Никто не знал, будет ли это звучать как Язык для ариекаев – но других тестов, кроме Штадта, не было, а судя по нему, агенты выдержали экзамен. Если бы эксперимент не удался, если бы он провалился так, как могли предположить его заказчики, если бы ЭзРа заговорили и получили вежливое непонимание в ответ, то никто ничего не потерял бы. Просто два профессиональных агента провели бы долгую и скучную командировку в ожидании следующего корабля домой. Но что, если бы они преуспели?
– Вы ведь сами не дураки, – сказал Уайат. – Так почему же вы нас за них держите? Думаете, мы не замечали, как вы нас провоцируете, устраиваете ложные собрания, скрываете истинную повестку дня, проявляете непослушание, утаиваете налоги, мошенничаете с биомашинами, оставляя себе, что получше, а нам отправляя остатки, да и те слушаются только вас, послоградцев? Думаете, все было шито-крыто? Да ради бога, мы уже сотни тысяч часов знаем, что вы нацелились на независимость.
Молчание, наступившее вслед за этим, еще совсем недавно значило бы объявление войны. Но теперь это было просто молчание. А его слова казались не откровением, но простой невежливостью. Уайат потер глаза.
– Это же история, – сказал он. – Подростковый период. Через него проходят все колонии. Вот и вы к нему подошли, точно в назначенное время, хоть часы сверяй. Это моя пятая командировка. Сначала Чао-Полис, потом Дракози, потом Берит-Блю. Вам это о чем-нибудь говорит? Бог ты мой, люди, да вы что, новостей не читаете, что ли? Или вы не загружаете данные, которые приходят в миабах? Я же специалист. Меня посылают туда, где в колониях назревает война.
– И ты предотвращаешь отделение, – сказал Брен.
– Вот уж нет, – ответил Уайат. – Ты, может, и таинственный старик для своих, но я-то прилетел снаружи, и вижу твое невежество насквозь. Берит-Блю отделился, причем после малюсенькой войны. – Он поднял руку и едва заметно развел большой и указательный пальцы, показывая ее размеры. – Самоопределение Дракози было исключительно мирным. Чао-Полис как раз сейчас разрабатывает вместе с нами план региональной автономии. Думаешь, мы такие грубые, да, Брен? Они свободны… и они наши. – Он умолк, давая информации перевариться.
– Но бывают исключения. Вы слишком далеко от Бремена, до вас трудно дотянуться, вами трудно управлять. И вы не готовы. Вам рано было получать независимость. А все из-за Языка: он сбил вас с толку. Вы считаете себя аристократами. Точнее, считали. И думали, что колония – ваше поместье. В некотором роде так и было: в отличие от всякой другой аристократии, которую я когда-либо видел, вы действительно незаменимы. Были. Вот почему вы всегда выбирали своих преемников сами. Поздравляю: вы изобрели наследственную власть.
– Но все вы, каждый посол и каждый визирь, каждый служитель в Послограде – наемный работник Бремена. «Послы»: понимаете? Кто вас, по-вашему, послал? Мы нанимаем, но мы же и увольняем. И за нами право смещать.
ЭзРа были проверкой. Операцией, которая должна была лишить наших послов власти и отдалить наш переход к самоуправлению. Их успех изменил бы все. Через две-три смены социальная система далекой провинции оказалась бы полностью перевернутой. Если не только наши послы, но и другие смогут говорить на Языке, значит, в Послоград можно будет засылать аппаратчиков, дипломатов и верных метрополии людей в командировки на срок до нескольких местных лет, и скоро обитатели провинции привыкнут смотреть на Бремен как на основу своей жизни. А наши послы постепенно вымрут, один за другим, двойник за двойником, и будут должным образом оплаканы, но не замещены. Ясли закроют. Изолятор опустеет, когда смерть постепенно возьмет всех его обитателей, и нового уже не будет.
Таков был элегантный план бескровного и постепенного перехода власти к Бремену. Как могли бы мы требовать независимости, если бы все наши контакты с Хозяевами зависели исключительно от служителей из Бремена? У Послограда было лишь одно богатство – монополия на Язык, которую и пытался отнять Бремен с помощью ЭзРа.
Ошибка, которая стоила целого мира. Не от глупости: от жесточайшего невезения. Игра психологии с фонетикой. Нет ничего странного в том, что они попытались. Немного везения, и изящнейший имперский маневр удался бы. Контрреволюция средствами лингвопедагогики и бюрократии.
– Биомашины… это хорошо, – сказали МагДа. – Они бесценны.
– Да и здешние минералы и прочие ресурсы тоже полезны. И еще кое-что.
– И все же.
– Ну, продолжай.
– Зачем? Мы же провинция, говорили они. И не из ложной гордости или самоуничижения. Многие у нас не однажды задумывались о том, почему Послограду не дадут просто умереть.
– А я думал, что среди вас как раз есть те, кто поймет, – сказал Уайат. – Кто точно знает, в чем тут дело. – И он, подняв голову, посмотрел прямо на меня.
Я встала и скрестила на груди руки. Посмотрела на него сверху вниз. Все взгляды обратились ко мне. И я, наконец, произнесла это слово:
– Иммер.
Я бывала в городах, выдолбленных в скалах, и на планетах, прошитых нескончаемой цепью городов, словно окутанных сетью, в пустынях, где нечем дышать, в портах и других местах, о которых ничего сказать не могу. Иные были независимы. Большинство принадлежали Бремену, иногда на условиях известной свободы, иногда нет.
