничем не грозит, только дайте на полчасика машину. А не хотите… Что ж, буду искать другой выход.
Я растерялся. Действительно, что делать? Отказать Мухсину в его просьбе — значит смертельно его обидеть и, возможно, даже утратить его дружбу. С другой стороны, это дело может повлечь за собой шумный скандал. Теперь мне уже ясен был характер Саида Алим-хана — он не прощает! И стоит лишь ему узнать о нашем вмешательстве в дело, затрагивающее его личные интересы, нашу миссию можно считать полностью провалившейся. А ко всему утром ехать…
Сам того не заметив, я тяжело вздохнул. И тут Мухсин решительно протянул мне руку и сухо сказал:
— До свидания… Если сумею, завтра провожу вас, — и круто повернулся.
— Постой! — воскликнул Ахмед и схватил его за рукав. — Ты что? Если Равшан не хочет, не надо, но я буду с тобой, пусть даже меня повесят!
Он словно хлестнул меня ладонью по щеке.