Был ноябрьский вечер. В машине нас было четверо. Тибор, я, писатель по имени Тибор и еще один человек, невообразимо таинственный, которого коммунисты нашей группы Сопротивления окружили особой почтительностью. В секрете держалась даже его подпольная кличка, мне так и не удалось ее узнать. Мою попытку расспросить о нем уже после освобождения пресекли советом: любопытство умерить. Он стал фракционером, сказали мне. Теперь-то мне его имя известно, но покуда оно табу, я не стану его оглашать.
Итак, в машине сидело четверо. У нас троих были сотни две экземпляров размноженной на гектографе газеты «Сопротивление», и у меня в кармане лежало письмо. Оно было написано по-французски и предназначено маршалу Малиновскому. От Эндре Байчи-Жилински. В письме содержалась просьба об установлении контактов с Советским Союзом, а также о военном и политическом взаимодействии. Поскольку приличного русского переводчика не нашлось, а Байчи-Жилински не соглашался подписывать письмо, пестревшее грамматическими ошибками, то к венгерскому подлиннику приложили французский перевод, сделанный моей женой… Машина шла на улицу Андрашши. Там, в квартире Вильмоша Тартшаи, мне предстояло вручить письмо человеку, который передаст его дальше: Альберту Сент-Дёрди[12] и майору Имре Радвани. На следующий день самолет особого назначения, бывший в распоряжении группы Яноша Кишша, должен был переправить их в Москву либо куда-то еще по ту сторону фронта.
Тартшаи жили в большом многоквартирном доме наискосок от Оперного театра. Тибор остановил машину у входа в метро неподалеку от Оперы. Улица была темна и пустынна.
— Прекрасно, — сказал я. — Я иду.
— Скверно, — сказал Безымянный. — Улица слишком безлюдна.
Мы несколько минут подождали. На улице по-прежнему ни души.
— Что в этом скверного? — спросил я.
— Улицу оцепили. Облава.
Я не поверил. Это просто мания конспирации, присущая людям, давно ушедшим в подполье. Мне приходилось ее наблюдать у живущих на нелегальном положении коммунистов.
— Хорошо, — сказал Тибор, — проверим.
Мы медленно ехали по улице Андрашши. По Октогону ходили трамваи, попадались и пешеходы, видимые при тусклом свете замаскированных газовых фонарей. Проехали до Кёрёнда и обратно. Ничего подозрительного. Мы возвратились к театру и, завернув на улицу Хайош, обогнули театральное здание. Там стоял пустой неосвещенный автобус, он тоже не внушал подозрения. Тибор затормозил у самого дома. Все взгляды обратились ко мне. А я вдруг утратил уверенность. И спросил у писателя: если бы он описал эту сцену в романе, как повел бы себя герой?
— Таких романов я не пишу, — был ответ.
— А сами вы как поступили бы?
— Так же, как сейчас поступите вы.
— Уедем отсюда, — сказал Тибор.
Ладно. Мы тронулись.
— Стой! Письмо! — крикнул я. — Ведь делегация отправляется завтра.
— Тогда иди. Мы будем ждать тебя дальше, через два дома. Но не больше пяти минут. Если спустя пять минут ты не явишься, мы уедем. Я буду в клинике. Позвони.
На лестнице также не было ничего, что предвещало бы опасность. Квартиру я знал. Третий этаж, направо первая дверь, массивная, мореного дуба. Вот эта дверь. За ней ни шума, ни шороха. Я позвонил.
Но в те десять секунд, покуда палец давил на кнопку звонка, я уже знал, что совершаю безумие, нечто непоправимое. Палец левой руки был еще на звонке, когда правой я схватился в кармане за пистолет. Спустил предохранитель и повернул пистолет дулом вперед. Дверь открылась не сразу. Не будь пистолета, я пустился бы наутек и меня прихлопнули бы на лестнице.
Ее распахнули рывком. В проеме стояли два молодчика в штатском, один с резиновой дубинкой в руках. Я выстрелил.
Я даже не понял, попала ли пуля в цель, — в тот же миг весь мир обрушился мне на затылок. Я успел лишь почувствовать, что валюсь.
Череп просто раскалывался. Правый глаз, источник моих нескончаемых головных болей, норовил выскочить из орбиты. Он пульсировал и плясал. Да и левый не открывался. Я хотел протереть глаза, но не смог поднять руки. Лежал я на чем-то жестком и, ощупав свое ложе локтями, обнаружил, что это пол. Слух вернулся ко мне позднее. Я услыхал чью-то брань, звук падения, грохот, чей-то душераздирающий вопль и стоны. Веки левого глаза наконец разлепились, и над собой, на расстоянии не шире ладони, я увидел металлическую решетку. Клетка! Меня втиснули в клетку! Я закрыл глаза и содрогнулся от ужаса. Зачем меня сунули в клетку? В памяти всплыли протоколы Освенцима. Нет, это не клетка, это же колосник, меня собираются изжарить живьем. Боль в голове становилась все нестерпимей, начинало тошнить. Я стал глубоко дышать, но тошнотворный комок, заворочавшийся в желудке, подкатывал выше и выше. Дышать глубже! Еще раз, еще. Бесполезно, я давился, икал. Лежа на спине, вырвать трудно. Мне все ж удалось приподнять чуть-чуть голову, и горячая, с терпким запахом жижа расплескалась по сторонам. Я измазался ею, однако не захлебнулся. Когда она поостыла, от омерзения у меня открылись глаза.
