ся в Домбовар или на какой-либо балатонский курорт, каждый считал своим долгом запечатлеть себя с Эви на фотографии. У Козмы тоже были подобные фотографии… Вспомнив о них, Козма встал и выдвинул средний ящик комбинированного шкафа. Долго рылся в массе коробок, продирался сквозь связки пожелтелых старых писем, пока не нашел того, что искал: альбом с надписью «Домбовар, Лелле, Тиствишелётелеп». В нем хранились выстроенные на страницах рядами семейные фотографии. Ивани, Швейцеры, Марика с детьми, дядя Эдэн рука об руку с Эви. Потом Эви с ним, Йожефом Козмой. На каком-то дворе, перед каким-то колодцем они пожимают друг другу руки и улыбаются в объектив. Позади, на колодезном срубе, виднелась посудина, наполненная салатом.
Он долго разглядывал фотографию. Сперва рассмотрел себя: свое бывшее — десятки лет назад — лицо, лоб, глаза. Потом долго, сосредоточенно всматривался в изображение Эвы Швейцер. Она действительно была хороша, очень, очень красива. Аристократична, изысканна. Все ее существо дышало какой-то милой самоуверенностью, очарованием, простотой и свободой потрясающе современной женщины. Козма вынул снимок из гнездышек, поставил на полку шкафа и снова начал листать альбом. Среди снимков, сделанных осенью и зимой, мелькнуло мужское лицо. Молодое и гладкое, совершенно чужое. «Да, это он, первый муж Эвы, — припомнил Козма, кивнув головой. — Кем он был? Чем занимался? Как его звали?» Это Козма забыл. Помнил только, что они развелись и что в тысяча девятьсот пятьдесят шестом Эва укатила на запад и в Кёльне вышла замуж вторично.
Он захлопнул альбом и вернулся на прежнее место. Письма на кровати лежали рядом. Письмо Лайоша Шетета и письмо Эвы Швейцер. Он долго на них смотрел, на конверты и письма, на разорванную марку с изображением Мадача. Потом взял письмо Эвы Швейцер и прочел еще раз. Для чего-то понюхал. Письмо издавало запах, напоминавший горький миндаль. Он его положил, долго и неподвижно смотрел в пустоту, затем неожиданно засмеялся. Ему вновь припомнилась Нека. Давняя Нека, Нека тех времен, когда он приехал туда учительствовать. И Бужаки, у которых кантор снял для него заранее комнату. Выйдя в первое утро во двор, Козма стал озираться, отыскивая сортир. Но не нашел. Он обошел вокруг дома и тоже его не нашел. Но что-то белело в крапивных зарослях под плетнем. То была одна из девочек Бужаки, она сидела в крапиве на корточках, обратив к дому белый задок. Он просто остолбенел. И, войдя в дом, стал озабоченно переминаться с ноги на ногу.
— Что-нибудь не так, господин учитель? — спросил его Бужаки.
— Я никак не найду клозета, — сказал он.
— Чего-чего?
— Нужника.
— О-о-о, — сказал Бужаки, — чего нет, того нет. Мы-то сами справляем нужду под плетнем. Когда подсохнет оно, это самое, я его перекладываю в кучу навоза, который, стало быть, от скотины…
— Без клозета, дядюшка Бужаки, я не останусь у вас ни минуты. Я перейду в такой дом, где он есть.
Из далека, равного целому поколению, Козме ясно послышались смех и слова пожилого крестьянина:
— Стало быть, господин учитель, придется вам из деревни и вовсе уйти. Потому как нужник здесь только у барина, у священника и у кантора…
Он помнил еще ученическую, в линейку, тетрадь, в которой изобразил сортир, наиболее подходящий для Бужаки, и проставил его размеры. Он помнил, как рьяно взялся воздвигать его Бужаки и с каким изумлением через одну-две недели глазели соседи на это сооружение.
Йожеф Козма расхохотался и, хлопнув себя по коленкам, отправился в кухню. Съел ломтик сала с хлебом, запил большим стаканом вина и, насвистывая, вернулся в комнату. Убрал постель, подмел в темпе пол, присел к столу и снова, не торопясь, прочел оба письма. Ссутулясь, долго сидел над письмом Эвы Швейцер, а когда разболелась спина, встал и устремил взгляд на снимок, который раньше поставил на шкаф. Кивнул раз-другой, затем круто неожиданно повернулся и бравым солдатским шагом направился в кухню. Побрился, умылся, переоделся. Свежий, подтянутый, вновь уселся за стол и быстро, решительно набросал письмо.
«Милая Эви!
Даже сейчас, когда сезон уже кончился, за двадцать форинтов комнату здесь не снять. Но зачем тебе тратить деньги, когда у меня свой дом и он всегда к твоим услугам. С величайшим удовольствием предоставлю в твое распоряжение комнату. О питании, правда, заботиться не смогу, ибо сам питаюсь чем бог послал. Приезжай, ты здесь отдохнешь. Жду тебя с нетерпением.
Крепко целую. Твой старый родственник
Он пошел на почту и отправил письмо.
Эва Швейцер приехала десятого сентября. В полотняном, без единой морщинки костюме, в белой рубашке и галстуке Козма ждал ее на станции. Когда прибыл пассажирский из Будапешта, он бросился инстинктивно к вагону первого класса. Но среди вышедших на перрон не заметил хотя бы отдаленно знакомого лица. Тем временем Эва Швейцер тяжело, обстоятельно выгрузилась из вагона второго класса и поставила возле себя большой кожаный чемодан, видавший лучшие времена. Козма подошел к ней, когда все остальные уже зашагали к деревне. Он не поверил своим глазам. Он-то ждал красавицу Эву Швейцер, а перед ним стояла сутулая, сухопарая, смехотворно высокая женщина.
— Йошка! Ах, Йошка! Ты даже не узнаешь меня, Йошка! — воскликнула эта женщина.
— Не узнаю, ей-богу, не узнаю, — откровенно признался Козма, пытаясь за морщинами этой увядшей, стареющей женщины угадать пленительную, на редкость современную Эву Швейцер. Ее не было. Большой нос и крутой подбородок напоминали лишь Эдэна Швейцера. Эве явно становилось не по себе.
— Ты действительно не узнал меня, Йошка?
— Да нет же, нет… Лишь в первый момент… показалось немного странным… Сколько лет мы не виделись? Со времен Тиствишелётелепа? Когда это было?
— В пятидесятом.
— В пятидесятом. Да. Выходит, двадцать три года… Ну что же, с приездом, Эви. Можешь считать мой дом своим, — сказал Козма и, приподнявшись на цыпочки, обнял, поцеловал это несуразное подобие женщины.
Дом и сад Эве очень понравились. Она все хвалила: деревья, ухоженный виноградник, вино. Козма накрыл большой овальный обеденный стол, уставил его закусками: салом, салями, рыбными консервами и ветчиной; он то и дело выходил за чем-нибудь в кухню и пропускал попутно стакан вина, так что, когда они сели за стол, настроение у него было приподнятое. Посмеиваясь в душе над самим собой, он просто смирился с реальностью, все принял таким, как есть. Аппетит у Эвы оказался завидный, она ела даже с какой-то, едва прикрытой приличием, жадностью. Начала она с рыбы, продолжила ветчиной, а затем приступила к салу. Отрезав полновесный кусок, она беспомощно обвела глазами стол.
— Я что-нибудь упустил? — спросил с готовностью Козма.
— Неплохо бы к салу головку лука, — сказала она, с надеждой поглядев на хозяина, — я очень люблю сало с луком.
Козма остолбенело смотрел на гостью, некогда столь рафинированную, истую даму, бывшую кумиром семьи и мужчин.
— У тебя не случится расстройства пищеварения?
— Не-ет… Я всегда ем сало с луком. Дома я засадила им целый сад.
Козма вышел в кухню и вернулся с двумя очищенными луковицами. Эва налегла на сало. Ловко орудуя тремя компонентами, она методично, со знанием дела отправляла в рот кусок за куском. Ломтик хлебца, кус сала, толстое луковое кольцо. Каждую порцию солила особо. Покончив с салом, она осушила стакан вина и улыбнулась.
— Хорошо у тебя. Спокойно, — сказала Эва.
— Отдыхай, Эви. Делай все, что тебе вздумается.
— Я именно это и делаю с тех пор, как покинула Вебера.
— Вы развелись?
— Нет. Я просто взяла и уехала. Когда папочка заболел, я вернулась домой. Оставаться у Вебера не было никакого смысла. Спали мы врозь. Много лет он ко мне даже не прикасался. Жил со своей секретаршей, и у них были дети. Да, впрочем, ничего неожиданного. Я зашла к нему как-то в контору и услышала, что они на «ты». Она довольно хорошенькая, эта малютка Инесс, и невыносимо, убийственно молодая. Мне кажется, будь я мужчиной, то есть будь я на месте Карла, я поступила бы так же.
— Ты не учинила скандала?
— Скандала? Зачем? Так уж устроена жизнь — выбор падает на молодых. Когда женщине минуло тридцать, песенка ее спета.
— Скажи, что за птица твой Вебер?
— Он архитектор… У него контора и прекрасная репутация. Он присылает мне деньги. Правда, немного. Но гибель от голода мне пока не грозит. Каждый месяц он переводит сто марок. В пересчете — девятьсот тридцать пять форинтов семнадцать филлеров.
— Как же ты на эти деньги живешь? Ты ведь привыкла к роскоши, к красивым вещам…
— Так и живу. Я же никогда не работала. Да мне и в голову не приходило работать. Ведь родители меня ничему не учили. Если вдуматься, они меня искалечили, погубили.
— Не говори так об отце своем, Эви. Ты была для Эдэна всем. Ты была для него… свет очей…
— Хмм… Свет очей… На этом далеко не уедешь… Меня сделали профессиональной красавицей. Красавица — вот что было моим занятием. Видеть меня элегантной, блестящей, остроумной светской болтушкой — только этого всем и хотелось, об ином никто и не помышлял. А стань я портнихой, учительницей, я теперь получала бы пенсию…
— Но ты же училась в Швейцарии. Родители тебя отдали в институт…
— Ну и что… Там ремеслу не учили. Однако знаешь, что особенно странно? Что у меня даже мысли не возникало что-то делать, что-то уметь. Но вот папа скончался. И лишь тогда мне внезапно открылось, что я на свете почти одна. У меня нет родных. Нет даже ребенка. А будь у меня ребенок, возможно, и с Вебером бы сложилось иначе…
— Ты не пыталась устроиться гидом? Ведь ты говоришь на нескольких языках.
— Свободно только лишь по-немецки. По-французски я спотыкаюсь, с трудом подбираю слова. Да, я пыталась. Изредка мне предлагают группу. Но немецкий знает масса людей. Да и здесь отдают предпочтение молодым. Молодые девчонки получают по группе каждую неделю. Если Вебер однажды умрет или что-то еще с ним случится, я лишусь даже этих денег, девятисот тридцати пяти форинтов, и тогда все, конец, — заключила Эва Швейцер и закурила.