Шаш, подошел к горе Геллерт. Мы оттянули главную линию обороны в Буде к юго-восточному краю Вермезё, к сектору улиц Месарош и Хедьалья. По инструкции главного штаба немецкого корпуса нами направлены две части на прорыв из Будайской крепости и для соединения с деблокирующими отрядами. Для успешного осуществления прорыва розданы остатки хлеба, а также жареная конина из последней партии, а кроме того, нуждающиеся обеспечены новыми хлопчатобумажными рукавицами и шапками-ушанками.
Жамбек, 13 февраля 1945 года
11 февраля 1945 года около 22 000 немецких и 18 000 венгерских солдат, а также 1200 членов вооруженных отрядов партии нилашистов попытались прорваться из Буды. Попытка окончилась полной неудачей. Лишь 769 человек добрались в районе Жамбека до немецкой линии фронта.
Перевод Н. Подземской.
Сильвестер Эрдёг
Когда отец мой вернулся из французского плена, мать успела уже похоронить моего старшего брата. (Отец любил землю, работу и никогда не интересовался политикой; воевал он по принуждению.) Город бомбили, как вспоминала мать, у нее пропало молоко, и младенец надрывался от плача. Он умер в подвале, прожив всего две недели. Стоял октябрь, кладбище было овеяно миром и покоем; матери помнится, как отдыхавшие поблизости советские солдаты сняли фуражки при виде маленькой похоронной процессии; впереди шел мой дед, неся в старческих своих руках крошечный белый гробик.
Отец вернулся домой в 1946 году, уверенный, что сынишка, носивший его имя, уже бегает и говорит.
Может быть, как возмещение утраты, как обет за перенесенные страдания, а может быть, попросту не желая противиться радости, мать в 1947 году родила еще одного сына, а осенью 1948 года — меня, (Я смутно помню желание матери иметь дочку — ожидая меня, мать надеялась, что родится девочка, но в 1954 году она опять дала жизнь сыну, так что теперь нас трое братьев.)
Отец был из довольно зажиточных крестьян, Труженик он был неутомимый, работал не покладая рук. Однажды, в середине пятидесятых годов, мы взяли с собой на поле старый фотоаппарат, чтобы увековечить жатву. На этом снимке отец, полуголый, жнет, мать лишь на мгновенье вскинула взгляд — она собирает оставшиеся в поле колосья, а я, босой, в холщовых портах, стою, усмехаясь, на стерне, готовлюсь вязать сноп.
Мать была родом из бедной крестьянской семьи. Тщетно стремилась она учиться, хотела стать воспитательницей в детском саду или учительницей — ей не разрешили, дома нужны были и ее руки. А тогда всем повелевала нужда. Видно, ее неутоленная тяга к учению погнала нас, ее сыновей, в школу при народной власти, когда человека уже не по богатству ценили: пусть, по крайней мере, сыновья учатся, коли ей не довелось.
Полные противоречий и конфликтов годы сопровождали мое детство. Я учился играть на рояле, а на каникулах рыхлил, копал картошку (что греха таить, тогда я стыдился, что я из крестьянской, а не из рабочей семьи). В школьном хоре я пел о новом строе, а по воскресеньям ходил в церковь, продолжая семейную, «классовую» традицию; исповедовался во всех грехах, причащался, как того требует римско-католическая вера. Мать втайне мечтала — увы, напрасно, — чтобы я стал священником.
В шестидесятые годы наша жизнь коренным образом изменилась: отец вступил в кооператив, пришел конец тяжким трудам до седьмого пота; мы купили телевизор, затем автомашину. Я, в то время уже подросток, стремился во что бы то ни стало вырваться из тесных рамок классовых предрассудков и ограничений. Хотел стать актером-комиком. Я очень любил смех, хотел научить других смеяться, но сам по-настоящему смеяться еще не умел… (Дома было слишком безотрадно… Дед наложил на себя руки. Родители ссорились…) Я был очень застенчив и — увы — лишен актерских талантов.
Мне и до сих пор неизвестна причина, но как-то осенним вечером 1963 года я испытал неодолимую потребность уединиться в полутемной комнате и писать. (Я не собирался стать писателем. Да и не знал толком, что для этого нужно. Я честно усвоил то, чему учили в школе, за это честь и слава моим родителям. У нас в семье не было библиотеки, а если в страду мне случалось зачитаться, говорили обычно: «У барчука времени, как видно, пропасть».) В тот осенний вечер я излил на бумагу все, что меня мучило, чего я не мог понять. Чуть ли не оплакал самого себя — по-моему, так искренне, как может плакать подросток. (Теперь-то мне ясно, что корни моих страданий уходят в далекое прошлое.) Это мое первое творение получило премию на литературном конкурсе. Сперва родители даже гордились мной: «Из парня вышел толк». Но когда услышали передачу по радио, расстроились: «Нечего из избы сор выносить!»
Я и по сей день ощущаю груз этой мучительно прекрасной ответственности литератора.
Отслужив в армии, я поступил учиться и получил диплом преподавателя венгерской и французской литературы. Мне выпало счастье много путешествовать. Я побывал во Франции, Бельгии, Австрии, Вьетнаме, на Кубе, в Советском Союзе, в соседних с нами странах. Я всегда ощущал потребность в дружбе, и мне приятно сознание, что у меня есть друзья. Писательскому мастерству я учусь непрерывно. До сих пор вышло в свет три моих книги.
