— Что ж ты на чердак не подымешься? — спросил вдруг старик.
— Чего ради? — повернулся к нему Миклош.
— Стоит у меня на чердаке картина одна… портрет. Бабки моей. Я тебе его отдам.
«Тут отказать нельзя… Полезу, а там будет видно, все равно. Может, мазня, а может, и шедевр какой, уж погляжу».
И все-таки он, наверное, не полез бы, если б не увидел вдруг глаза старика. Взгляд этих глаз заставил его призадуматься. До сих пор — как ни тревожила его мысли судьба старика, безнадежность, сквозившая в каждом его движении, — Миклош смутно понимал, что нет ему все же никакого до него дела. Он знал, что, стоит ему сесть в машину, выехать из деревни, вернуться на свое рабочее место, в свою квартиру, к Бетти, к лучшему другу Дьоваи, и старик моментально выветрится у него из памяти. Ему было стыдно признаваться в этом самому себе — но ведь и вся здешняя жизнь представится ему в городе чем-то таким, что существует, конечно, но вместе с тем словно бы уже и кануло в вечность, и нужно ее, эту жизнь, рассматривать как некий анахронизм.
Но при всем том, бывая здесь, в деревне, узнавая свою улицу, останавливаясь перед отчим домом, завидя мать и появлявшегося откуда-то из глубины двора отца, непременно с инструментом в руках, он все-таки чувствовал, что жизнь эта еще никуда не сгинула, и то, что он видит, есть самая что ни на есть неоспоримая действительность, и не может он повернуться к этому миру спиной. В новом, городском его бытии труднее всего было именно удерживать в душе вот эту родную жизнь, эти бурные ощущения от его наездов домой.
И когда ему не спалось по ночам, он часто размышлял о том, в чем же тут причина: едет он в деревню, домой, — радуется; уезжает — радуется тоже. Однажды он прочитал где-то о человеке, который лучше всего чувствовал себя в пути и потому при первой возможности отправлялся в дорогу. «Оттого, видно, и у меня эта мания путешествовать. С тех пор как я купил машину, мне тоже больше всего хотелось бы всегда быть в пути». Лишь несколькими часами ранее он ехал за родителями на виноградник и думал о том, как построит себе здесь какую-нибудь халупу и заживет в ней потихоньку. «Но долго ли я бы выдержал… Сколько можно так выдержать? А теперь вот эта усадьба Белы Касона. Живи… стоит только слово сказать, и отец для меня все приведет здесь в порядок…»
Миклош смотрел на стену соседнего дома: с нее тоже осыпалась штукатурка и в кровле зияли дыры.
— Кто там живет? — спросил он старика.
— Чужаки… переселились с хутора.
Молодой человек пошел вдоль дома, вдоль длинной его стены, ища лестницу. Старик понял: все-таки решил подняться на чердак за картиной.
— Лестница в хлеву, — сказал он.
Миклош стал осторожно подыматься на чердак. Уже ступив на лестницу, сбросил на траву пиджак, на каждой перекладине выжидал немного: любая из них вполне могла и переломиться.
— Как же так — бывший помещик, а пользуетесь этакой рухлядью?
— Не такой уж крупный я был помещик… Один хутор имел… да еще фруктовый сад тот. А вот дом был вдвое больше, но — растащили… Только это вот и осталось. Кирпич унесли, балки, все…
— Наверно, нужно было, — уже с верхней ступеньки заметил Миклош.
— Наверное, — отозвался Бела Касон.
Чисарик замер, у него даже руки дрогнули, когда он услышал ответ старика. Он чувствовал: старик сказал искренне. Сказал так, с такой интонацией, словно и сам считал это естественнейшим делом на свете.
Молодой Чисарик спустил картину вниз. Выбил во дворе с нее пыль. Картина изображала пожилую женщину с крестьянским большеротым лицом; волосы заплетены в косы, совсем как у нынешних десятилетних девчушек.
— Она уж старушкой была, ваша бабушка, когда ее писали, — заметил Миклош.
— Я отдаю картину тебе, — проговорил старик.
— Повесим ее лучше у нас, в вашей комнате. Над вашей кроватью. Ей тоже полезно воздухом подышать…
Бела Касон как будто успокоился.
Когда они прибыли домой, ужин был готов. Отцу и матери хотелось, чтобы сын поговорил с ними об усадьбе Белы Касона. Прочили-то ее ему! Но Миклош отмалчивался, только нахваливал материнскую стряпню. Затем повернулся к отцу.
— Нельзя, чтоб старик в таких отрепьях ходил. Что люди скажут!.. Вы уж дайте ему что-нибудь из своего. А там и я пришлю.
— То, что на нем, тоже мое. У него своего ничего не было… Да откуда и быть-то? — сказал старый Чисарик.
Ужин Беле Касону отнесли в заднюю комнату.
— И пусть с этих пор он ест вместе с вами, — сказал Миклош матери.
— Как же, допущу я его к нам! — оскорбилась мать. — Ему и там хорошо! Живет в чистоте, все у него есть… Уж ты о нем не беспокойся!
Миклош вышел к машине, наполнил водой бутыль, попинал ногой шины. Отец стоял рядом. Он догадывался, что сын собирается уезжать.
— А я было думал, заглянем с тобой в корчму… Как-никак, обговорить бы все нужно. Чего там мне делать, какой, значит, ремонт затевать?..
— Про что вы? — вскинул Миклош глаза на отца.
