Раньше выступали люди. Теперь говорил Хозяин, лжец-спортсмен, один из Профессоров, как я заметила.
До появления людей мы были… и он умолк. Один из его товарищей продолжил. До появления людей мы не так много говорили о некоторых вещах. Аудитория всколыхнулась. За ним вступил другой. До появления людей мы не так много говорили…
Я уже видела достаточно, чтобы знать, как работал этот трюк, совместная псевдоложь: говорящий повторял предложение предыдущего, в конце переходя на едва различимый шепот. «О некоторых вещах» было сказано, но так тихо, что зрители не слышали. Шоу, трюкачество, развлечение для толпы, и толпа развлекалась вовсю.
АрнОльд напряглись и вместе сказали: Сурль/Теш-Эчер.
Улей. Он качался. Его дающее крыло ходило кругами, веерное было раскрыто. Он ступил на площадку для вранья.
У ариекаев было два главных вида лжи, то есть у тех из них, кто вообще мог лгать. Один заключался в том, чтобы говорить медленно. Они пытались скрыть ту часть предложения, которая содержала неправду – затея почти невозможная, ложь, даже невысказанная, замаскированная, действовала на их мозги как аллерген. Приготовившись умственно, не важно, с успехом или без, они притворялись перед самими собой, что забывают. И произносили ложь с определенной скоростью, подчиняя слова ритму, выговаривая их по отдельности, через такие промежутки времени, чтобы каждое слово казалось независимым и значило только то, что оно значило; и в то же время достаточно быстро и ритмично для того, чтобы для слушателей они сложились в одно тягучее предложение, воспринимаемое, однако, как целостное и содержащее к тому же неправду. Все успешные лжецы, виденные мною до сих пор, лгали медленно.
Существовала и другая техника. Более грубая и запоминающаяся, а также более сложная. Говорящий должен был отказаться, даже в уме, от значений всех произносимых им слов и просто проговаривать все необходимые звуки. Усилием воли вырывать из себя утверждение. Это было скоростное вранье: говорящий выпаливал кучу звуков раньше, чем их общий смысл лишал его возможности их помыслить.
Сурль/Теш-Эчер открыл рты.
До появления людей, выдал он раздражительным стаккато, мы не говорили.
Настала долгая пауза. И вдруг толпа вздрогнула и заорала.
Вот когда я пожалела, что совсем не понимаю ариекайского языка жестов. Сурль/Теш-Эчер, наверное, торжествовал, а может, терпеливо ждал или ничего не чувствовал. Он не шептал беззвучно правду в конце; не отстукивал, подобно метроному, слово за словом, рубя на куски заранее составленное предложение. То, что он сказал, было ложью чистой воды.
Аудитория бушевала. И я вместе с ней.
Просыпаясь в третьем возрасте, Хозяева уже в совершенстве владели Языком, его продуцирование было прямой функцией их сознания.
– Миллионы лет назад умение отличать правду от неправды давало, вероятно, некое адаптивное преимущество, – сказал мне Скайл, когда мы с ним в последний раз теоретизировали по поводу этой истории. – Естественный отбор отдавал предпочтение мозгам, которые не могли лгать.
– Эволюция, основанная на доверии, – начала было я.
– Доверие тут ни при чем, – перебил он. – Случай, борьба, неудача, выживание, дарвинистский хаос инстинктивной грамматики, преимущества животного с большим мозгом в жестокой окружающей среде, отбор по характеристикам создали расу исключительных правдолюбцев. – Этот Язык чудесен, – сказал тогда Скайл. Помню, мне даже противно стало. Поразительно, как ариекаям вообще удалось уцелеть, учитывая основные функции Языка. Решив, что Скайл, наверное, тоже имел в виду именно это, я согласилась.
Будь эволюция моральна, они не слышали бы лжи, как две трети обезьян из известной притчи, но ее основа – красота и случай, и потому ложь не могли слышать только те, кто ее произносил, и касалось это лишь их собственных маленьких обманов. Без поддержки означаемых, неправды, сказанные на Языке, воспринимались как бессмысленный шум самими лжецами. Биология ленива: если рты говорят только правду, то зачем уху умение отличать истину от ее противоположности? Когда сказанное по определению есть то, что оно означает? И только благодаря этой бреши в своей адаптационной системе Хозяева понимали ложь, несмотря на то, или, наоборот, благодаря тому, что они не были способны ее говорить. И либо верили ей – способность к вере была дана им изначально без всякого смысла, – либо, в тех случаях, когда неправда была настолько очевидна, что этого нельзя было не заметить, воспринимали ее как головокружительную невозможность, как облеченную в слова мысль, которую нельзя помыслить.
Я знаю, что веду себя как маньяк: нечестно без конца намекать, будто ариекаев не интересовало ничего, кроме Языка, однако я ничего не могу с собой поделать. История, которую я рассказываю, подлинная, но ведь я ее рассказываю, и это приводит к определенным последствиям. Итак: Хозяева любили многое, но Язык – больше всего.
Упрямый бунтарь Сурль/Теш-Эчер вытолкнул свою ложь в мир, выблевал сгусток фонем вопреки велению собственного мозга.