Море и чайка
Вот они и поехали. Была не была. Ринулись в неизвестное, как в пропасть. Граница осталась позади. «Говорю тебе, Имре, поезжайте! Покажи Этушке море!» — уговаривал их Винце Арендаш. Поначалу Имре думал, что Винце просто так, ради шутки, их подначивает. «На кой ляд оно нам сдалось? Вода и вода. И чего на него пялиться?» «Послушай, Имре, ведь море же! И Этушка еще никогда его не видела! Отвези ее! Иначе какого черта ты покупал машину?» — «Чтобы свиньям помои возить», — уколола Этушка. Ах так, ну что же, поехали, посмотрим белый свет.
Хотя все это блажь. А между прочим, как еще он должен возить свиньям помои? На велосипеде много не перевезешь. Надо делать три-четыре ездки. А где взять время? При трех-то сменах. Ну, теперь все равно. Он покажет жене море. Пусть себе налюбуется. Ведь поехали уже.
Они не знали, о чем им говорить. Женщина пыталась читать вывески на чужом языке. Щурила глаза, словно это могло ей помочь. «А как мы там объясняться-то станем?» — волновалась Этушка. «Да что у вас, рук, что ли, нет: на пальцах и объяснитесь!» — Винце бы только посмеяться. «Как глухонемые, выходит, да?!» — Этушка даже покраснела, то ли от смущения, то ли обидным ей это показалось. «Во-во, как глухонемые!» — Арендаш продолжал смеяться. «Хороши же мы будем! — Пришлось и Имре вмешаться. — Руками махать посреди улицы, как недоумки какие».
Ну уж нет. Лучше совсем не говорить. И вообще, общаться они ни с кем не станут. И в ресторан тоже не пойдут. Сами себе сготовят. «Там есть кухня», — сказала жена Винце. Они везли с собой картошку, сало, лук, еще кое-что из продуктов. А мясо и хлеб уж как-нибудь купят. Это с собой везти не имело смысла. Ничего, как-нибудь перебьются. На худой конец, с морем говорить будут. Уж с ним-то сговорятся. Ведь для того и едут. Чтобы вместе, своими глазами увидеть море.
Они по-прежнему не знали, о чем им говорить друг с другом. Мужчина пристально всматривался в дорогу. У него даже руки от напряжения начало сводить. Ведь за границей, не ровен час, и машины-то водят как-нибудь иначе. И знаки-то, может, другие, и вообще все по-другому. Это вам не помои для свиней возить дома. По чужим-то странам колесить! Да и ни к чему ему это. Поскорей бы добраться до моря, чтобы вся эта дорога осталась позади. А то еще, чего доброго, страх зрение ослабит, и так уж вон руки парализовал. Но говорить он об этом не станет, лучше уж помолчит. Ведь они как-никак к морю едут отдыхать. Вместе, в первый раз в жизни. Он уже хотел было сказать: «Свадебное наше путешествие. После тридцати лет совместной жизни». Но ничего не сказал.
Да нет же, они вовсе и не хотели ехать одни. «А вам почему бы с нами не собраться? Все бы уместились!» — «А мы в другое место собираемся. В Вену! Там, говорят, уж больно вещи красивые купить можно. Только вот дороговизна, конечно». «Да, сейчас ведь оно везде дорого», — подтвердила Этушка, повернувшись к жене Винце, словно убедилась в этом на собственном опыте. «Это точно… ну, хотя бы посмотреть, и то стоит!» Семейство Арендашей в Вену подалось. Что ж, их дело. А нас уговорили к морю поехать. Обратно уж не повернешь, поздно. Подумают, струсили. И то сказать, Этушка ведь вправду моря не видела, пусть себе посмотрит. Только бы поскорее доехать до места. И обратно бы поскорее, и чтобы беды никакой, упаси бог, с нами не стряслось.
— Кукуруза, — женщина показала глазами в сторону поля.
— Да, — моргнув, ответил мужчина. — А там вон картошка, видишь?
Женщина кивнула. В этом-то их никто не проведет. Но вот что им за комнату положат, да за хлеб, за мясо? Тут еще по пять раз придется переспрашивать. На бумажке писать. Пускай их презирают, только бы не обманули. А то ведь случается, что и дома обсчитывают. Нынче все так и норовят тебя обмануть. Положиться не на кого. У всех только деньги на уме, как бы побольше урвать. Порядочные люди почитай все перевелись.
Мужчина вздохнул; надо бы все же сказать: «Знаешь, это наше свадебное путешествие. С опозданием в тридцать лет».
Глупость. Чушь какая. Этушка, верно, и сама это знает. Не может не знать. Неспроста же она сказала после долгих уговоров и увещеваний: «Я согласна».
Машин становится все больше и больше. Мужчина сильнее сжимает руль в руках, сбрасывает скорость. Не дай бог столкнешься с кем-нибудь. Что тогда будет? И денег-то мало, и языка ихнего не знаем, ничего… Как тогда домой вернешься.
Не надо бы им ехать. Одни заботы да волнения. Арендаши — те совсем другие. Винце еще в плену научился говорить не по-нашему. И всю-то жизнь свою крутился среди незнакомых людей, ему бы только раскатывать туда-сюда, бродяжничать. Они ему нисколько не завидовали, а все же поддались маленько, когда Винце стал их подначивать: «Ну, Имре, или Этушка не заслужила такую поездку? Заслужила ведь!» — «Да брось ты! Жила я себе без этого моря и дальше как-нибудь проживу». — «Э-э, не так все просто! Раньше у вас и денег не было, да и времени тоже. А теперь? И машина хорошая, и все…»