— Да про Касонову усадьбу. Я ж не о том, чтобы тебе жить в ней… Когда наезжать будешь, все равно ведь у нас остановишься. А в порядок привести следовало бы. Чтоб была, значит, как новенькая…
— Ну что ж, если силы есть, — не стал спорить сын. — А по-моему, так лучше бы продали. Зачем она вам?
— Ежели до дела доведу, так и продать можно дороже… А с этакого сада-огорода я двух свиней запросто выкормлю… Эдак-то каждый год — деньги немалые…
— Ну, воля ваша, — отступился сын. — А я сейчас и в путь. Скажите матушке.
Жена старого Чисарика уже стояла рядом с мужем.
— Мне пора. Я ведь только сказать вам хотел, что еду на днях в Италию… Будете, думаю, писать, так чтоб знали…
— Куда-куда? — глянула на него мать.
— В Италию… Венеция, Рим… К папе римскому, словом.
— Нам папа без интересу, мы протестанты, — отрезала мать.
— Ну, а все ж, да хранит его бог, — засмеялся отец. — Коли повстречаешься с ним…
— Что ж, сыночек, не успел приехать, уже и назад? А я-то надеялась, денька хоть на два останешься, — проговорила мать. — Ежели тебе деньги нужны…
— Нет-нет, не нужно. Денег у меня хватит. Вот погодите, теперь я вам подарки привезу. Туфли, кофты, ну, что там…
— Только особенно-то нарядное не привози, сынок. Куда нам его? Разве только в церковь! И денег зазря не трать…
— Ладно, не буду, — кивнул Миклош.
Тем временем с заднего крыльца к ним подошел Бела Касон.
— А вы бы уж присели, вы ж старенький, — обратилась к нему мать Миклоша. — Стариковское дело такое: то перед домом посидеть, то перед воротами. Тащите сюда стул и сидите себе, посиживайте.
Бела Касон не слушал ее. В руках у него была картина.
— Значит, не возьмешь? Тебе дарю. А я повесить ее на стену не могу, — сказал он Миклошу.
— Что это за диво такое у вас? — спросила хозяйка. — Экая страшила, меня чуть родимчик не хватил…
— Она мне как мать была, — глухо проворчал Бела Касон.
Мать Миклоша заливисто рассмеялась. Старый Чисарик докурил сигарету, бросил на землю окурок, взял картину у старика. И долго, с мудрым видом ее рассматривал.
Конечно, сын еще мог бы остаться. Он с тем и ехал, что побудет дома денек-другой. То же твердил и Бетти несколько дней подряд. «Осточертел мне город, в печенках сидит… С загранпоездкой все улажено, в институте полный порядок, работа идет быстрей, чем я думал, съезжу домой, проветрю мозги…» Но сейчас, стоя во дворе со своими, он все же решил возвратиться немедля. Он знал, что, оказавшись в городе, прежде всего отправится к Бетти, что застанет Бетти у телевизора и в руке у нее будет книга, а на коленях — тетрадь… Знал, что ее мать будет сидеть в своем кресле, торчать у него перед глазами, пока в телевизоре не погаснет последний кадр… Но может статься, Бетти ждет его… Бетти знает, она-то лучше всех знает, чем оканчиваются эти его поездки. Уже не первый раз уезжал он домой с твердым решением пожить у своих несколько дней, но, приехав, считанные часы спустя начинал собираться обратно.
Теперь Миклошу хотелось уехать как можно скорее, поспеть в город засветло. Пожалуй, будет еще не поздно пойти куда-нибудь с Бетти. «Если, конечно, с ходу не примемся грызться, с того места, на котором остановились… Я сказал, что никогда на ней не женюсь… Но ведь по ее же вине! Не будь она такая настырная, не стремись во что бы то ни стало выскочить замуж… Правда, напоследок она сказала, что лучше всю жизнь с матерью пробедует, чем со мною жить, и что не любит она меня и никогда бы с моим характером не свыклась. Что я невыносим… тут мы опять поцапались… Потом она все же поднялась ко мне и осталась на ночь. А утром ее мать звонит по телефону — я, мол, поступаю с ней так же, как Келемен: она к нему каждую ночь таскалась, а он все равно на ней не женился… Из-за этого мы опять сцепились. И выяснилось, что у Бетти не один Келемен был, но и другие тоже… Хорошо еще, что не с Дьоваи…»
— Что ж, сыночек, — сказала мать, — привез бы уж кого-нибудь с собой, как опять приедешь…
— Да, тебе бы самое время жениться, — серьезно подхватил и отец; картину он поставил возле машины.
Миклош ничего не ответил, продолжая возиться с машиной. Потом обернулся к Беле Касону.
— Что, дядя Бела, может, поедем со мной?
Старик согнулся, поднял портрет, повернулся и побрел за дом, к себе в комнатушку.
— Смотрите же, дядя Бела, никуда от наших не уходите! В следующий раз, как приеду, непременно сфотографирую вам ту птицу, а потом разузнаю, что она такое…
— Хорошо бы, — тихо отозвался Бела Касон, но не остановился.
«Рассердился, верно, что не взял я у него эту мазню. Но куда же мне с нею?..»
Он распрощался с матерью, с отцом, весело уселся в машину, во дворе развернулся, перед крыльцом остановился еще раз.
И, оглянувшись, увидел: у заднего крыльца, где он какой-нибудь час назад обводил контуры тени Белы Касона, не было ничего, кроме следов от его колес.
Попрощаться со стариком он уже не мог. Но перед глазами стояло: вот старик вошел в свою комнату, снял тяжелое зимнее пальто, положил рядом с собой на кровать и, сцепив руки, неподвижно уставился перед собой в темноту.