– Они еще ни одной колонии из рук не выпустили, – сказала я. Мы все об этом слышали. – Ни разу. Пусть стоимость перевозок многократно превышает стоимость тех безделушек и технологий, которые мы поставляем, Бремен никогда не даст этому городу свободу.
Мои коллеги медленно кивали. Не кивал только Уайат.
– Господи Боже мой, Ависа, – сказал он. – Да ты себя послушай. «Это есть основа нашего правления…» – В его голосе звучало странное ликование предавшегося инакомыслию функционера, отчего казалось ложью то, что он говорил много раз прежде. – Можно подумать, ты не знаешь, сколько колоний от нас отпало. Ты же сама видела карты с символами в виде могильных плит в открытом иммере. – Я слышала рассказы о планетах, усеянных останками людей и человеко-экзотов, где многоэтажные дома тонули в инопланетной грязи. Где огромные территории были превращены в пустыню умышленно, по ошибке или по иной загадочной причине. Такие планеты давно стали притчами во языцех всего иммера. Мне вдруг почудился в них упрек: как я, зная о судьбе этих развалин, могла повторять риторику своего правительства.
– Будь это в интересах Бремена, – сказал Уайат, – он дал бы вам свободу, а меня прислал бы следить за процессом. Но мы потратили столько сил вовсе не потому, что «не выпускаем из рук ни одной колонии». – Он снова выжидающе поглядел на меня. Давай, мол, пробуй еще раз.
Я подумала о картах. Подняла голову, словно сквозь потолок могла увидеть Руины. Об иммере мне было известно больше, чем любому в той комнате, включая Уайата. Я вспомнила беседу с одним кормчим, его робкие восторги человека, не подозревающего, что он касается тайн.
– Мы же на краю, – сказала я коллегам. – На краю иммера. А они продолжают исследования. Послоград должен был стать промежуточной станцией.
– Да, биомашины и прочее, – сказал Уайат. – Все это, конечно, очень хорошо. – Он пожал плечами. – Приятно, когда они есть. Но Ависа Беннер Чо права. Внимания вам перепало больше, чем заслуживает крошечная планетка вроде вашей.
Все избегали глядеть на Маг или Да. Теперь мы знали то, о чем некоторые из нас раньше лишь подозревали, а именно, что их любовник Ра был тайным агентом и предал их и всех нас. В том, что он прилетел сюда с заданием, не было ничего странного, потрясало то, насколько враждебным всему Послограду оно оказалось. И еще то, что даже в дни кризиса, когда все так переменилось, он ничего не сказал. Хотя вообще-то я не знала, что именно было известно МагДа.
Я скучала по иммеру. По его массивному месиву за иллюминаторами корабля, мчащегося к невообразимо далеким частям обыденной вселенной, погруженной в бесконечно древнее нигде. Я представляла себя пионером на исследовательском корабле, выстроенном для неожиданностей и дальних странствий, который преодолевает бурные потоки в опасных частях иммера, распугивая иммер-акул, отбивая атаки, как случайные, так и намеренные. В благородную миссию первооткрывателей я не верила, меня соблазняла сама идея, проект.
– Им пришлось бы строить заправочные станции, – сказала я. – К тому же здесь трудное для погружения место: понадобились бы дополнительные маяки. – Буи, наполовину в иммере, наполовину в пустоте обыденного, с огнями и их иммер-аналогами для ориентира приближающихся к планете кораблей. В ночном небе над Послоградом должны были светиться не только Руины. Его пересекали бы целые ожерелья огней. И пока корабли стояли бы под погрузкой, запасаясь топливом, продовольствием и химикатами для систем жизнеобеспечения, закачивая новейшую информацию и иммерсофт, их команды отдыхали бы в Послограде.
– Они хотят превратить нас в порт, – заключила я.
Уайат добавил:
– Последний порт перед непроглядной тьмой.
Послоград мог стать многокилометровым скоплением борделей, пивных и прочих злачных мест, где предаются порокам путешественники. Я много таких повидала вовне. Тогда у нас могли бы появиться уличные дети, собирающие по улицам урожай объедков и ворошащие мусор на городских свалках. Хотя не обязательно. Никто ведь не заставляет оказывать портовые услуги ценой разрыва всех человеческих связей. Я бывала и в других, более трезвых городах. Но трезвость требует усилий.
Владеть прекрасными, наполовину живыми машинами, редкостями, драгоценными металлами, молекулярная структура которых неповторима во всей вселенной, может быть, и заманчиво. Но владеть последним форпостом познанного мира, контролировать подход к трамплину для прыжка в новый, расширяющийся мир, – это не сравнимо ни с чем.
– А что там, снаружи? – спросила я.
Уайат пожал плечами.
– Не знаю. Тебе виднее, ты же иммерлетчица, но и ты не знаешь. Но что-то там есть. Там всегда что-нибудь есть. – В иммере всегда что-нибудь находилось. – Зачем здесь торчит этот маяк? – продолжал он. – Кто будет ставить предупреждающий огонь там, куда никому не требуется идти? Маяки ставят там, где опасно, но куда надо всем. Путешествие в этом квадрате иммера требует осторожности, но на это есть причины, как есть причины и на то, чтобы прилетать сюда – пролетая мимо по дороге куда-то еще.