– Официант! Да, заберите эти, спасибо. А я возьму вон те.
Много лучше! Веселее!
Он почему-то подумал о том, как выглядело в прошлом такое искусственное веселье. Пришел в голову Рим при Нероне. Потом – последние дни Веймарской республики. Отчаянно нарумяненные парни, девицы в смокингах, экс-генералы, банкиры, веселья хоть отбавляй.
А здесь не так плохо, заметил Харгрейвс. Первыми всегда приходят подающие надежды молодые, будущие звезды и юнцы в своей самой занюханной одежде, в свитерах с дырками, проеденными молью, с прическами панков, в наколенниках и без носков, синевато-багровом гриме. Веймарская ночь в Хаммерсмите.
И музыка. Дикий оглушающий рев, неразборчивые слова с ударными, состоящими из нескольких электронных чипов, огромный громкоговоритель, который может скопировать у живого барабанщика все, кроме пота. И воздух, конечно, уже насыщенный дымом «травки».[70]
Ага! Лазера нет! Спасибо, дорогой Биб. Мои уши ты не пощадил, но глаза отдыхают.
– Неужели это вы, дорогая? Так рано? – поинтересовался он.
– Я пригласила свою очередную жертву – Ройса Коннела, – объяснила Джилиан. – Вы видели его?
– Всего без четверти семь. Официант. А, понятно. – Он кисло посмотрел на официанта. Из-за собеседницы он теперь не мог брать по два бокала, не предложив одного из них ей. – Неужели вы им серьезно интересуетесь? – спросил он ее.
– Считайте это последним желанием Лэм.
– Но, я имею в виду, Джилиан, это должно быть очевидно. – Харгрейвс остановился и похолодел, поняв, что зайдя слишком далеко, может оказаться без работы на «Лэм на заклание». Для этого он еще недостаточно надрался, спасибо. Он, конечно, знал о Лэм, кое-что не подлежащее гласности, например, происхождение ее семьи. Но если ее прижать, она станет безжалостной.
– Я знаю все об этом, – призналась Джилиан. – Боюсь, что именно это и привлекло меня. Вызов.
– Господи, да почему же я не могу быть вызовом?
– Вы – вызов? Здесь нет никого моложе восьмидесяти, кого бы вы не трахнули, с их согласия, разумеется.
Ее желто-коричневые глаза заблестели, когда она представила эту картину. Потом она сосредоточилась на Харгрейвсе, и он вдруг пожалел, что в зале нет лазера, выдержать который было бы гораздо легче, чем ее взгляд.
– Что говорят о Ройсе? – поинтересовалась у него Джилиан.
– «Роли изменились», – процитировал он воображаемый заголовок. – Автора колонок опрашивает телерепортер. Никаких комментариев, Флит-стрит рыдает.
– Харгрейвс, вас спрашивает любимица миллионов.
Он оглядел ее с ног до головы: облегающее белое платье из легкого материала, подчеркивающее ее формы и мерцающее под объективами телекамер, ухудшая качество изображения. Жаль, что это предназначалось Ройсу Коннелу.
– Про него почти ничего и не говорят, дорогуша, – уверил ее Харгрейвс. – А все из-за того, что у него до сих пор нет личной жизни.
– Что, и мальчиков нет?
Харгрейвс надул щеки:
– Это исключено, милочка.
– Ну расскажите же что-нибудь.
– Нечего рассказывать. Даже молодые прожигатели жизни молчат, а я их всех знаю. Просто ни звука.
– Вы уходите от разговора.
– Я говорю сущую правду, а вы никак не поймете, что это случается с Харгрейвсом только тогда, когда он начинает пить.
На улице, недалеко от поворота, погасли огни подошедшей автомашины.
– Это он. Я его предупредила.
– Он что, не любит фотографироваться?
– Когда ты номер два, Харгрейвс, надо позаботиться, чтобы фотографировали только первый номер. – Она направилась к двери. Харгрейвс смотрел, как у нее при ходьбе покачиваются бедра. И вообразить нельзя, чтобы такая роскошная женщина была еще и такой талантливой. И потратить все на парнишечку Коннела!
– Мистер Харгрейвс?
Высокий мужчина, стоявший рядом с ним, говорил с американским акцентом. На нем был американский смокинг темно-синего цвета, огромный желтый галстук-бабочка и сорочка с жабо.
– Мы разве встречались? – спросил Харгрейвс.
– Нет, но ведь это очень легко исправить, – ответил мужчина.
У него было очень располагающее, открытое лицо. Харгрейвс почему-то решил, что он аферист. Надо будет спросить у Нунана об этом субъекте.
– Это, конечно, так, но стоит ли? – заметил журналист.
– Это может быть для вас выгодно, – пообещал американец.
– Да что вы? – Харгрейвс мысленно поздравил себя с тем, что определил афериста по одной внешности, даже до того, как тот открыл свой паршивый рот. – Мы говорим о материальной стороне дела, не так ли?
– Да, и об этом тоже. В том смысле, что информация может приносить людям вашего типа весьма большие барыши.
– Горю желанием узнать ваше имя, молодой человек.
Американец протянул руку.
– Джим Вимс, сэр. Рад познакомиться.
Для Ройса Коннела это было внове, и он совсем не был уверен, что ему это нравится. Даже если пренебречь вопросительными взглядами, словно говорившими: «Ну разве они не отличная пара?» Коннела не приводила в восторг необходимость играть вторую роль после телезвезды, настолько доступной, что каждый считал своим долгом по-родственному поболтать с ней.
Карьерой Коннел был прежде всего обязан своим умением привлекать внимание средств массовой информации к тому, кто был сейчас его начальником. Фотографии почти всегда были одинаковы: какой-нибудь посол или генерал на переднем плане с важной улыбкой на лице, а с самого края приятный симпатичный моложавый мужчина с едва заметным ироническим выражением. Если бы Ройс коллекционировал свои служебные фотографии, такие снимки повторялись бы без конца, менялись бы только лица в центре.
Но он не работал на Джилиан Лэм, напомнил себе Ройс. Его отношение к ней было тайной от всех и дилеммой для него самого. Может быть, люди, беспечно относящиеся к грязным делам, и не были бы так смущены, как он. Не исключено, что слухи, которые разносились во время этого приема Би-би-си, как всегда циничны.
– А кто этот симпатяга с Джили? А этот, если присмотреться, может быть ее отцом.
– Таскается с ней уже несколько месяцев.
Как несправедлива бывает молва и как легка на обвинения. Он знал, например, что Джилиан не считалась «слабой на передок», совсем нет. А сам он, как знал Ройс, добился того, что все гадали, кого он предпочитает – женщин или мужчин. Эта игра в «угадайку» преследовала его все годы работы в загранслужбе. Время от времени он злился на это, но, как и во всякой игре, его забавляла мистификация. Бог – свидетель, не так уж много радостей в карьере, которая волей-неволей и с каждым годом все больше обязывает подвигать политических назначенцев.
– То, что ее повсюду сопровождает американский дипломат, подрывает доверие к ней как к репортеру, правда?
– Я даю им шесть месяцев. Через это время она съест его живьем.
– А я даю им шесть недель, и через это время он разобьет ей сердце.
Сегодняшнее сборище было просто создано для слухов – их спектр от рассчитанной утечки информации до злобного шипения отвергнутого любовника. Большой прием по случаю Четвертого июля в воскресенье – вариация этой тусовки на более высоком уровне. Прием будет стоить посольству гораздо больше, чем это мероприятие обошлось Би-би-си. Да еще придется привлечь всевозможные силы служб безопасности, а Би-би-си, если даже они об этом подумали, добавили пару частных копов – и то только для того, чтобы сдержать любопытных у входа.
Вот это и отличает правительство, ставшее мишенью для каждого террориста или амбициозного политикана, от любимой всеми национальной организации, которая входит в каждый дом круглые сутки с музыкой, новостями, развлечениями и информацией, и взимает за это меньше пятидесяти фунтов в год.
– Вы что-то не слишком веселы, правда?
Ройс мигнул. Он знал, что это его недавняя и дурная привычка, и терпеть не мог тех, кто заставал его врасплох; но это был пьяница Харгрейвс, а с ним, считал он, надо быть «хорошим».
– О, как вы предусмотрительны, – сказал Коннел, беря у Харгрейвса второй бокал шампанского. – Неужели вы принесли это для меня?
– Не стоит об этом говорить. – Харгрейвс был явно огорчен, когда Коннел начал пить шампанское. – Вы выглядели немного кислым.
– Я, кажется, не создан для вспышек блицев.
– Я тоже от них не в восторге, – признался Харгрейвс, – правда, наверно, уже лет сто прошло, как меня снимали, а вот вы – «горячая» штучка.
– Только как бледная тень Ля Лэм.
– Вы оба – отличная тема для журналистов, – уверенно сказал Харгрейвс.
– Для вас прежде всего, да?
– Нет, конечно, – с сожалением ответил журналист. – Я известен тем, что рассказываю подобные истории заранее, да и то с разрешения участников.
– Какие истории?
Харгрейвс надул щеки.
– Горячо. Горячо. Я плаваю в кипятке. Не берите в голову, старина. Черт, до чего же я болтлив.
Коннел улыбнулся.
– Знаете, у вас на этом вечере особая миссия, и такая, что я буду вашим вечным должником.
– Что бы это могло быть?
– Кроме вас и Джилиан, я не знаю здесь ни души и…
– И не хотите никого знать, – закончил за него репортер, – но не будете возражать, если я сделаю для вас подписи под фотоснимками. Харгрейвс назовет вам всех по фамилии, расскажет о роде занятий и балансе банковского счета. С кого начнем?
Пока Коннел оглядывался, Харгрейвс нахально взял у него недопитый бокал шампанского, осушил его и сменил два пустых бокала – свой и Коннела – на полные у проходившего официанта.
– Я знаю вон того парня, – сказал Коннел. – Он берет интервью у всех подряд.
– Абсолютно у всех.
– А комедия той женщины поставлена на Вест-Энде.
– У Люсинды? Я не очень понимаю то, что вы называете ее новой пьесой, – пробормотал Харгрейвс. Язык его начал понемногу заплетаться. – Кроме того, что во втором акте в ней есть пара сцен с голыми грудями и задницами, она известна лишь тем, что вы почти наверняка можете отыскать своих друзей в фойе ее театра во время антракта.