— Это дедушка твой?
— Дедушко. Только я его не видал. Он погиб на войне.
— А бабушка-то жива?
— У меня их две! Бабушка Шура и бабушка Аня. Шуре скоро вон сто годов, она теперь спит в боковухе, а Аня ушла в магазин по крупу.
Из углов пятистенка уже выползали серые тени. Под печью, вскакивая на шесты, захлопали крыльями куры. Мишутка вдруг встрепенулся, взглянул на стенные часы.
— Пойду воду возить, а то парни уже собрались. А ты, дедо, давай отдыхай. Ночевать-то всяко будешь у нас?
— А родители как твои? Не прогонят?
— Ещё чего скажешь! Они добрые у меня! Живи у нас хоть всё время.
Мишутка оделся в фуфайку и убежал. Рафаил, закурив, стал смотреть в окно на посады Высокой Горки.
Вечер плыл по земле — просторный и синий. Меж домами сжатая глыбами снега белела дорога. По сугробам торчали головки репея. Ветер гнул их к земле, а они не сгибались. Послышались голоса. От прикрытого крышей колодца, облепив санки с баком воды, торопливо ступала стайка парнишек. Среди них мельтешил и проворный Мишутка.
ЗА ЛЕСНЫМ МЯСКОМ
Понравилось старому Рафаилу в деревне. Уже с неделю живёт. От нечего делать стал с ружьецом похаживать в лес. Мишутке тоже хотелось бы на охоту. Да как это сделать? Больно уж сладок сон по утрам. Никак не может рано проснуться. Спрыгнет с кровати, разует глаза, но вместо дедушки Рафаила увидит бабушек Анну и Александру.
— Дедко-то где? — расстроенно спросит.
— Да где ему быть! — ответят старушки. — Лепит ногами в лесу дорогу!
Чтоб больше деда не проворонить, начал Мишутка пораньше ложиться. Но толку от этого мало. Вновь просыпал.
Сегодня дед Рафаил вернулся из лесу весёлым. Вдоль просеки, в тесных прогальцах расставил на зайцев петли. Целых двенадцать.
— Будет пожива! — сказал он Мишутке. — Хоть один да косой попадётся. И то слава богу. Боле-то нам ни к чему.
Странно Мишутке:
— Как так ни к чему?
Дед спросил:
— На дармовое, как думаешь, глаза светятся у кого?
Пожал Мишутка губами.
— Не знаю.
— У голодного да у жадного, — объяснил Рафаил. — К дармовому их подпускать опасно, потому как может стрястися беда.
Интересно Мишутке.
— Какая беда?
— Замаются оба. Голодный — брюшиной, а жадный — куричьим зобом.
— А зоб-то откуда?
— Вырастёт от завидок.
— Я ни разу не был голодным, — заверяет Мишутка. — И жадным не буду. Возьми меня завтра с собой!
Дед согласен:
— Пошли.
— Только ты меня разбуди, — просит Мишутка.
Но Рафаил ни в какую.
— Э-э, не-е. Охотник всегда просыпается сам.
Мишутка наморщил в раздумье лоб. Как ему быть? Долго думал. И вот надумал: напиться воды, чтобы та на рассвете его разбудила.
Спать Мишутка улёгся первым. И телевизор даром ему. Родители вместе с Бронькой, Никитой и Рафаилом смотрели кино, а он уже видел красивые сны. Снились зайцы. В каждой петле по штуке.
Проснулся Мишутка чуть свет. Соскочил. Мама уже ушла на работу. И отец куда-то ушёл. Рафаил же сидел за столом, ел вчерашнюю пшённую кашу, запивая её молоком.
— Сон-то видел какой! — сообщил Мишутка ему. — Зайцев попало столько, сколько ты петелек понаставил.
— Дай бог, чтобы сон-от твой в руку! — откликнулся Рафаил.
Мишутка спросил:
— А куда будем складывать зайцев?
— Возьмём вещевик!
— А если их будет много? — снова спросил Мишутка. — Изомнутся в вещевике, а то и не влезут?
Рафаил почесал за виском.
— Двенадцать петель — двенадцать зайцев. Могут и в самом деле не влезти…
— А вы возьмите пестерь, — подсказала бабушка Шура. — Ты, Анна, сходи по него. Он, кажисё, висит на сарае.
Бабушка Анна сходила. Забирая пестерь, Рафаил озадаченно хмыкнул.
— Тяжеленько такой носить за плечами. Три версты туда да три и обратно.
— Кабы я был такой же большой, как Никита, — вздохнул Мишутка с досадой, — то не только пестерь, а и тебя бы, дедо, унёс за плечами.
Глаза у деда блеснули весёлым.
— Дело сказал, Михаил! — и подошёл к деревянной кровати, на которой спали Бронька с Никитой. — Вот и сам гражданин — помощник. Э-э, Никит! — Рафаил потянул одеяло. — Ну-ко вставай. Пойдём за лесным мяском! Всё лучше, чем собак-то гонять. А, Никитка?
Никита бормочет сонным баском:
— У меня каникулы. Должен я отдыхать.
Деду не терпится. Хлопает по одеялу.
— Вставай, покуд язык не пришил ниже пяток!
Никита встал, вздыхая и охая. Перекусил кое-чем. Надел старый ватник с большим накладным карманом.
Рафаил подсказал:
— Не забудь взять пестерь!
Никита вздрогнул и рот распахнул, как перед доктором со щипцами.
— Ты чего, дедко? Увидят ведь! Засмеют!
— Давай! — прикрикнул старик вспыльчивым голосом человека, с которым лучше долго не спорить. — Никакая краля тебя не увидит. Огородом пройдём.
Никита выше деда на целую голову. Идёт впереди с пестериным жалобным скрипом. Дед за ним, впопыхах да вприпрыжку. А Мишутка в хвосте, рассевает шажки.
За навьюженным полем — ельник. К нему тропится частый следок, уходящий по просеке меж деревьев. Это дед вчера проходил. Тишина. Сыпучие белые ветви.
Вот и первая затесь. Под ней, как застряв в частоколе берёз, ещё тёплый, споткнувшийся в беге заяц. Дед встаёт на коленки. От азарта дрожат рукавицы.
— Ну-ко, Никит, клади в пестерёк! — говорит, вынимая из петли зайца. — Что бог послал, то и мягонько! — Слова старого Рафаила бегут весело, как играя между собой. — А как-да с каждой петельки по такому предмету!
— Куда с зайцами-то деваться? — басит удивлённо Никита.
— Давай! Я каюсь, что мало петель наставил, а он — деваться куда.
Глаза у Никиты играют лукавцей.
— А коли, дедко, в сам деле двенадцать зайцев поймаем? Чего тогда? Раздадим?
Рафаил сердито порхает валенком снег. Взгляд прищуренно-зоркий, какой бывает у мужика, когда у него отнимают богатство.
— Ишь, давалец какой! Сами съедим!
— Дед, у тебя глаза не сыты! — объявляет Никита.
— Сытых глаз не бывает, — ворчит Рафаил, — коль мне не веришь — спроси у Мишутки.
Мишутка не знает, на чью ему сторону стать.
— Я мало жил, — говорит, — в глазах покуда не разбираюсь.
Никита уходит. Пестерь желтеет между стволов. Дед запыхался, вспотел, перестал успевать за парнем.
— Эх! — сокрушённо мечтает. — К моему бы телу да молоденьки ноги! А, Михаил?
Михаил не согласен.
— У меня и молоденьки, да не лучше твоих. Мне бы длинные, как у Никиты…
Под второй затёской — вторая петля. В ней опять попавшийся заяц. Возле зайца — Никита с такой широченной улыбкой, словно скажет сейчас презабавную весть. Наклоняется дед, достаёт прыгуна из петли.
— На-ко-тё ложьтё, робята!
Мишутка спрашивает у деда:
— Почему они все одинаки?
— Потому что заяц — особенный зверь, — разъясняет старик, — отличить одного от другого человечьему глазу не в силах…
Дед спешит за Никитой. Мишутка — за дедом. Так и идут они друг за другом, от одной затёски к другой. Дед устал уже наклоняться, но в душе доволен и счастлив.
— Ах, робята, какие предметы! Один одного здоровей…
На последней двенадцатой петле снова белый пушистый заяц.
— Мне бы петелек двадцать, а то и тридцать расставить, — досадует Рафаил. — Ну-да ладно. На первый раз и двенадцати хватит. А, Никитка? Двенадцать зайцев!
В глазах у Никиты играет проказливый блеск.
— По мне довольно и одного…
Снисходителен дед, приветлив.
— Ну-ко, Никитка, дай поглядеть! Каковы они, наши звери?
Дед откинул круглую крышку. Что такое? На берестяном дне, как старик туда ни глядел, лишь один-разъединственный заяц.
— Ну-ко, Михайло, проверь. Сколько их там? Не понимаю.
Михайло взглянул и, увидев внизу одного только зайца, захлопал глазами и изумился не меньше, чем дед.
— Один…
Дед скакнул на коротеньких ножках.
— Караул! Никита! Али растерял?
— Не, — ответил баском Никита, — сколько было, столько и есть.
Разволновался дед, побледнел. И Мишутка надулся, досадуя на Никиту. Но досада прошла, едва Рафаил замахал на брата сырой рукавицей.
— Вон пошто ты от нас с Михаилом вперёд убегал! Одного и того же зайца подсовывал в петли! Да я чёсу тебе задам!
Мишутке сделалось вдруг забавно. Он взглянул на Никиту с тайным каким-то восторгом, как на бесстрашного шутника, который здорово дедушку одурачил.
— До трёх раз прощают! — крикнул Мишутка, вступаясь за брата. — А он одинова провинился. Да ещё даве ты говорил…
— Что я даве тебе говорил? — потребовал дед.
— А что жадный мается куричьим зобом.
Рука старика потянулась к прикрытому шарфом тощему горлу, словно там, под сухим кадыком, находился выросший зоб. Приопомнился старый.
— Бес попутал, — сказал Рафаил и вдруг ощутил, как на сердце его накатила теплынь благодарности к братьям. Они заставили вспомнить его стародавние дни, когда он тоже был молодым и любил посмеяться над каждым, кого забирала житейская жадность. — Вперёд наука, — добавил старик и пошагал за Никитой, на высокой спине которого подплясывал жёлтый пестерь. За Рафаилом, сея шажки, двинулся и Мишутка. За сегодняшний день он как будто бы поумнел. А поумнел потому, что усвоил: жить надо так, чтоб глаза никогда не светились на дармовое.
— Спасибо, дедушко, за науку, — сказал он старому Рафаилу.
— Тебе спасибо, — откликнулся дед, — да вон твоему долгоногому братцу.
ГРАЧИ НАД ДОРОГОЙ
В предпоследний день весенних каникул Никита по просьбе отца поехал в город за семенами. И Мишутка поехал. До города двадцать вёрст. Дорога петляет среди лесов. Пахнет мартовским настом, сосульками на ветвях и намёрзшими с вечера колеями.
— Глянь! — Мишутка тычет рукой в задорожный кустарник. — Листьев нет, а мохнатенькое висит!
Поворачивает Никита голову на кустарник.
— Это ольха от зимней спячки проснулась.