Я лежал под кроватью, надо мной была сетка, на сетке желтый в полоску тюфяк. Посредине примерно она провисала. И на кровати, стало быть, кто-то лежал — с ноющим затылком и скрученными руками. Мои запястья были схвачены не наручниками, а простой бельевой веревкой, завязанной множеством узлов, причем достаточно тонкой, и тем крепче врезавшейся в кожу. Ее надо было ослабить, и я подергал кистями. Но, увы, безуспешно: узлы вязал мастер, профессионал. Затем надо было стряхнуть залепившую шею рвоту. Я сделал слабое движение, едва заметно поворачиваясь влево, и увидел еще одну кровать — под ней было пусто — и стену. Потом так же повернулся вправо: на полу у кровати коврик, дальше ковер, ножки ночного столика, еще дальше, где-то у моих ног, кресло и две ноги в сапогах а-ля Бильгери[13], с мягкими голенищами и шнуровкой. Вот этот хлыщ меня, наверно, и сбил. И тут я вспомнил про пистолет. Со мной ли еще пистолет? Чтобы нащупать его бедром, следовало повернуться на правый бок чуть побольше. Я делал это с величайшей предосторожностью, — только бы не шуметь, — подавляя готовый сорваться стон, ибо каждое движение было мучительно и острой болью отдавалось в ноющей голове. Увы, оружие не оттягивало карман, в этом я убедился, только еще поворачиваясь. Однако для достоверности прижался к полу бедром несколько раз, но лишь сплющил комок смятых перчаток.
Значит, взяли его. И ждут, чтобы я очнулся, а затем будут судить. За выстрел. А может, и за убийство. Одного из шпиков я, возможно, убил. Но возможно, лишь ранил. Мысль, что я вообще не попал, просто не приходила мне в голову: стрелял ведь я с двух шагов. А то, что сквозь ткань пальто, из кармана, не имело значения. Сапоги со шнуровкой по временам меняли позицию. Сейчас их владелец положил ногу на ногу. Носы были кованые. Вот ими и будут меня пинать, когда вытащат из-под кровати. Боль, раздиравшая голову, растеклась теперь равномерно по телу. Так что я уже был в состоянии рассуждать и попытался оценить ситуацию. Итак, со мной все ясно: я приговорен к высшей мере. Но и участь остальных нелегка. Наибольшую озабоченность вызывает судьба Вильмоша Тартшаи, его положение очень серьезно. Остается лишь уповать, что никто другой из руководства Сопротивления не попался в капкан так глупо, как я. Возможно, нюх у них не менее изощрен, чем нюх Безымянного. Возможно, Тартшаи к себе их не пригласил. Вполне возможно, письмо я должен был передать ему.
Письмо… До последней минуты я пребывал, так сказать, в стадии опасений, но сейчас меня кольнул настоящий страх. Всего несколькими секундами ранее, выстраивая свой логический ряд, я хоть и исходил из своей обреченности, где-то в закоулках сознания у меня все ж гнездилась крупица надежды: а вдруг я промазал и мне удастся спастись. Но если письмо у них, то спасения нет, конец. От ужаса я помертвел. Но тут во мне вспыхнул азарт, подобный азарту страстного игрока. Я лежал неподвижно, накапливая силы для партии, которую собирался играть сам с собой. Как ведет себя во время игры завзятый картежник? Он в сдаваемые карты не смотрит, а плотно кладет их одна к другой; когда же карты сданы, он медленно открывает верхнюю, сперва отмечает, красная она или черная, потом масть: пики, бубны; а затем, спустя намеренно затянутые секунды, уже видит, сколько на карте очков. Так же примерно действовал я, когда отменил данный себе приказ беречь силы, не шевелиться. Для начала я вновь предпринял попытку освободиться от пут, хотя заранее знал, к чему она приведет. И действительно, тонкие волокна веревки еще глубже врезались в кожу. Тогда я сделал наоборот: предельно расслабил кисти и прижал руки к туловищу — так можно было прощупать, в каком кармане письмо. Я был убежден, я мог перед трибуналом поклясться, что оно лежит в левом. И, призывая себя к спокойствию, припомнил даже подробность: пряча продолговатый конверт в карман, я подумал еще, что кладу его к сердцу.
Письмо было в правом кармане. Прижав к телу левую руку, я напряг правую и, двигая плечом и локтем, как рычагом, снизу вверх, стал выуживать из кармана письмо. Несколькими минутами позже, приподняв по мере возможности голову, я увидел краешек конверта. И вот — при том, что руки были намертво связаны, голова зверски трещала, все тело мучительно ныло, поясница разламывалась, — я испытал облегчение. О письме им ничего не известно, они его не нашли. Следовательно, если меня все-таки ликвидируют, моя неосторожность не причинит никому вреда.
Я сделал короткую передышку. Раз у них нет письма и если к тому же моя пуля в цель не попала, то, пожалуй, и мое положение не столь безнадежно. Пистолет, правда, у них, но письмо у меня. Значит, надо уничтожить его, и как можно скорее. Я энергично задвигал плечами, словно спринтер, одолевающий стометровку. Спустя четверть часа конверт высунулся настолько, что, подняв голову и лбом касаясь кроватной сетки, я мог достать его подбородком и ускорить работу с помощью подбородка. Еще несколько напряженных минут, таких, что спина на холодном полу взмокла, — одновременно я косился на сапоги со шнуровкой, — затем последнее небольшое усилие, и, ухватив зубами конверт, я вытащил его из кармана.