— Чую, не обошлось без Захарки, — с досадой говорил Петр Иванович, правый глаз его при этом быстро подергивался, будто мигал. — Знает, что князь Александр Михайлович шага не сделает, с ним не посоветовавшись. Хитер, окаянный, хочет все баталии, не выезжая из Петербурга, самолично выиграть. И когда он успел в такой кредит у государыни войти?
Никита Иванович неопределенно пожал плечами, дожевывая кусок любимой своей буженины.
— Не ждал я от него такой прыти. Помню, как возвратился он из чужих краев от министерской свиты брата своего Петра Григорьевича и впервые увидел военную роту в экзерциции. Так дивился все, каким образом люди в такое научение проводимы быть могут! Я, чтобы получить патент капитана гвардии, три года на плацу маршировал, а Захарка по кредиту матери своей сразу определился к малому двору камер-юнкером. А это уж, как нам известно, Никита Иванович, давало ему чин армейского полковника.
С тех пор как год назад Панины были возведены в графское достоинство, они обращались к друг другу по имени-отчеству.
— А Румянцев? — все более горячился Петр Иванович. — В каких кампаниях он службу начинал? Отец его, фельдмаршал, прислал его с мирного конгресса с известием о пресечении шведской войны. И в один день стал из капитанов полковником.
Никита Иванович дожевал наконец буженину и тихо заметил:
— Но в прусской войне и Румянцев и Чернышев воевали изрядно.
— Да, не спорю, но были лишь в нескольких кампаниях и баталиях, а я был во всех без изъятия четырех генеральных сражениях и в самых кровопролитных кампаниях. За Гросс-Егерсдорф Александровскую ленту получил. При Дорндорфе от подагры шагу ступить не мог, солдаты в седло сажали. Государыня Елизавета Петровна сама мне милостиво говорила, что благодарит Бога за то, что остался жив. Кабы дал Бог, пожила бы подоле, сделала бы мне за службу счастье.
Никита Иванович сочувственно кивал, слушая брата, и тем вводил его в еще больший раж.
— Перед самой кончиной государыни, — почти кричал Петр Иванович, бросая на брата выразительные взоры, — был разработан план, по которому все фельдмаршалы, не исключая и теперешнего князя Голицына, изъяты были от командования армией. И порешили поделить ее на три части между нами, тремя графами.
Никита Иванович молчал, хотя и помнил, что в конце прусской войны Панины еще и мечтать не могли о графском достоинстве. Однако Петра Ивановича было уже не остановить.
— Прикомандированные к генеральной квартире офицеры цесарские и саксонские объявили, что их дворы предписали им обращаться ко мне как к главнокомандующему. Не знаю, — пожевал маленькими, красиво очерченными губами Петр Иванович, взгляд его сделался безразличным, — подлинно ли была такова воля Ее Императорского Величества, теперь уже один Господь о сем ведает.
В словах Петра Ивановича истина мешалась с вымыслом. Елизавета Петровна действительно часто бывала недовольна медлительностью своих военачальников во время Семилетней войны, однако ни Чернышев, ни Румянцев ни в чем не уступали Панину, и главнокомандующим русскими Войсками назначить его было вряд ли возможно.
Между тем подали десерт, и Никита Иванович пришел в еще более благодушное настроение.
— Не гневи Бога, брат, — говорил он, подцепляя серебряной ложечкой малиновое желе. — При нынешнем царствовании ты милостями не обделен. Сверх командования финляндской дивизией вверены тебе места в сенате, в межевой экспедиции, да и в нынешнем Совете.
Петр Иванович только крутнул головой.
— Ничего, брат, не унывай, что ни делается, все к лучшему, — утешал его Никита Иванович. — Поглядим еще, как дело обернется. Сдается мне, что круто берем, не по себе сук рубим. Воевать еще не начали, а в мечтаниях уж и Царьград наш, и морскую экспедицию вокруг всей Европы снаряжать взялись.
— Это все Захарка безмозглый.
— Да нет, братец, тут глубже глядеть надобно, здесь орловская хватка чувствуется.
С этого времени вопросы, относящиеся к морской экспедиции, оказались в центре внимания Совета. 12 ноября Орлов снова читал свое «мнение» об экспедиции в Средиземное море. Положили отправить «в Морею, к далматам, в Грузию, так и ко всем народам нашего закона, в турецкой области живущим, для разглашения, что Россия принуждена вести войну с турками за закон, и к черногорцам для того послать, что ежели экспедиция за действо произведена будет, то в рассуждении положения земли иметь в оной безопасное пристанище». Голицын, вице-канцлер, на что уж бессловесный, и тот почуял, куда ветер дует, — представил составленный собственноручно перечень народов, «желающих по единоверию под российский скипетр».
Никита Иванович взирал на начавшуюся суету безучастно, сидел тихо, неподвижно, улыбался приятно.
И чуть было не накликал на свою голову новых неприятностей.
На заседании 14 ноября князь Михаил Никитич Волконский предложил членам Совета вопрос: есть ли при нынешних обстоятельствах такие союзники, на которых бы можно было во время беды положиться?