Публика бесновалась. Мы стали свидетелями редкого представления. Я была в восторге. Посол АрнОльд удивились. Хассер смутился. Валдик и Скайл были поражены.
Настоящее, 8
Кеди и шурази вели в посольство. Их видели маленькие камеры последних известий.
Служители среднего звена набрали тройки и четверки в общине кеди, а среди шурази нашли несколько мыслящих капитанов. Транспортные средства носились над нашими крышами, антеннами и балками наших строек, над белым дымом из наших труб. Один и тот же кадр то и дело мелькал в информационных сообщениях: молодой служитель прихлопывает камеру, через которую его видят зрители. Должно быть, он очень нервничал, если позволил себе такой непрофессионализм.
Последние известия, как голосовые, так и текстовые, были в замешательстве. Вероятно, большинство местных впервые почувствовали опасность, когда завербовали наших экзотов. Стручки, которые увозили их на консультации к послам, сопровождали тучи птиц, среди которых вились и камеры величиной с кулак.
Было видно, как за пределами Послограда расползается болезнь странных движений и непонятных углов.
Я звонила Эрсуль, РэнДолф, Симмону, но они не отвечали. Поколебавшись немного, я набрала Уайата, но и он тоже молчал.
В моей трубке еще остались телефоны Хассера, Валдика и некоторых других сравнений. Давно это было. Я решила позвонить кому-нибудь из них. «Какая теперь разница?» – подумала я, но так и не решилась.
Уверена, что не одну меня посетила такая мысль, но я решила подготовиться к тому, что ожидало нас впереди. Скопировала информацию, которую считала ценной, вещи подороже припрятала, самое необходимое сложила в перекидную сумку. Меня всегда удивляло, как иной раз мое тело само бралось за дело, без моего ведома. Я могла чувствовать себя так, словно вот-вот отдам концы, но мои руки и ноги продолжали делать все, что было нужно.
Ночь подкралась незаметно, дыхание эоли оставалось холодным. Помню, в тот миг решительных и опасных перемен кричали ночные птицы и бормотали местные звери. Было еще не так поздно, и движение на улицах продолжалось. Я совсем не устала. В съемках из Послограда, которые я смотрела, трудно было что-нибудь понять. По крайней мере, оборудование для передачи новостей еще действовало. Голос человека-комментатора говорил:
– Мы не уверены в том, что… мы… видим сейчас в городе… э-э… какое-то движение…
Силуэты, которые снимали камеры, принадлежали ариекаям. Ариекаям на марше. На экране и в окне были видны корвиды, которые, как бешеные, летели в разные стороны. Я услышала звуки. Свесившись из окна, я увидела его источник. Хозяева покидали свой город и входили в Послоград.
Я бросилась в просвет между Послоградом и городом. По мере того, как люди просыпались от шума, в окнах тут и там загорался свет, но, хотя сонно моргавших граждан вокруг меня все прибывало, я не чувствовала себя частью какой-то общности. Я шла под светящимися сферами, которые слегка шипели, когда в них стукались насекомые. Проходя под арками, которые я знала всю жизнь, я принюхалась к редеющему воздуху и поняла, что до края города осталось рукой подать. Я была на Бекон-стрит, которая вела по склону холма вниз и прочь из наших владений.
Это был старинный район Послограда. Края карнизов украшали гипсовые грифоны. Неподалеку наша архитектура ослабевала, обвивавший ее плющ сдавал позиции гирляндам из плоти и прочим ариекайским делам. Живые дома втискивались между рукотворными стенами, морща кирпич и штукатурку, как кожу.
Хозяева заполнили всю дорогу, соударяясь друг с другом на неритмичном марше. Хозяин, когда он один, не лишен грации, но en masse они напоминают медленно топочущее стадо. Я никогда еще не видела их так много. Я слышала, как трутся друг о друга их панцири, как цокают тысячи копыт. Рядом с ними спешно семенили зелле.
Когда они подошли вплотную, уличные фонари и свет от дисплеев придали им сходство с галлюцинацией. Растрепанные женщины и мужчины в пижамах заполнили тротуары, и ариекаи входили в Послоград мимо нас, точно мы собрались, чтобы приветствовать их, как на параде. Над нашими головами метались камеры, эти вездесущие соглядатаи.
Там были Хозяева всех разумных возрастов, от едва пришедших в сознание до тех, кто вот-вот должен был с ним расстаться. Сотни крыльев-вееров трепетали, и мне захотелось посмотреть на этот камуфляж содрогающихся цветов откуда-нибудь сверху. Они прошли, я двинулась за ними.
Многие из высыпавших на улицы терранцев понимали Язык, но никто, разумеется, не говорил на нем. Некоторые не выдерживали и спрашивали на всеанглийском:
– Что вы делаете? Куда идете? – Мы следовали за ариекаями на север, преодолевая подъем, ведущий к посольству, шагая по дорогам и обочинам, развалинам и траве. Прибыли констебли. Они размахивали руками, как будто прося нас не задерживаться, проходить, точно жалели наши дряхлеющие стены. Они выкрикивали бессмысленные команды вроде «Двигайтесь там!» или «Поживее!».