— Как тихо, даже кукушечка не поёт.
— А она, — отвечает отец с улыбкой, — ячменным колосом подавилась. Теперь не услышишь её до другого лета…
Приглянулось Мишутке ходить с отцом. Сегодня с ним в лес, где у отца основная работа. Завтра в луга, куда отцу нельзя не идти, потому что рабочих рук не хватает в колхозе, отец же умеет косить, как никто. Многому Мишутка научился за это время. И загребать в копёшки ломкое, с запахом дягиля сено. И сбивать из жердин высокий стожар. И ездить с граблями на паре гнедых, подбирая вдоль поймы просохшее сено. Но больше всего по душе Мишутке, что научился ездить в ночное.
Зелёные сумерки. Тишина. Звёздное небо. Костёр. Мишутку манит уйти в потёмки, что затаились в надречных деревьях. И он уходит, благо не терпится посмотреть на табор косцов из невидного места.
Затерялся Мишутка в листве, как в ночи медвежонок. Осторожно и зорко глядит. Вон костёр. Он похож на печального жеребёнка, который скачет на дальний зов матери-кобылицы. Скачет на чёрных копытцах, весь увитый, закрученный шёлковой гривой.
Рядом с ним по тёмной воде золотится его отражение. А поодаль — волокна тумана, которые движутся над рекой, над осокой, над белоталом.
Возле костра вороные потёмки, вдали же, на севере — отблеск зари. Разносится скрежет железа — однообразный и долгий, словно кто-то старательно точит зазубренный нож.
Костёр разгорается ярче. Сыплются искры. При свете огня видны фигуры людей. Похоже, что люди не нашего века, настолько они необычны среди потёмок, возле огня и воды.
Возвращается малый к костру. Отец приготовил ему пиджак, расстелив его на телеге. Засыпает Мишутка мгновенно.
Открывая глаза, вздрагивает от мысли, что он проспал артельный подъём. Небо охвачено пылкой зарёй, в глуби которой, как в алом омуте, плещется сонное солнце. Меж кустов, по полянам, белея рубахами и платками, ступает бригада косцов. А по открытому надбережью движется тройка каурых с косилкой, оставляя в травах долгий прокос.
Разгорается утро. Растаял надречный туман, погасла в травах роса, приумолкла в шиповнике славка. Но костёр всё горит и горит. Мишутка топчется возле огня. Сделав рупором руки, привстал на цыпочки:
— Папка! Завтрак на сколько людей готовить?
Тройка каурых остановилась. Над сиденьем косилки поднялся высокий лесник.
— На всех! — прокричал, и голос его, подхваченный ветром, поплыл-полетел, веселя и радуя косарей.
ДО СВИДАНИЯ, ГУСИ!
Берёзовый лог. Листья вверху. Листья внизу. Они светят и утром, и днём, и в полночь. Солнце сегодня тусклее и ниже, но оно ещё греет и даже бодрит. И под лучами его уютно-уютно, как при бабушкиной улыбке.
На склоне древнего лога, что круто уходит к реке, в мохнатых аленьких шляпках стоят волнушки. Раздаётся пронзительный голос Мишутки:
— Собирай, ребята! Воно их сколь! Целое войско!
Под косогором, сквозь зелень кустов синеет вода. Над Сухоной, в зарослях острой травы качает головками чёрный рогоз. Слышен всплеск.
Над рогозом, над верхом кустов, над берёзовым логом взмыло стадо гусей. Серокрылые, крупные, они подымаются вверх — в глубину сквозного синего неба. Поднялись и летят, построившись в острый угол. Летят торжественно, величаво.
Мишутка отставил корзину, забыл про грибы. Глядит на дружную стаю и чувствует, как в груди у него неспокойно колотится сердце. Улетают гуси на юг. На целую осень. На целую зиму.
С Мишуткиных губ слетают слова:
— До свидания, гуси! Мы будем вас ждать! Мы встретим вас на зелёном майском угоре! Встретим вместе с полой водой на реке, вместе с листьями на берёзе.
КОМБАЙН С ПИРОГАМИ
Целые дни пропадает Мишутка на воле. До всего ему есть интерес. Подойдёт к мужикам, которые строят ворота у нового дома.
— Что, Михайло? — крикнут ему. — Поплотничать, поди, хошь?
В глазах у Мишутки блеск зависти и восторга.
— Топора-то али дадите?
— Как же экому мужику не дать! На вот, бери!
Большой мужицкий топор блестит на солнышке, будто рыба. Разик Мишутка теснёт по бревну да разик и мимо. Остановят его:
— Хватит, буде, и поработал.
— Как бы не так! — обидится малый. — Какие вы быстрые…
— Дак устал ведь, поди?
Мишутка рукою махнёт. Махнёт не просто так — с особенным смыслом. И добавит с достоинством:
— Я тяжёла-та не боюсь.
Снова тюк да потюк. Того и гляди перерубит себе обе ноги. Мужики уже силой отымут топор. Приосердится малый, пойдёт от них прочь. Пойдёт тихо, покачливо, будто плот под его ногами.
— Куда пошёл-то? — окликнут его.
Мишутка нехотя обернётся:
— В поле. Куда ещё.
— Вона. А мы-то думаем, отчего это ты идёшь, как по пшенишному зёрнышку. Хлеборобить, выходит, будешь?
Мишутка расстроенно:
— Где-то надо работать.
Не скоро Мишутка в поле придёт.
