— Помогите! Помогите! — закричала она.
— Эй, ты, хулиган! — раздался откуда-то хриплый женский голос. — Оставь девушку в покое, не то милицию вызову! Ах ты, сукин сын! У меня телефон еще работает!.. Идите сюда, девушка! Я дворник здешний!
В дверях другой квартиры первого этажа стояла коренастая, плотная, воинственного вида женщина — это она грозила мужчине, — рукава на мускулистых руках ее были засучены, словно она изготовилась к драке. Грязный передник повязан был на огромном, как бочка, животе.
— Испугались небось? — она с упреком взглянула на Эмёке. — Чего вы здесь потеряли? А ну, заходите! На беспорядок не обращайте внимания, я тут стиркой занялась. Кофе хотите? — Она помогла дрожащей девушке снять дубленку, усадила ее на стул, с которого смахнула на пол грязное белье, и начала варить кофе.
— Кого ищете-то?
— Бабушкину квартиру, — дрожа, ответила Эмёке.
— Номер дома, наверное, спутали. Здесь уж никто и не живет. — Она готовила кофе и без умолку болтала. — Дом объявили аварийным, жильцов переселили. Нас вот только пока что здесь оставили, чтобы было кому за домом присматривать… а то, не ровен час, уголовники сюда повадятся… бродяги… те, что из исправительных заведений сбежали. А несколько комнат сдали под рабочее общежитие. Временно. Те мужики, что к вам приставали, на стройке работают. Они не уголовники, нет, а так, пьянчуги. Да и то сказать, чем им заняться? Семьи у них где-то в Ниршеге… читать им ни к чему — да толком, поди, и не умеют… Что им еще остается? Палинка… Давайте-ка выпейте горячего кофе! Ишь, дрожит вся!
— Здесь жила моя бабушка, она умерла.
Женщина внимательно оглядела Эмёке.
— Уж не та ли дама, которая руки на себя наложила?
— Наложила на себя руки? — У Эмёке закружилась голова. Она судорожно вцепилась в стул, на котором сидела. — Покончила с собой?..
— Она вены себе перерезала, а до того еще целую пригоршню таблеток приняла… Вы Эмёке, поди?
Девушка кивнула.
— Она часто вас поминала. Только о вас и говорила. Это уж мы после ее смерти узнали, что дочь у ней есть… семья… К тому же состоятельная. Шикарная машина, шуба, драгоценности… А мы-то думали, кроме внучки Эмёке, которая за границей учится, у нее и нет никого. Ведь к ней сюда никто не ходил.
Сердце Эмёке сжалось.
— Она вам жаловалась?
— Упаси бог! Ни разу!.. Не скажу, чтобы с гонором она была или там презирала меня за то, что я всего-навсего дворник, просто замкнутая была женщина, скрытная. А разговаривали мы много, она ко мне часто приходила, защиты искала от хулиганов этих…
— Которые ко мне пристали?.. — ужаснулась Эмёке. — Но ведь бабушке было шестьдесят восемь лет!
— Со спирта они совсем шалеют, и тогда им все едино, сколько женщине лет. — Она задумалась. — Пенсия у нее ведь была хорошая, денег на жизнь хватало, а вот что ее мучило, об том я разве что догадываться могла…
— Когда она покончила с собой?
— Я плохо говорить о вашей матери не хочу. — Голос женщины стал жестким. — Не знаю, много ли у ней забот, сильно ли она занята, но такого я отроду не видывала, хотя в нашем районе всякое бывало, — и то сказать, что только не случается порой с несчастными, нищими да темными людьми. Я тут шестьдесят лет живу, но чтобы родные спохватились, что близкий человек умер, только через три недели, такого вовек не бывало! Через три недели, да и то потому лишь, что хотели позвать ее для генеральной уборки!
«Через три недели», — думала Эмёке.
Обе молчали. Гудела стиральная машина.
— Она прощальное письмо вам оставила… Видать, вы не получили его?
— Нет. Где оно?
— Его офицер милиции взял, который вел следствие. Письмо, стало быть, у него хранится, если он матери вашей его не отдал…
Эмёке заставила себя собраться с силами и вместе с дворничихой поплелась в отделение милиции. Ее провели к стройному офицеру с открытым лицом и светлыми волосами. Он в раздумье смотрел на смертельно бледную, измученную девушку. Письмо лежало у него на столе.
— По долгу службы я прочел это письмо… Оно не для девочек.
— Я совершеннолетняя, — сказала Эмёке.
— Ах, да… Вы знаете, как умерла ваша бабушка?
— Она покончила самоубийством.
— Дворничиха сообщила нам, что старая дама три дня не выходит из своей комнаты. Она, мол, много раз звонила ей, но никто не открывает, а ключ торчит в замке изнутри. И какой-то странный запах идет из комнаты… Мы взломали дверь, ваша бабушка лежала на тахте, одетая в черное платье…
Эмёке закрыла глаза.
— Нет, нет, пожалуйста, не надо!
— Хорошо, не буду… Ваша бабушка приняла около шестидесяти таблеток снотворного, а для верности еще перерезала себе вены на щиколотках и запястьях.
— Ой, пожалуйста, не надо!
— Мы опечатали квартиру. Три недели никто не являлся. Через три недели пришла ваша мать…
— Мама очень много работает, — оправдывалась Эмёке. — В институте ей всегда дают сверхурочную работу, а она еще учится, и дома все хозяйство на ней…
— Возможно… Но если бы моя мать жила одна на другом конце города, я каждое воскресенье, по крайней мере, приглашал бы ее к себе обедать. — Эмёке молчала. — Впрочем, нас это не касается. В конце концов, преступления совершено не было. Если бы у нее были материальные трудности, если бы ей угрожала голодная смерть, то мы на основании соответствующего закона обязали бы ее близких выплачивать ей алименты. Но закона, обязывающего любить свою мать, не существует.
— А что сказала мама?
— То же, что и вы. Что у нее пропасть работы, забот… — Он с сожалением поглядел на Эмёке. — Вы очень любили бабушку?
— Любила ли я бабушку? Меня воспитала она, а не мама. С тех пор, как я себя помню, мама все время учится, работает сверхурочно, вечно куда-то спешит и у нее постоянно болит голова. Бабушка тоже работала, но никогда не раздражалась. Мы с ней жили в отдельной комнате, наши кровати стояли рядышком, мы так много говорили с ней… Утром и вечером, обо всем… Год назад в гимназии сказали, что мою кандидатуру выдвинут для учебы за границей, если я соглашусь. И дадут стипендию. Мы с бабушкой долго обсуждали это, все взвешивали. Какие плюсы, какие минусы, и вообще стоит ли… Я поехала потому, что бабушка одобрила это… Но последнее время меня очень тянуло домой, едва могла дождаться каникул, накопилось много такого, что я могла обсудить только с бабушкой…
Офицер милиции протянул ей письмо.
— Может быть, это письмо поможет вам…
— Спасибо.
Офицер проводил ее до ворот.
— Я беспокоюсь за вас, девушка, — сказал он. — Если… словом, если вы почувствуете, что вам нужна помощь, можете всегда на меня рассчитывать.
Эмёке зашла в первое попавшееся ей на пути кафе и развернула письмо:
«Эмёке, милая моя внучка! Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. С тех пор как ты уехала два с половиной месяца назад, я осталась одна на свете. Совершенно одна! Меня словно бы посадили на плавучую льдину. Когда в тот ясный солнечный августовский день мы простились с тобою на вокзале и я в последний момент купила тебе в киоске все, какие нашлись на венгерском языке, газеты и журналы, даже «Вестник пчеловода», я еще думала: у меня большая семья, меня любят, я нужна. И я люблю эту семью больше всего на свете. Это был последний счастливый момент в моей жизни, счастливый, несмотря на горечь разлуки с тобой на целых четыре месяца. Но ведь это такой короткий срок, и расстались мы в уверенности, что скоро увидимся, а тебе нужно строить свое будущее… Потом по дороге домой, в машине, твой отец…
Мою жизнь ты знаешь, я много о ней рассказывала. В последний год войны я овдовела и осталась с дочкой, твоей матерью. Во время осады Будапешта и инфляции мы немало натерпелись, но эти страдания разделяла с нами вся страна. Общее несчастье, общие беды, Эмёке, куда легче переносить; хуже, когда нищета, болезни, несправедливость обрушиваются на человека, оставшегося в одиночестве. Но даже когда положение в стране более или менее наладилось, мы жили довольно скромно — на жалованье мелкой служащей широко не поживешь. Твоя мать во что бы то ни стало хотела учиться, она вышла замуж, и муж ее, уже взрослый человек, тоже учился… Что мне оставалось делать? Я отказалась от собственной жизни и жила ради них. Мне никогда не приходило в голову, что я приношу себя в жертву, никогда не приходило в голову, что меня считают прислугой… До того самого августовского дня…
По дороге домой в машине твой отец сказал, что появилась возможность получить через несколько лет квартиру со всеми удобствами, которую потом унаследуешь от меня ты, Эмёке. Я должна переселиться в дом, предназначенный на снос. Дома этого он мне не стал показывать, хотя на работу в тот день не пошел и времени у него хватило бы. Мне эта идея не понравилась, я даже как-то растерялась. Я никогда не жила одна, в моем возрасте трудно привыкать к новому образу жизни, к новой обстановке, новым соседям… И почему так внезапно?.. Почему после твоего отъезда, если эта будущая квартира в конце концов предназначается тебе?.. И потом, если бы дома нам было тесно… Но обсудить это с твоим отцом не было возможности, он высадил меня перед домом и велел тотчас же упаковать все свои вещи — через час за мной придет грузовик!
Лучше бы я тогда умерла, Эмёке! Мне вдруг стало ясно: я отставной солдат, отслуживший свою службу, я выполнила свою обязанность, вырастила детей, а теперь состарилась, стала лишней и никому не нужна.
В тот же день твой отец перевез меня в этот ужасный дом… О нем я даже и писать не хочу. Скажу только одно: если бы твои родители запихнули бы меня в какую-нибудь богадельню, они поступили бы со мною менее жестоко.
Проведя в одиночестве несколько мучительных дней, я пошла домой поговорить с дочерью. Но разве можно с ней говорить?.. Мне удалось вставить лишь несколько слов в поток ее жалоб. Я предложила: хорошо, я переселюсь в этот ужасный дом. Оставим там кое-что из мебели, время от времени я буду там показываться, чтобы меня видела дворничиха, могу даже каждый день туда заходить, но зачем мне жить там? Я не выдержу одиночества и праздности. Да, и праздности. Знаешь, что ответила тво