Ответ был ясен: таких союзников не имелось. Туго пришлось бы Никите Ивановичу, если бы умел Волконский вовремя остановиться. Одно спасло — горяч был князь Михаил Никитич, ни в чем меры не знал, как и его отец, известный Никита Федорович, бывший шутом у императрицы Анны Иоанновны. Начал бормотать что-то про конфедератов, ляпнув невпопад, что нынешние обстоятельства в Польше полагает более вредными, чем полезными для России.
Орлов попытался было помочь — спрашивал о причинах, которые привели Польшу восстать против России, да было поздно — на монаршее чело набежала тучка.
Никита Иванович обстоятельно и учтиво объяснил причины, вызвавшие эти замешательства. Для пущей убедительности читал на французском языке последнюю декларацию, посланную в Польшу для восстановления тишины.
Орлов, плохо понимавший по-французски, заскучал, князь Михаил Никитич вспомнил, видно, что сам командовал корпусом, вступление которого в Польшу ускорило избрание Понятовского, и тоже приумолк.
Панин посмотрел на князя душевно, по-доброму, спросил по-французски: «Êtes — vous satisfaits?»[25] Волконский не нашелся что ответить.
Через месяц он уехал чрезвычайным послом в Варшаву и в заседаниях Совета больше не участвовал.
А Никита Иванович читал 17 ноября в Совете манифест о войне с турками. Проект Панина получил высочайшее одобрение, и решено было объявить его немедленно.
Часть II«ОТЕЧЕСТВО ДРАЖАЙШЕЕ…»
Глава VIIКОНСТАНТИНОПОЛЬОктябрь 1768 — март 1769 г.
Дни в крепости тянулись однообразно и были похожи один на другой, словно близнецы.
Из флигелька узникам выходить не разрешали — великий визирь регулярно присылал справляться, в достаточной ли строгости содержатся заключенные. По вечерам из-за Золотых ворот, выходивших в сторону Мраморного моря, доносились гортанные крики чаек.
Изредка приходили вести с воли. В конце октября турецкий мекмендар сообщил Пинию под строгим секретом, что великий визирь Хамза-паша, отдавший приказ об аресте русского посольства, смещен с поста и отправлен в ссылку.
Сергей Лазаревич Лашкарев, официально представленный Порте как примас оставшейся в Константинополе русской колонии, сообщал, что о причинах постигшей Хамза-пашу немилости в городе ходили разные слухи. Люди, сведущие в политике, утверждали, что виновником гибели великого визиря стал крымский хан Керим-Ги-рей, вызванный в Константинополь 17 октября с острова Кипр, где он находился в ссылке после того, как шесть лет назад по приказу султана был смещен с ханской подушки. На аудиенции у султана хан заявил, что война России была объявлена несвоевременно, без надлежащих приготовлений. Арест российского министра строптивый крымец объявил делом и вовсе не достойным.
Другие связывали несчастье, обрушившееся на Хамза-пашу, с неуместной его расточительностью, не понравившейся скупому султану. Стремясь смягчить накопившиеся в ссылке обиды Керим-Гирея, Хамза-паша осыпал его небывало богатыми подарками. Турецкий историограф Вассыф пишет, что в их число входили так называемые сургуч — страусовое перо, осыпанное бриллиантами, которое красовалось раньше на чалме самого султана; кинжал, рукоять которого была инкрустирована драгоценными камнями; часы венецианской работы в алмазном корпусе и несколько мешков денег на обзаведение приличным экипажем. По приказу Хамза-паши хан в начале аудиенции у султана был облачен в шубу, называемую «качаница», которая даровалась лишь принцам крови и великим визирям за особые заслуги.
Впрочем, у Алексея Михайловича было свое мнение.
— Никто, кроме этого полубезумного визиря, не решился бы объявить войну России, — сетовал он Левашову.
Еще более укрепился он в своем мнении после того, как узнал о скоропостижной смерти муфтия Вали-эфенди, которого турки почитали за человека весьма благоразумного. Убежденный противник войны с Россией, он так и не дал фетвы на объявление войны и арест российского посла.
Смерть муфтия турки сочли весьма неблагоприятным для войны предзнаменованием.
Только при преемнике его, новом муфтии — Османе, человеке хитром и коварном, Порта решилась на официальное объявление войны. 30 октября иностранным дворам был прочитан манифест, копия которого благодаря стараниям Лашкарева вскоре оказалась в руках у Алексея Михайловича.
— Сожаления достойный документ, — говорил он Левашову. — Много в нем странных и чуждых справедливости выдумок. Хотя бы здесь. — Он зачитал: «Мы указали Российскому двору, дабы он без всякого отлагательства войска свои из Польши вывел, но оный двор дерзнул сего нашего повеления не исполнить, а через то явно оказался преслушным, и дабы за такое непослушание наказать его чувствительнейшим образом, мы объявили ему войну».
Сменивший Хамза-пашу новый великий визирь, Мохаммед Амин, был давно знаком русским дипломатам.