Педагогическую деятельность я считала вторым своим призванием, поэтому преподавала четырнадцать лет. В 1975 году я ушла из будапештской гимназии имени Михая Вёрёшмарти. (Наверно, пристрастием к «живому слову» можно объяснить то, что я и до сих пор часто езжу по стране, беседую и выступаю).
Накопленные впечатления, облеченные в соответствующую литературную форму, диктовали мне стремительный рабочий темп. Мой первый роман «4447» вышел в 1968 году, за ним последовали еще четыре: «Обязан и требует» (1970), «Дни» (1972), «До гробовой доски» (1974), «Задача» (1977). Я высоко ценю жанр рассказа. Сборники моих рассказов: «Без веревки» (1969), «Мяч» (1971), «Наши близкие, наши любови» (1973), «Реймсский ангел» (197!)). Готовится книга новых моих рассказов. На сцене идут две мои драмы; но я считаю себя прежде всего эпическим писателем.
В 1970 году я была награждена премией Аттилы Йожефа, а в 1974 году премией Всевенгерского совета профсоюзов.
Меня особенно радовало, что, помимо признания критики, мои книги получали одобрение в широких читательских кругах. Во всяком случае, третьи, четвертые издания некоторых моих произведений как будто подтверждают это.
Переводы моих романов на польский, немецкий, чешский и словацкий языки, мое участие в сборниках рассказов, изданных в СССР и Болгарии, рождают надежду, что мои произведения нужны людям и за границами моей страны.
Не отпираюсь: в нашей жизни меня в первую очередь занимают противоречия, конфликты и трудноразрешимые общественные и человеческие проблемы, не только внешние, но и внутренние. Я пишу затем, чтобы когда-нибудь по приказу «измени свою жизнь» наступила желанная гармония.
Пирамида
Балаж придерживал на животе пижамные штаны. Волосы были всклокочены, глаза еще слезились со сна. Ничего не подозревая, он отворил дверь на кухню. И — отпрянул. Вернулся в спальню чуть не бегом. Шлепанцы громко стучали по полу. Разбуженные шумом, подскочили в постелях дети, но отец проследовал через их комнату, не задерживаясь, и они опять упали на подушки.
Остановился он лишь посередине третьей комнаты, запутавшись ногами в халате жены.
— Что такое? — спросила Ирма из темноты. — Который час?
— Ты знаешь, она уже здесь!
— Не может быть… который час?
— К счастью, я только чуть-чуть приоткрыл дверь… так что вовремя успел отскочить!
— Подай мне халат!
Балаж шарил рукой по полу.
— Почему ты не вешаешь его на стул?
Он подошел к окну, чтобы впустить в комнату свет. Тяжелая портьера сорвалась и упала ему на голову.
— Ну, что ты делаешь? — Жена терпеливо высвобождала его из тяжелой ткани. — Все же на трех кнопках держится. Масляное отопление открыл? Надо бы еще подтопить.
— Да она ковыряется там, на кухне. На когда ты ее вызвала?
— Она распоряжается временем по своему усмотрению. Не станем же мы ее терроризировать. В конце концов она достаточно хлебнула горя.
— Ну, ладно. Тогда, будь добра, ступай сама на кухню и приготовь кофе.
— Ты что, боишься ее?
Ирма запахнула халат, завязала пояс и вышла; но в детской остановилась.
— Кати! — позвала она нерешительно. — Ты не спишь? Может, ты поставила бы кофе?
— Сейчас, сейчас, — пробормотала Кати, еще в полусне. И тут же открыла глаза, поглядела на маленькую светловолосую мать. — Ох ты глупышка. Она ж тебе нос не откусит.
Кати сноровисто оделась, аккуратно застегнула на спине кнопки. Балаж и Ирма с завистью следили за четкими, точными движениями дочери.
— Ты хоть причешись пока, — сказала Кати отцу, — а я потом пришью тебе пуговицу. — Она указала на его пижамные брюки.
— Ох, а цветы? — простонала Ирма. — Когда же ты пальму пересадишь?
— Хорошая, удобренная земля — двенадцать форинтов… Дашь? Без земли нечего и пытаться.
— Ти-ши-на! — провозгласил сын. — В такое время полагается еще спать.
— Вставать по утрам нужно рано, — наставительно сказал Балаж, — это полезно для здоровья. А днем можно вздремнуть часок-другой!
— Тебе-то можно днем вздремнуть! — Сын завернулся в одеяло и сел. — А вот мне, бедному трудяге…
— Организм Рики нуждается в сне, папа. Развивающийся организм…
— Не называй ты его этой отвратительной кличкой. У него есть вполне пристойное имя. Генрих. Разве не красиво?
— Уж написал бы ты, что ли, эту свою драму, папа…
— А она вытанцовывается, — весело отозвался отец и туже стянул впереди пижамные штаны. — Основную ситуацию я уже набросал… еще немного потасовать, уточнить место и время действия…
— Ну-ну, тасуй, — кивнул ему Генрих. Он легонько погладил свой подбородок. — Мне нужно побриться. Кати, ты купила крем для бритья?
— Мамусь… деньги на крем для бритья!
Балаж стоял с обиженным видом. Ирма опустилась на стул и смотрела куда-то в потолок над шкафом. Кати ласково качнула ее.
— Мамусь… на крем для бритья, О чем ты опять задумалась?
— Я до половины второго не спала, — встрепенулась Ирма, — все проверила, шаг за шагом. По расчетам все сходится. Почему же раньше не получалось?..
