А Марта… Когда ей хочется отвлечься от повседневных хлопот, она сидит и самозабвенно смотрит вечером на телевизионный экран. Нередко, — замечал он, — пустыми глазами смотрит, но в эти минуты с ней не заговоришь. Быть может, таким образом она спасается от него, связанных с ним забот, разговоров? Он, обреченный на жалкое прозябание инвалид, не может того знать, да и к чему допытываться? Иной раз ему кажется, что он все же нужен жене. Что она в отчаянии цепляется за него, единственного своего друга, который никогда не предаст ее, не изменит ей, просто-напросто не в состоянии изменить. Он обстоятельно все обдумывает, взвешивает. И теперь уже не пленник в доме, подолгу может сидеть, даже полчасика погулять с ней, — все же есть от него какой-то прок. И он ждет ее с молчаливым упорством, как преданный пес, и охраняет от грозящих извне опасностей.
Молоко уже согрелось до комнатной температуры, белая пена поднялась до краев стакана… Тут, взглянув на ручные часы, Немере оторопел. Если верить им, то автобус пришел уже двадцать пять минут назад. Неужто он опаздывает? Но ведь погода хорошая, ранняя осень. Вроде бы не должен опаздывать.
Отбросив все прочие мысли и уже не ощущая постоянной ноющей боли, Немере торопливо заковылял к телефону. Ему вспомнилось увещевание жены:
— Займись чем-нибудь… Если бы я без конца прислушивалась к собственным ощущениям, то скоро бы тоже, верно, почувствовала сердцебиение, покалывание в боку… да все, что угодно. И онемение, и застой крови… Но ты же не способен отвлечься… — Затем следует обычно безнадежный жест, который он старается не замечать, но сейчас эта часто повторяющаяся сценка возникла перед ним.
Права ли Марта? Допустим, но зачем она обращается к нему свысока, с сознанием своего превосходства, так что при одном воспоминании об этом бросает в дрожь?..
Дежурный успокоил его: автобус прибыл вовремя.
Немере смотрел на онемевшую трубку — продолжать расспросы бессмысленно. Если что-нибудь случилось, прочтут по телефону текст телеграммы — равнодушно, монотонно. Выслушать его нелегко, впрочем, и сама телеграмма — печатные строки, хоть их и можно неоднократно поднести к глазам, не передают чувств, якобы в них заключенных, — соболезнования, сердечной теплоты, радости. А ядовито-зеленый конверт лишь через сутки бросят на дно почтового ящика. Почему непременно ядовито-зеленый?
«Дурак же я, однако, — подумал он. — Слишком уж большое значение придаю цвету, запаху, форме предметов, хотя сроду не отличался обостренной чувствительностью. Нет, про меня такого не скажешь. Ну, а душа… душа невольно перерождается, если тело прозябает».
Двадцать пять минут… Чтобы дойти до дому, Марте нужно в два раза меньше времени. Может быть, она очень устала? Вечно ведь торопится. А потом валится на кровать и долго не может отдышаться. Всегда, вечно торопится, несмотря на его предостережения.
Впрочем, предостережения его диктовались, пожалуй, не сочувствием и звучали скорее как шутка. Он всегда был до глупости уверенный и самодовольный! Уверен в постоянстве жены, неизменности дома, вселенной, в гуманности общества.
Уже начало смеркаться, тени постепенно удлинялись, окрашиваясь в коричневые тона; на руках его проступили венозные узлы, кисти словно раздулись за эти безжалостно затянувшиеся минуты и стали похожи на два внезапно выросших холмика. Но Немере еще держал себя в руках, только сжал губы, веки; на часы не смотрел, нет, нет, ни в коем случае… Он смотрел в прошлое и не думал о том, что его не вернешь — просто не хотел об этом думать, — в неопределенное будущее переносил все, что было: эгоистически счастливые годы, работу, немного дружбы, любовь, привязанность к жене, — ведь только задним числом, когда все уже позади, осознаешь, когда ты был и вправду по-настоящему счастлив.
Внезапно он вздрогнул, заслышав приближающиеся шаги, провел рукой по лицу, одернул халат, взбил подушку. Принужденная улыбка выдала его страх; он почувствовал, как невольно натягивается кожа на широких, твердых его скулах, но продолжал выжидающе стоять на месте. Он отчетливо слышал голоса, скрип ключа, приветливый голос жены:
— Заходите, пожалуйста.
«Стало быть, она гостя привела», — с досадой подумал он и тверже оперся на пятки, чтобы унять дрожь в ногах.
В комнату вошел мужчина, коренастый, с толстой шеей, и хотя морщин у него под глазами было совсем немного, Немере решил, что гость постарше его. Мужчина уверенно протянул руку, привык, видно, знакомиться с новыми людьми. Или Немере лишь показалось? С первого взгляда гость ему не понравился. Может быть, из-за избытка бодрости, небрежно любезной манеры обращения?
— Товарищ Ковач, — выдохнула Марта, едва коснувшись мягкими губами щеки мужа.
— Эндре Ковач, — внятно, с расстановкой проговорил гость. — Рад познакомиться с тобой.
Обращение на «ты» оскорбило хозяина.
— Немере, — с трудом выдавил он из себя и нехотя протянул руку.
— Совещание затянулось… и, как на зло, именно последнее… А Банди был так-любезен, что довез меня до дому на своей машине, — смущенно улыбнулась женщина.
