Но рядом с ним возникает Сано.
— А ты чем лучше его? — спрашивает Сано Мишутку, и серые глазки его чуть блещут, чуть щурятся, чуть угрожают. — Коли не трус, так валяй и достань!
— Эко дело! — смеётся Мишутка. — Достал бы запросто, каб не коза. Куда деваюсь-то с ней?
В самом деле: куда? Братья в тягостном размышлении. Гоша щупает зуб, норовя расшатать его, если он вдруг поддастся. Сано тайно чему-то рад. Неожиданно предлагает:
— А давай твою козу-то! Чего? Подержу, так и быть.
— У-ю-юй! — удивлённо моргает Гоша. — Ну-да брателко у меня! Как, полезешь теперь?
Понял Мишутка, что дал он маху. Но отступать было поздно.
— На-а, — пододвинул к Сану рогатую козу и поспешил наизволок к отводку, за которым виднелись крыши деревни.
На скуластом личике Сана — тайное торжество. Лучше нет для него забавы, чем сманить кого-нибудь на плохое или опасное дело. «Неуж полезет в колодец? — с украдцей думает он, волоча за собой бородатую козу. — Никуда, поди, не полезет. Вот уж где посмеюсь…»
В прогоне, почуяв родное подворье, коза повела шеей вбок, уронив завизжавшего Сана.
— Мишк! Она во-он какая! Ещё удерёт…
— Надавало мне вас! — Мишутка плюётся. — Счас. — И дворовой тропой бежит к себе в дом. Обратно выходит с куском пирога.
— Биля! Биля! Биль!
Биля метнулась к крыльцу. От крыльца — за Мишуткой, к поленнице дров. Её белая мордочка вот-вот схватит пирог.
— Не сразу, Биля! Не сразу!
Мишутка кладёт на поленницу доску, взбирается вверх. Оттуда на крышу сеней. Коза на жёлтых тугих копытцах — тук, тук, тук — по доске. Забежать с покатой крыши сеней на крутой скат хором ни для Мишутки, ни для козы труда большого не составляет. И вот оба они на дощатом князьке. Дальше некуда подниматься. Мишутка суёт в желтозубую пасть кусок пирога. Билька трясёт бородой, очень довольна.
— Вот теперь тут и стой!
Мишутка на корточках, будто с горки, соскользнул по крышам во двор. Удивляются братья:
— А она не свалится?
— Коли свалится — подберём.
Гоша спрашивает с восторгом:
— Тебя, Мишк, отец-от чего? Не стегает, что ли?
— Не хлёщет ремнём-то? — добавляет и Сано.
— У кого ныне не хлёщут! — отвечает Мишутка. — Только я не даюсь!
Всю дорогу, пока идут до колодца, Сано зыркает на Мишутку. «Неуж ни капельки не боится?» — думает про себя. Повернув к нему долгонькое лицо, Мишутка язвительно говорит:
— Завидуешь, что ли?
Сано смущён.
— Не… Я так…
— Сбегай-ко лучше по доску. Вон лежит у ворот.
Доску братья тащат к колодцу. Закрепляют её. На душе у Мишутки тоскливо. Он косится по сторонам. Но вокруг никого. Весь народ на покосе. Он с тревогой смотрит в колодезный сруб. Там, внизу, на чёрном квадрате лежало маленькое лицо. «Это я!» — догадался. Снизу повеяло подземельем.
— Всяко цепь-то не оборвётся, — сказал неуверенно Гоша.
И Сано сказал:
— Железная, не должна б…
Мишутка схватился за тонкую цепь. Посмотрел на братанов. Те, не выдержав взгляда, опустили глаза. «Кто-нибудь бы остановил», — обречённо подумал Мишутка.
Доска под ногами качнулась. Вместе с ней и Мишутка качнулся. Захотелось немедленно крикнуть: «Стойте, робя! Ведь я пошутил!» Но вместо этого приказал:
— Раскручивай! Да живей!