Всё ему дивно, всё любопытно: и то, как белобородый дед Александр чистит от сажи трубу на крыше, и то, как молодки в пёстрых платках снимают с заборов половики, и то, как весёлый копщик Никифор ищет заступом жилу воды. К одному подойдёт, ко второму. Да ещё заявит при этом:
— Дай поработаю я!
В поле всё же всего интересней. Васильки на меже, запах кашки и целое плёсо хлебов. Ветер ходит по ним, а Мишутке уж мнится, будто это не поле, а стадо кобыл, у которых жарким огнём развеваются гривы. Вскоре подъедет на алом комбайне дядя Кондрат.
— Чего глаза-те разел? — крикнет сверху.
Отвечает Мишутка как первый работник:
— Хочу хлебов покосить!
— Сумлеваюсь: сумеешь ли?
— А чево… Я вон даве и брёвна отёсывал с мужиками.
— Ну, ежели брёвна…
Две ладони улягутся на штурвал. Вздрогнет комбайн, покачнётся на комьях и, срезая жаткой колосья, заторопится споро по кругу.
Вверху огромной шляпой гриба мухомора краснеет трясущийся зонт. От него, как от каменки в бане, шибает жаром.
Ячмень раздвигается вправо и влево, был внизу — и не стало, точно кто-то невидимой тайной рукой убирает его с дороги.
Мишутка желает понять, где бы было лучше ему: то ли на драночной крыше, спускать в пасть трубы обвитую тряпкой фунтовую гирьку, то ли землю копать под новый колодезный сруб, то ли здесь, на высоком мостике агрегата убирать молодые хлеба? Он глядит на покрытое пылью лицо комбайнера и вдруг заносчиво говорит:
— Хитрова мало в твоём комбайне!
Удивлён комбайнер:
— Неужто всё уже понял?
— А то! — отвечает Мишутка, показывая на бункер. — Знаю: здесь зёрнышки копятся.
— Верно, зёрнышки. А ты бы чего хотел?
— А я бы хотел, чтобы печка стояла.
— Ишь ты! И чтобы печка бублики выпекала?
— Можно и пироги! Проголодался, дверцу открыл — ешь себе сколько надо.
— Доброе дело! Только нету таких комбайнов.
— Нету, так будет! Дай только школу окончить. Построю такой! С пирогами знаешь как хорошо работать!
— А есть у меня! — говорит хлебороб и догадливо достаёт узелок, в котором пшеничные каравашки. — Ну-ко узнай? Да не глазом, а зубом: не такие ли он выпекать-то будет? А, Михайло? Комбайн-от твой с печкой?
— Наверно, такие! — решает Мишутка, впиваясь зубами в пшеничный пирог.
На подбородке у малого белые крошки. Он сыт и готов работать теперь до жёлтых потёмок. По колосьям плывёт то огромная тень, то река искристого света. Небо синее, с белыми облаками. Слышно урканье автомашины. Мишутка предполагает:
— Это что? Машина-та к нам?
— К нам, — говорит комбайнер, — зерно от нас заберёт.
Сердце у малого, будто пойманный в горсть кузнечик, так уж скачет, так скачет.
— А я комбайн-от придумаю, так машина не с кузовом будет ездить, а с хлебным фургоном. Прямо с поля хлеб повезёт в магазины. Каково, дядя Кондрат?
— Шустёр ты, Михайло! Шустёр, фантазёр!
Над землёй пригретый приветным солнцем склоняется синий северный полдень.
В шорохе листьев, грае ворон и гуле комбайна слышна походка позднего лета.
— Я, как в годы войду, начну комбайн с печкой строить. Всех людей накормлю пирогами!
Наклоняется дядя Кондрат к Мишутке, спрашивает его:
— Може, домой?
— Ни за что! Я выносливый! Буду с тобой до конца!
И действительно выстоял малый весь день возле дяди Кондрата. Поизмаялся, запылился, но задор не иссяк.
Комбайнер высыпает в кузов машины последний бункер зерна. Мишутка спрашивает с надеждой:
— Ещё-то пожнём? Поработаем?
Но хлебороб заглушает мотор.
— Нельзя. Обволгли колосья. Будут потери.
Спустившись с комбайна, они не спеша ступают домой.
В воздухе бродят то тёплые, то с холодком и свежинкой струйки ветров, которые гладят по волосам, словно ласковые ладони. Вокруг, куда ни посмотришь, всюду солома. Она шуршит на граблях. Она веет по воздуху. Она скрипит под ногами. Она стоит в пирамидках, копнах и скирдах. Ею загружены волокуши.
В глазах у Мишутки вспыхивает лучик гордости за всё, что он сделал сегодня с дядей Кондратом. А сделал он много. Старался и за себя, и за тех, кто состарился и не может, как он и дядя Кондрат, много работать в поле. На какую-то долю минуты позабывает Мишутка о том, что он ещё мальчик. Позабывает и мнит себя взрослым, очень ответственным человеком за настоящий и будущий хлеб. Потому-то он, щурясь от солнца и пыли, стоял на мостике целый день. Сегодня стоял. И завтра будет стоять. И долгий день будет казаться ему коротким, а в груди народится забота, что мало успел, что надо всё-таки больше. И досадно ему оттого, что роса упала на землю так рано.
Возле калитки, прощаясь с дядей Кондратом, Мишутка с волнением говорит:
— Не тот ли хлебушек мы косили, какой сеяли по весне?
— Тот самый, Михайло.
— Завтра снова приду, — обещает Мишутка, — я видел, как ты работал, и всё запомнил. Хочу теперь сам.
ЩЕГОЛЕК
Наутро проснувшись, Мишутка сразу же бросился за порог. Бабушка Анна еле его поймала.
— Ты куда?
— В поле!