— Банди?
— Не дури. Да, Банди. Мой коллега.
Покачав головой, Марта опять улыбнулась и осторожно провела рукой по волосам, поправила прическу. Поскольку и она и Ковач молчали, Немере пришлось сказать:
— Дорогая моя, может, ты предложишь гостю сесть?
— Конечно, конечно! Садитесь, пожалуйста.
Ковачу вдруг показалось, что ему жмет ворот рубашки, он хотел оттянуть его, но поднятая рука застыла в воздухе, и он лишь передернул плечами.
— Я решил, подумал… что я постарше тебя. Если позволишь… — И теперь он, готовый услышать отказ, уже смущенно и выжидающе протянул руку. Потом неторопливо прибавил: — Добрый вечер.
— Добрый вечер.
С преувеличенным трудом переставляя ноги, Немере нащупал за своей спиной ручки кресла и медленно, неловко опустился в него, упорно глядя на Ковача.
— Садись, пожалуйста.
Тот теперь уже молча, сдержанно кивнул в знак благодарности и сел.
Хозяин с бледной улыбкой на лице удовлетворенно смотрел на гостя, словно ему удалось голыми руками поймать муху и он слышал в крепко сжатом кулаке громкое, возбуждающе изменчивое жужжание насекомого, стремящегося вырваться на волю.
Он чувствовал на себе холодный, испытующий взгляд Марты, а Ковач тем временем рассеянно смотрел на мебель, горшки с увядшими цветами, которые не поливали целую неделю, потом принялся разглядывать нелепый, безвкусно броский узор ковра.
Женщина подошла к столу, откинула крышку резной деревянной коробки, пододвинула гостю спички и пепельницу.
— Курите, пожалуйста. Я сейчас сварю вкусный крепкий кофе… в знак благодарности.
Они смотрели друг на друга. В глазах Марты затаилась мольба, Ковач не спускал с нее серьезного, печального, сочувственного взгляда.
— Спасибо, — сказал он. — Я подожду.
И когда мужчины остались одни, гость снова уставился на ковер, а хозяин продолжал изучать его смущенное, неуверенное лицо, совсем недавно выражавшее решительность, ум, превосходство. Да, многое познаешь, когда прикован к кровати, в ужасные, бесконечные часы ожидания, полного одиночества. Познаешь, как видно, и неизведанные глубины человеческой души. Честность, нечестность, когда одно переходит в другое. Частое явление, хотя лишь немногие его замечают.
Он научился притворяться. Поддразнивать. Терзаться и терзать других. Кого угодно и как угодно.
«Сейчас, дружище, преимущество на моей стороне, — думал он. — Я, Иштван Немере, бывший инженер, больной, почти калека, — ныне уж ноль. А раньше я не любил предаваться рефлексии, был веселый, безответственно веселый парень. Да, именно такой. В молодые годы шумел, любезничал, шутил, был несносно колючий, а теперь вот скис, как перестоявшееся вино. Стал неповоротливый, хмурый, хитрый. И терпеливый».
— Так вот… — оттопырив губы и уставясь на гостя, протянул он и вдруг замолчал.
Теперь уже напряженная, убийственно-враждебная атмосфера, созданная без особого труда, до смешного простыми, невероятно простыми приемами, сковывала гостя; он чувствовал себя как бабочка, наколотая на огромную булавку, и лишь из приличия не обращался в бегство. Откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, он опять, как на протяжении последних пяти дней, видел перед собой изящную, остроумную, веселую, скорую на шутку женщину. Но теперь уже знал: в шутках искала она спасение.
С трудом пересиливая себя, он чувствовал сейчас лишь жалость к хозяину, который, несмотря на свою немощь, казался ему коварным, надменным.
— Видно, я пришел не вовремя. Бесконечно сожалею. — И он как будто собрался встать, бежать без оглядки.
— Да что ты, любезный мой друг… что ты, любезный…
— Эндре Ковач.
— …любезный Банди…
— Да?
— К нам все всегда приходят вовремя.
— В самом деле?
— Да…
— Насколько мне известно…
— Насколько тебе известно…
— Насколько мне известно, почти никто никогда к вам не ходит.
— Разве?
Тяжелое, гнетущее молчание.
Скрестились две пары глаз. Немере не сомневался, что он осилит, выдержит взгляд, — гость опять попал в ловушку.
— Ведь вы замкнулись в своей скорлупе, — настаивал на своем Ковач.
Ну, это уж откровенное проявление враждебности. Все, как он ожидал. Рассчитано точно.
— Правильно тебя информировали, — с удовлетворением проговорил Немере; он легко откинулся назад и, без видимого усилия скрестив ноги, стал выжидательно покачивать носком туфли.
Гость смущенно закурил и, поскольку ему больше ничего не оставалось, сосредоточил все внимание на сигарете, точно актер, который, забыв свою роль, вертит в руках какую-нибудь вещицу, а сам тем временем мучительно припоминает слова.
— Твоя супруга — бесподобная женщина.
— Марта?
— Да, Марта. Блестящий специалист. Думаю, я не открыл Америки, но…
— Блес-тя-щий?!
— Насколько мне помнится, я выразился именно так. Блестящий. — И он улыбнулся свысока, считая, что вполне освоился. Совсем освоился.