Жена Леваи глотнула кофе.
— Молодец, сынок. Поди сюда, стяни с меня сапоги… А то ноги распухли, видишь?.. Да и как им не пухнуть, если хозяйке приходится за продуктами охотиться, словно доисторическому человеку за мамонтом… Только с нейлоновой сумкой в руках вместо каменного топора… Прежде, бывало, люди просыпались, а у них на пороге уже молоко стояло и булочки, свежее молоко и хрустящие свежие булочки… Куда подевались хрустящие булочки?
— На нашем пороге ни булочек, ни молока и в помине не было, — раздраженно сказал Леваи. — А у многих и порога-то своего не было.
Эмёке стало не по себе.
— Папа, я пойду распакую вещи.
— Иди, дочка.
Убежал к приятелю и сын, сообщив перед тем, что тетушка Аннуш опять не пришла убрать квартиру и двести пятьдесят форинтов так и лежат на расписанном петухами подносе, куда их утром положила мать.
— Ну вот, только этого не хватало! — запричитала жена Леваи. — Все на меня валится! И грязь я должна вывозить…
— Ты сегодня устала, Жофи! — сухо сказал муж. — Твоя дочь вернулась из-за границы, а ты ее даже не замечаешь!
— Почему это не замечаю?! — оскорбленно запротестовала жена. — Вижу, что она здорова. И не с конца света приехала. Не с фронта вернулась. У нас будет время поговорить с ней на каникулах. Не так ли? Каждую неделю она писала письма, каждый месяц мы звонили ей по телефону, знали, что с ней, как она. Верно ведь?
Леваи не ответил. С мрачным видом он пил кофе.
— Что же мне теперь делать? — размышляла жена Леваи. — Взять выходной? А может, два?.. Нельзя же в такой свинарник гостей на рождество приглашать!
— Позвони в фирму бытовых услуг.
— Ну конечно, и они запишут меня в очередь… на май!.. Тетушка Аннуш охотно ходила к нам, пока у нее была помощница. Вернее, компаньонка. Моя мать — святая женщина, каждого умела пригреть, приголубить… И готова была каждую неделю выслушивать бесконечные рассказы тетушки Анны. — Жена Леваи задумалась. — Если бы мать была жива…
— Она могла бы жить! — с упреком заметил муж. — И еще лет десять убирать квартиру!
— В тебе никогда не было ни чуткости, ни понимания! — рассердилась женщина. — Никогда. Пока ты писал свою диссертацию, все в доме ходили на цыпочках… Меня в то время приглашали в Центральный исследовательский институт… Я отказалась из-за тебя. Из-за тебя пожертвовала собственной карьерой…
Муж холодно прервал ее:
— Тебе не кажется, что твои выпады…
— Какие выпады? Разве то, что ты не понимаешь меня, выпад? Выпад, что издеваешься надо мной?
— Я издеваюсь?.. Я только сказал, что незачем раздувать…
— Попробуй делать сам, тогда узнаешь, раздуваю ли я.
— Зачем же ты тогда выжила свою мать? — взорвался Леваи.
— Я ее выжила?.. А не ты ли говорил, что теперь предоставляется возможность…
— Говорил после того, как ты мне все уши прожужжала. Дети уже выросли, — твердила ты, — пришло наконец время и нам пожить своей жизнью, надо воспользоваться, пока мать еще может начать новую самостоятельную жизнь, а то не дай бог останется на старости лет у нас на шее…
— Может, это я велела тебе в развалюхе ее поселить, где…
— А что мне было делать? Купить ей кооперативную квартиру? А где деньги взять, позволь спросить?
— У тебя только крайности: либо трущобы, либо замок…
Леваи хотел было ответить ей резкостью, но в это время в холле как будто послышались шаги и хлопнула дверь.
— Тише! Эмёке дома!
Оба насторожились. Но все было тихо.
— Она не знает? — шепотом спросила женщина.
— Знает только, что бабушка умерла.
Позднее, когда Леваи пошел звать дочь ужинать, он обнаружил ее в комнате для прислуги. Свет был погашен. Девушка лежала, с головой накрывшись пледом. Сколько он ни окликал ее, Эмёке не отвечала, а когда он ласково, но решительно стянул плед с ее головы, она неожиданно твердым голосом спросила:
— Папа, почему бабушке пришлось уехать из дома?
Леваи замер.
— Ты нас подслушивала? — Эмёке промолчала. — Доченька, подслушивать очень некрасиво.
— А умалчивать красиво?.. Теперь уж все равно, папа, я знаю. Но понять не могу.
— Ну, хорошо… — Леваи, сгорбившись, присел на кран постели. — Объяснить это не так просто… Ты ведь знаешь, у нас трехкомнатная квартира с холлом.
— И комнатой для прислуги.
— Конечно, по нынешним временам это довольно большая площадь, но квартира-то все-таки одна. Если ты выйдешь замуж…
— Папа, да когда это еще будет?
— …и братик твой женится, — жизнь есть жизнь, — у вас родятся дети, и тогда в этой квартире мы все не разместимся. Правда?
— Я об этом никогда не задумывалась.