Доска потянула его за собой. Слева и справа брёвна сопревшего сруба. На них паутина, плесень, грибки. А вон и печальный, с усами, весь в жёлтых точечках жук. Жук, тряся хоботком, упорно лез вверх, пробираясь, видимо, к свету. Мишутка вздрогнул. Чтобы немножко себя подбодрить, посмотрел снизу вверх на братьев. Показались они смешными.
— Эй, вы там! — прокричал.
А кричать ему было не надо — сорвался ворот.
— Ви-ви-ви! — вскрикнул Сано и, отпрыгнув назад, как сдаваясь в плен, поднял руки.
Гоша глазками, как ножами, резанул его по лицу.
— Наза-ад!
Но ворот рванулся, вскинул Гошу на рукоятке, разорвал рубаху и майку и, швырнув на мостки, затрещал развиваемой цепью.
Пугаться Мишутке некогда было. Навстречу метнулись ветер, сумерки и вода.
А вверху, на мокрых мостках лежал распластавшийся Гоша. Поднимаясь, приметил Сана. Тот бежал, прижимаясь к забору, и тоненько-тоненько подвывал.
— Догнать! Свалить! Излупить! — приказал себе Гоша и рванулся в погоню за братом. За почтой, где развевался полотняный флаг, Гоша услышал козье блеянье. Остановился. На крыше крайнего к полю дома увидел ревущую Бильку. И лесника дядю Колю увидел. Тот, перегнувшись, чуть касаясь ладонями крыши, мелким шажком подбирался к козе. Вот он резко к ней наклонился, взял в охапку и начал спускаться назад. Гоша услышал:
— Погоди! Вот придёшь домой! Ну да будет? Ну да повертишься под ремнём!
Сердце у Гоши зябко заныло. Хуже не было наказания, чем идти сейчас к леснику говорить о беде. Но идти было надо. И Гоша пошёл.
— Дя Коль! Мишка у вас в колодец свалился!
— Чего мелешь? Чего?
— Скорей, дя Коль! Может, ещё и не утонул…
Лесник встал, застигнутый жуткой вестью. Коза скользнула из рук, скатилась во двор по гремящим поленьям. И дядя Коля скатился. И тут же тяжёлой побежкой, не помня себя от беды, припустил вниз деревни.
Вот и сруб. Заглянув в колодец, лесник увидел чёрную клетку воды. Из неё желтоватым цветком выступала детская голова.
— Э-э, Мишуня! Как там?
— Студёно! — отозвался Мишутка.
— Сейчас потащу. Удержаться-то сможешь?
— Что я, бессилый?
Сухо, россыпью, как дресва под подошвой, затрещала на вороте цепь. Забирая на руки мокрого сына, лесник увидел привешенное ведро. Снимая его, возмущённо спросил:
— Чьё? Рычковых? Это ты из-за них?
— Не жалуйся, папка! Не надо! Отец у них, знаешь. Да потом я их сам напугал. А пугать-то было нельзя…
Над дорогой, струясь и ласкаясь, плыл нагретый солнышком воздух. Вместе с воздухом плыл на руках у отца и Мишутка. Было ему так уютно, так просто, так беззаботно, точно он и не падал в колодец, а всё сидел и сидел у отцовской груди, наполняясь теплом и покоем. Однако пала на ум коза, и он затужил. «Неужто и завтра её стеречь?»
— Пап, — сказал, — купи скорее корову.
— Куплю. Вот скопим за лето деньжат, и куплю.
— А пока не купите — что? Мне всё козу пасти?
Глаза у отца мягкие, синие, как из ситца. Взглянул на сына, словно погладил.
— Не-е, хватит! Коза тобой не особо довольна. Уж лучше дадим тебе новое дело. Какое хочешь-то, а?
— Которое веселей!
В соседнем проулке раздался звук палки, глухо бухнувшей по крапиве. Мишутка увидел смущённого Гошу, а дальше за ним с опущенной головой и виноватого Сана. Приопомнился малый, завертелся в отцовских руках.