— А мне здорово повезло! — Генрих одевался под одеялом. — Представь, вдруг бы мама назвала меня Кальцием. Или — Нитратом.
— Генрих — прекрасное имя, — возразил Балаж, — и королевское, и поэтичное в то же время.
— Знаю, папа. Да только все Генрихи уже написаны. — Сын надел очки. — Вот чего я боюсь.
— А сколько было Генрихов? — спросила Кати, приглаживая спутанные волосы матери. — Мамусь, надо еще и позавтракать.
— Восемь штук. Папе остался только девятый. А такого не было. — Он заметил, что у отца помрачнели глаза, и сразу вспомнил: «Его нельзя выбивать из колеи, мы должны быть с ним добрыми, умными». — Но, вообще-то, ты еще напишешь, вполне возможное дело. Да что там, наверняка напишешь.
— Не стойте же без толку! — Кати уже застлала постели и теперь ласково поглаживала локоть матери. — Одевайтесь, покуда кофе будет готов… а к тому времени…
— Кати, — проговорила мать с беспомощным видом, — она уже здесь.
Кати поморщилась. Короткие волосы заправила за уши. Ее личико сразу стало жестким и упрямым.
— Со мной она связываться не посмеет… — И Кати сделала глубокий вдох, словно перед прыжком в воду.
— Ну, не чудо ли? — спросила Ирма. — Кто бы поверил, что ей всего одиннадцать лет?
Она встала, вернулась в свою комнату, с трудом подтянула вверх жалюзи. Потом достала кошелек, высыпала его содержимое на стол, накрыла ладонью, и тут глаза ее остановились на формуле недающегося химического соединения. Ирма села, левой рукой отодвинула в сторону форинты, а правой уже что-то писала.
— Так ты не веришь в гротеск? — Балаж пошарил в карманах, ища сигарету; наконец Генрих предложил ему свои. — Но на кого же тогда и опереться, как не на молодежь? Я, разумеется, допускаю, что отдельные консерваторы… но чтобы ты, именно ты, в твои семнадцать лет…
— Сегодня у нас практические занятия, папа. Мне еще надо китель приготовить. И пять задач по математике! Обсудим-ка с тобой это вечером. В гротеск-то я, конечно, верю. Еще бы! Но вопрос не такой простой.
— Вечно у тебя нет времени. — Шлепанцы Балажа подплясывали на полу.
— Что поделаешь… Гимназия, сам понимаешь. Раз уж я ввязался в это дело, так хоть аттестата с отличием добиться должен.
— У тебя во всем крайности. Чувство ответственности — прекрасно, прекрасно. Но ты посмотри на меня. Выплыл я так, середнячком, и все-таки… — Он изящным жестом описал в воздухе дугу.
Генрих, став к нему спиной, перебирал свои линейки. Когда он вновь обернулся к отцу, его голос звучал вполне естественно.
— Что ж. Ты гений. Но не все же — гении.
— Не будем впадать в крайности. — Балаж крякнул. — Не люблю крайностей и в характерах тоже. Я талантлив, допустим. Есть у меня дар к обобщению… Угадай, с кем я ужинал?
— С кем, папа? — Сын терпеливо листал учебник.
— С Керещени… вот этот дело знает… Уж если он поддержит!… Авторитетная фигура! Будущее за монодрамой. Теперь, когда руки у меня развязаны, я быстро войду в форму, вот увидишь.
— Но полставки все-таки не бросай, — сказал Генрих. — Я серьезно, слышишь, папа!
Кати внесла на подносе дымящийся кофе, бутерброды с плавленым сырком. Генрих помогал ей, освобождая на столе место.
— А как с обедом? Что будет на обед?
Кати уныло покивала головой.
— Морковный суп. И галеты в сметанном соусе. — Она подошла к отцу вплотную, и он перестал маятником сновать по комнате. — Пей, пока не остыл.
В комнату матери она сперва только просунула голову, потом вошла.
— Ох, — сказала она сердито, — а я денег жду. Ноги-то у тебя прямо ледышки!
Схватив концы ее пояса, она повела мать завтракать. Ирма послушно следовала за ней, хотя и оглядывалась на письменный стол.
— Идем, идем. Никуда он не убежит.
— Собственно говоря, две логические точки…
— Ладно, ладно, две логические точки… Кофе остынет, а у тебя потом опять желудок расстроится.
Ирма обняла дочку сзади, почти прижалась к маленькому ее телу, глубоко вдохнула легкий песчаный запах детской кожи.
Ирма чинно держала чашечку кофе, склонив голову набок, отпивала глоток за глотком и сосредоточенно всматривалась в рисунок блюдечка. Кати крутанула тарелку. Мать вздрогнула, но сразу же заулыбалась.
— Деньги, — быстро проговорила она, — я ведь не забыла.
Ее муж, в трагической позе Гамлета, выпил свою чашку залпом, словно яд. Он обрезал хлебную корку, сделал из мякиша «солдатиков» и опять, словно маятник, заходил по комнате; каждый раз, оказавшись у стола, он отправлял очередного «солдатика» в рот.
— Не накроши! — сказала Кати. — Тетя Хермелина рассердится.
— Хермина[16], — поправил сестренку Генрих. — Супруга доктора Альфонса Собослаи.
— Мама, ты уж решись! Ей что-то нужно. Ступай к ней, — Кати ободряюще похлопала мать по спине, — покуда она сама не пожаловала.