— Да и не твое дело об этом думать. Но мой долг — позаботиться о будущем семьи. Знаешь, как трудно в Будапеште с жильем? Какой бы высокий пост ты ни занимал, как бы тебя ни уважали, при распределении квартир твои дети никакими привилегиями не пользуются. Их так же ставят на очередь, у них такие же права или точно так же нет прав, как, скажем, у детей подсобных рабочих. Разумеется, это справедливо, в этом суть нашей демократии. Так вот, у нас появилась возможность получить для бабушки квартиру в предназначенном на снос доме. Когда дом сносят, жильцы его получают квартиры со всеми удобствами. Дом намечали снести в течение одного-двух лет. Ну-с, мы поговорили с бабушкой, согласна ли она временно пожить без удобств. Она не возражала. Больше того! Просто обрадовалась. Сказала, что тоже хочет пожить своей жизнью… Мы рассчитывали, что ты кончишь учиться, вернешься домой из-за границы, а к тому времени у бабушки уже будет новая квартира с удобствами и ты к ней переселишься… Мы знали, как вы привязаны друг к другу.
Леваи вытер пот со лба.
— Понимаешь, доченька?
— Как же представилась такая возможность, папа?
Леваи с некоторым нетерпением ответил:
— Планами реконструкции города занимается наш институт.
— Подсобному рабочему такая возможность не представляется?
— Мы никого не лишали площади. Даже подсобного рабочего. Та квартира пустовала.
— Где она находится?
— В девятом районе. Неподалеку отсюда.
— На какой улице? Какой номер дома?
— Зачем тебе?.. Я слышал, дом уже снесли.
На следующий день Эмёке отправилась навестить бывших своих одноклассниц. Живя вдали от дома, она так мечтала о встрече с подругами: узнать бы, что у них нового, кто как учится, кто вышел замуж. Но прежней радости от доверительной болтовни, признаний, невинных сплетен она не испытала, все мысли ее и чувства были прикованы к тайне, которая, как она догадывалась, окружала смерть бабушки. У одной из подруг она встретила тетушку Аннуш, которая лет десять ходила к ним убирать квартиру.
— Мама ждала вас на прошлой неделе, — сказала ей Эмёке.
Расторопная старушка, у которой проворнее рук двигался разве что язык, прервала очередное повествование о превратностях своей жизни и с верхушки стремянки пристально уставилась на Эмёке.
— Ждала? Это почему же она ждала меня? Я еще прошлый раз заявила милостивой государыне, что больше к ней ни ногой!
— Правда?.. Тогда не понимаю, почему она вас ждала, тетушка Аннуш.
— Я ей это еще при жизни твоей бабушки сказала. Вскоре после того, как в последний раз повстречала ее.
Эмёке почувствовала, что горло у нее сжалось от волнения. Бабушка! Здесь какая-то тайна!
— А когда вы виделись с бабушкой?
— Когда? В ноябре. Кажется, в самом начале. Тогда она уже с месяц жила в той хибаре. Мы на рынке встретились, и я ее до дому проводила. Она, правда, не хотела, чтобы я провожала ее, стеснялась очень, что… — Тетушка Аннуш взглянула в лицо девушки и прикусила язык. — Да, ужасное это было место.
— Она вам жаловалась?
— Нет. Ни единым словом. И к чему говорить-то. И без слов все ясно.
— Мне сказали, дом тот уже снесли. Ей оставалось всего месяца два там прожить.
— Как же, снесли! Его и не снесут, пока он сам не развалится.
— Вы знаете адрес, тетушка Аннуш?
— Само собой!
Через пять минут Эмёке уже спешила по указанному адресу. Она добралась туда с трудом. Трамвайные рельсы сворачивали здесь в сторону, дома становились все меньше, неказистее, из глубины подвалов и дворов слышался лязг пилы, стук молотков; толстый слой копоти покрывал снег, уличные фонари все до единого были разбиты — кто-то постарался на совесть. В одном из переулков она отыскала двухэтажный дом, табличка с номером на нем отсутствовала. Номер был намалеван прямо на стене огромными лиловыми цифрами. Штукатурка с дома давно осыпалась, стекла, те, что еще уцелели в окнах, были грязные. В самом деле «без слов все ясно»! Эмёке стало страшно, она с опаской вошла в ворота и в нерешительности остановилась во дворе.
Из-за одной двери доносился пьяный голос:
Девушка, будь моей, будь моей.
Ведь тебе уже шестнадцать,
Ты меня и пожалей, пожалей.
Что делать? Повернуть назад? Смириться с тем, что она так никогда и не узнает тайну и обстоятельства смерти бабушки?
Дверь с грохотом распахнулась, и оттуда, качаясь, вывалился взлохмаченный мужчина; несмотря на холод, на нем была лишь полосатая майка с короткими рукавами.
— Эй, Маца! — заорал он Эмёке. — Меня ищешь?
Эмёке испуганно попятилась:
— Нет… нет…
Мужчина, вцепившись в притолоку, старался удержать равновесие.
— Как так нет! Мы ж вчера ночью договаривались на углу! Иль позабыла?.. На попятный идешь? Э, нет, малютка! Поди, поди-ка сюда! У меня тепло, старый паркет хорошо горит, и рома литра три найдется, да и сам я не плох! Еще ни одна девка не жаловалась, что подо мною зябнет!
Эмёке в ужасе продолжала пятиться.
— Прошу вас… Оставьте меня, пожалуйста…
Из глубины квартиры послышался грубый мужской голос:
— Брось ты ее к дьяволу, Могикан. Опять хочешь в кутузку угодить?
— Да ведь я эту лапушку знаю! Я ее в туалете подцепил, в «Веселой смерти». — Взлохмаченный мужчина оттолкнулся от притолоки и, шатаясь, направился к Эмёке. Девушка перепугалась.