— Пусти! Смотрят! — и скользкой рыбкой юркнул в траву.
— Завтра пойду клеймить для рубки колхозный лес! — промолвил отец. — Пеший пойду. Хочешь, возьму и тебя?
Мишутка весело согласился:
— Я циферки буду писать на деревьях! — И, покосившись на братьев, добавил: — А можно взять с собою ребят?
— Мне-ка не жаль. Да боюсь, они не пойдут.
— Это как? — удивился Мишутка и, выставя руку перед собой, стал вымахивать ею круги.
Братья словно этого только и ждали. Подбежали. На плотных, скуластых лицах испуг, растерянность и вина.
Мишутка спросил:
— Завтра с нами лес окольцовывать пойдёте?
— Пойду! — улыбнулся счастливо Гоша.
— А ты?
— Возьмёте, дак как! — улыбнулся и Сано.
— Меня они слушаются, — поведал Мишутка отцу, отойдя подальше от братьев. — Захочу, и другие ребята пойдут…
За ближним овсяным полем послышались голоса. Мишуткина мама! И разговаривает с Никитой. Оба идут с работы домой. Мишутка схватил отца за пиджак.
— Ты не сердишься на меня?
— Не сержусь.
— Тогда не сказывай мамке. Не говори, что я падал в колодец.
— А чего сказать-то тогда? Ты вон сырущий какой!
— Ты, как маленький. Всё-то надо тебя учить. Скажи, что я в лужу упал.
Отец погладил Мишутку по голове.
— Уж лучше скажу, что ты рыбу ловил. Не удочкой, правда, а носом. Эдак будет верней…
Мальчик доволен. Доволен шуткой отца. Доволен, что видит Никиту и маму. Доволен тёплым вечером и что видит крыльцо родимого дома, а на крыльце бабушек Анну и Александру и вертоватого Броньку. Все трое сидят в зелёном и пышном вьюнце, срывают мягкие шишечки хмеля.
Предвечерие. Усики света сквозь тучу. Теплынь. Пахнущий хмелем струящийся воздух. Лица самых родных, самых близких людей, которые вдруг оказались все вместе. Наливается сердце Мишуткино кроткой любовью. Он глядит и не может никак наглядеться на бабушек, братьев, отца и мать, на медленный ход вечереющих туч, на широкие тени домов, на обманчиво-мягкую гривку далёкого леса, за которым сторожко, как зверь, пробирается низкое солнце.
КУКУШЕЧКА НЕ ПОЕТ
От жары, от тяжёлой работы лето так уморилось, что охнуло на весь луг и, сладко зевая, завалилось на свежую кошенину. Отдыхает. Заботы отложены до утра. С высокого неба проверяюще-зоркой поглядкой смотрят на землю июльские звёзды. Что поделано за день? Много? Мало?
На озёрных, речных и болотных покосах стоят осанистые стога. Сколько их? Звёзды пытаются сосчитать. Однако не могут. Слишком много стогов. Хорошо сегодня работало лето.
Медленно и лениво поднимается лето с постели лугов. Взмахнуло лето правой рукой — зацокали по опушкам ранние клёстики и зарянки. Взмахнуло левой — побежал, обивая росу, травяной ветерок.
Работники лета — кто с вострёной косой, кто с граблями, кто с вилами — спешат прокладывать в травах прокосы, шевелить отсыревшие за ночь валки, навивать на остожья пласты шуршащего сена.
Никого не обделит лето работой. Даже малых ребят. По тропинкам, по бороздам, выбрав самый короткий путь, спешат к родителям девочки и парнишки. Квас несут, холодное молоко, пироги, овощную окрошку.
Полдень. Зной. Притихли тракторы и косилки. Примостился народ на отдых. Кто у речки. Кто меж кустов. Кто возле высокого стога. Мишутка лежит в тени крупнолистной берёзы. Рядом отец. Обмерив взглядом залитую солнцем пойму, сын с удивлением замечает: