Распрямляет отец кряжистую спину: дескать, я тебя понимаю, и сочувствую я тебе, да помочь, однако, не в силах. На груди у отца бинокль. Малый просит:
— Ну-ко дай! Вроде зверя увидел!
Отец снимает бинокль:
— Ну кого? Кого там увидел?
— Лося! Во-о плывёт удалина! Пап! — бинокль в тонких пальчиках сына задёргался вниз да вверх. — А вон и второй! Чутошный-то какой! Как котёнок!
На губах лесника усмешка.
— Третьего-то не видишь?
— Третьего… Нек-ка чего-то… Третий-то, может, уж утонул.
— Ладно, Миша, довольно! — отец швыряет в воду окурок. — Надо будет тебя врачу показать. Пусть проверит твои глаза. А то видишь ты ими как-то неладно.
Мишутка сердится:
— Сам! Сам взгляни, коль не веришь!
Отец послушался. Окуляры привычно ложатся к глазам. На той стороне реки — прошлогодний сухой камыш. Ближе — серая в блёстках вода. Ещё ближе — плывущий куст, а за ним горбоносая морда. Удивился лесник. «В самом деле зверюга. А там и вторая, только впятеро мене». Догадался лесник, что это лосёнок и плывёт он за матерью. Как плывёт? Мордочка то и дело клонится вниз, точно пробует воду: насколько вкусна? «Да ведь он потонет сейчас!» — испугался лесник и почувствовал, как к сердцу его привалила острая жалость.
— Тут меня жди!
Но Мишутка с отцом не согласен. Лезет в лодку.
— Хитрый какой! Кто увидел-то первый?
Лодка, словно вострёный нож, разрезает речное плёсо. Интересуется сын:
— Им чего? Жарко, что ли, в воду-то вдруг полезли?
— От страху жарко всегда бывает.
— А кто их? Волк с берегу-то сгонил?
На Мишутку не вовремя накатило желание задавать один за другим вопросы. До них ли сейчас отцу, когда надо подплыть к лосёнку, чтобы тот не успел напугаться.
Лесник заглушает мотор. Берётся за вёсла. Вырезают вёсла в воде прозрачные ломти. Зверёк всё ближе и ближе. Мишутка видит, как ушки его поднялись в напряжённой внимательной стойке. Мишутка рукой — за ушко.
— Ай-да, Мишуня! — воркочет отец. — Держи его эдак! Держи!
Руки отца погружаются в воду. Плеск, кряхтенье, стук копытец по борту — и лосёнок, вот он, рядом с Мишуткой, на мокрой дощатой решётке. Вид у лосёнка жалкий, смешной и наводит Мишутку на трудные думы. Самому ему, чует, не разобраться, потому глядит на отца.
— Лосиха чего за него не вступилась? Неужто нас забоялась?
— Забоялась, — согласен отец, — тебя особенно. Ты вон какой у меня. Отлёт!
Мотор чадит отработанным газом. Треск на несколько вёрст.
Впереди вырастает покатый берег, на котором: кривые перильца, банька, гумно и белая с ломаным верхом берёза.
Лосёнок выходит из лодки, мокрый, тощенький, горбоносый. Мишутка ведёт его за ушко.
— Он совсем как ручной! Вишь! Он меня уже понимает! Я его отпущу. Интересно, куда пойдёт? Всяко за мной.
Отпускает Мишутка ушко. Телёнок стоит на тонких, как палочки, ножках, размышляет о чём-то своём, губы колотятся друг о дружку.
— Вон какой он смирёный! — Мишутка хочет его почесать. Но лосёнок взвивается в резвом прыжке. Побежал. Под копытами чавк да чавк.
— Э-э, куда? — рассердился Мишутка.
Лосёнок понёсся к песчаной косе, поскользнулся на камне, встал, подумал секунду и вдруг, прыгнув в воду, поплыл, как на верную смерть, к середине речного плёса.
Мишутка растерянно заморгал, наблюдая за тем, как отец отчаянно бросился в лодку, как настиг в ней зверька и, сторожко взяв из воды, вновь отправился с ним на берег.
— Ну и живок! — смеялся лесник. — От роду, поди, неделя, а вон как стрекнул. Ровно бес!
— Дай, папка! Дай! — потребовал сын. — Я за оба уха буду держать. Никуда уж не утикает.
С надбережного леса, как треск в буреломе, прокатился скорбящий тяжёлый рёв. Лосёнок жалобно промычал, скользко дёрнулся из-под рук, поскакав сломя голову к лесу. У Мишутки в ладонях мокрый пушок — всё, что осталось ему от лосёнка.
— Стой, вражок! — закричал и помчался было вдогонку. Но дорогу загородил улыбающийся отец.
— Теперь уж не остановишь. Мать позвала.
Почесал Мишутка над ухом.
— Зря-то только старались.
— Ничего, — утешил отец, — завтра, может быть, снова зверя какова изловим.
— А что толку? Изловим, а тут опять кто-нибудь его позовёт. Что тогда?
Отец смущённо развёл руками:
— Ей-богу, не знаю.
Мишутка словно этого только и ждал.
— Ну вот, не знаешь, а говоришь! — и посмотрел на отца, пошагавшего к лодке, — на его работную спину, на светло-жёлтые волосы на голове, разбросанные, словно по ветру. «Хороший папка-то у меня! — внезапно подумал. — Вот погоди. Будет там у него получка, выпрошу денег, куплю ему целых два килограмма конфет».
— Папка! — крикнул. — Ты сладкое любишь?
— Люблю! — ответил отец из лодки.
«Не два, а три килограмма куплю!» — решает Мишутка.
УТРО РОДИНЫ
Никто не будил сегодня Мишутку, а встал на рассвете.
… Солнце уже поднялось над домами. Переливая чёрным мерцанием, лоснились пласты свежевспаханной пашни. Слышался рокот. Поле полого спускалось к прилеску, вдоль которого серый от пыли просёлок. Странно Мишутке. На дороге не было никого и вдруг, как из воздуха, вырос прохожий. Был он в соломенной шляпе и босоножках, с короткой седеющей бородой.
— Ты откуда? — спросил прохожий, остановившись против Мишутки.
— Из дому!
— А разбежался, поди-ко, к другу?
— Ещё чего! Друг-от мой Санко воно-ка где! — Мишутка кивнул подбородочком в сторону крыш. — А иду я к дяде Кондрату.
— И далёко идти?
— Вон! — Мишутка снова кивнул подбородочком, но теперь уже в сторону трактора, шедшего с плугом вдоль перелога. — Вишь флажок-то? Его небось запросто не дают. Дядя Кондрат в ту пятидневку бойчее всех поработал!
Улыбнулся прохожий.
— Сам-то трактор водить умеешь?
— Ещё бы те не умею! — Мишутка вдруг приосанился, построжал, отчего стал похож на важного мужика, хорошо отличившегося в работе. — Я в эту осень пойду в начальную школу. А после в училище отпрошусь. Буду учиться на хлебороба.
Трактор, дойдя до дорожных кустов, завернул на круг и, сбавив резко трещавший газ, круто остановился.
— Э-ге! — донеслось из кабины.
Мишутка весело побежал на приветливый зов. Забрался в кабину. Сказал сквозь бормочущий говор мотора:
— Ну-ко сяду к тебе! Пущай дяденька поглядит!
Трактор шёл, вскрывая пятилемёшником волглую землю. За рычагами его, на коленях дяди Кондрата сидел напряжённый Мишутка. Лицо у него неприступно строгое, как у бывалого хлебороба, решившего всем показать, как он расторопно и ловко умеет работать.
ЖИВОЙ
За лошадьми на колхозной конюшне следит дядя Гриша, широколицый, с тяжёлой челюстью старичище. К нему по утрам и приходит Никита. Возьмёт вороного из стойла, выведет, оседлает и, вскочив на седло, направит коня тропинкой к прогону, где пастуха ожидает стадо коров.
Сегодня с Никитой оба братана. Бронька, тот хоть и мал, да сноровист. Против него пастух ничего не имеет, всё же умеет ездить верхом. А Мишутка ни разу не ездил.
— Рад бы взять, да будешь обузой, — отказал Никита ему.
Но Мишутка упрям. Сидит на дряблом кряже коновязи в большой милицейской фуражке. Фуражку эту ему подарил дядя Толя, приятель отца, у которого сын работает в городе милиционером. Сидит Мишутка и смотрит печальным взглядом на братьев. А те уже в сёдлах. В руке ремённая уздечка, ноги в верёвочных стременах. Под Никитой весь обтекаемо-гладкий, литой Воронок, под Бронькой — серый, с лохматым хвостом Луганко.
Проезжают братья мимо Мишутки, не посмотрев на него, словно сидит на бревне коновязи скучный, давно примелькавшийся воробей. Мишутка снимает фуражку, гладит лаковый козырёк. Вновь надевает, чувствуя тяжесть фуражки ушами. Значит, домой. А дома чего?
— Горе нешто какое, сидишь-то, повеся нос? — слышит шмелино-шуршащий басок дяди Гриши.
— Горе, — бормочет Мишутка.
— Нешто хочешь в лужок?
— Ещё бы те не хочу!
— Дак чего расселся-то как статуйко? Братовьё эво где! — Дядя Гриша поднял кряжистую толстую руку, вытянул палец вперёд. — Нагоняй!
— А на чём?
— На коне!
— Али его дашь? — встрепенулся Мишутка, соскакивая с бревна.
— Дам, да такова, что и желай ты свалиться, не свалишься никогда.
Широченная, как калитка, спина дяди Гриши нырнула в проём конюшни. Вернулся конюх оттуда, ведя за узду мохноногого сивого Милиграмма, самого старого из коней. Оседлал его, затянул покрепче подпругу, поднял петли для ног и легко, как сухое полешко, вскинул Мишутку.
— Этта будешь, как на столешне! — похлопал по конской спине. — А захочешь слезти, гаркни братанов — сымут как доброго казака.
Пошагал Милиграмм так спокойно, медленно и лениво, будто иначе ни разу и не ходил. Повёз всадничка к перелеску, куда вёл закрытый жердями коровий прогон. У Мишутки от гордости дух распирает. Жаль, что никто на него не глядит. На мясистой спине коня места много-премного, можно бы даже и полежать, да мешает лука седла.
А погода как на заказ! Небо синее. Солнышко. Тишь.
Вот и влажный прилесок, в котором заросшие вереском старые пни, кусты крушинника и берёзы. Ночью шёл тёплый дождь, и прилесок парит, точно в каждом его прогале испекли длинные противни пирогов и теперь они медленно остывают.
До поймы, где Сухона делает петлю, уже недалёко. Слышен глухой перезвон медных бляшек, словно кто-то скупой и богатый пересыпает ковшами россыпь монет. Это стадо. Мишутка видит его сквозь осинник. А вон и Никита. Воронок его застоялся, рад поразмять затёкшие мышцы и потому резвится под пастухом: встаёт на дыбы, весело ржёт и скачет так споро, что грива его переливается чёрным шёлком.
Чуть подальше от старшего брата и Бронька. Нагнувшись над лукой седла, Бронька гонит коня, отрезая дорогу белой корове, которая хочет отбиться от стада в кусты.
— Вото-ка я! — кричит Мишутка, чтоб братья его увидали и удивились, что он на коне.