» — У Этушки по лицу катились слезы. Она решила дать ребенку грудь, да молока не оказалось, пропало. Голова кружилась, уже и сил не было держать младенца. Ночь. Врача бы… Да где же его найти и как привезти сюда? «Верую…» — «Ох, мама, прошу вас, мама, молитесь про себя, не то я ума решусь!» — «Когда так-то, вслух надо, дочка, вслух…» И все же свекровь перешла на шепот. Ребенок скулил, хрипло взвизгивал. Когда наконец забрезжил рассвет, они увидели, что маленькое его личико и вовсе уж посинело. Этушка, себя не помня, схватила малыша, прижала к себе: «Не плачь, ну, не плачь же! Жив твой отец! Ничего с ним не случилось!» Теперь она слышала только рыдания младенца, а близкие разрывы бомб воспринимала, как глухое гудение осиного гнезда. Свекровь положила на младенца четки и иконку девы Марии. «Это поможет, беспременно поможет. Пресвятая дева поможет дорогому нашему Имрушке». — «Уберите это отсюда!» У нее и вправду, верно, рассудок помутился, потому что Этушка дико вдруг закричала. И вновь перед глазами ее всплыло лицо Имре, походное снаряжение, калитка, которая захлопывается за ним. Лицо у ребенка стало совсем синим. У Этушки вырвались рыдания. «Ну, чего ж ты не замолчишь никак, чего? Я же здесь, сынок, вот она, здесь же я!» Но слез у нее не было. Слезы тоже пропали, иссякли. Свекровь, забившись в угол, зажмурившись, вздрагивала всем телом. «Святая дева Мария, спаси и помилуй Имре и малыша нашего…» Бомбы вдруг перестали рваться. Наступила тишина, тяжелая и вязкая, словно топь. Только ребенок надрывался от крика, он сорвал голос, и плач его напоминал теперь скрип колодезного журавля, которым играет ветер. Потом она потеряла сознание. Трое суток держалась, а тут сдала враз. Увидела багровое личико сына с белоснежным нимбом над головой, а потом все померкло перед глазами. Мальчик тихо отошел. Устал от крика. Уснул без чая, молока, без песни колыбельной. Свекровь привела ее в чувство. «Теперь уже он, поди, с ангелочками играет…» И тогда Этушка заметила: личико у Имрушки не багровое, а белое-белое. Неподвижная чайка. Шелестели бусины четок… «Спи спокойно, первенец мой… спи спокойно…» Она и не знала, что беззвучно раскрывает рот. На кладбище отдыхали русские солдаты, что-то ели там. Маленький белый гроб. Его нес осторожно под мышкой сосед. Могила была не глубже ямки картофельной.
Над тем, другим морем, были тучи. Над другим морем.
Но здесь светит солнце! Летают чайки! Белоснежные!
Надо что-то сказать.
— Я позабыла мальчику объяснить, в какую корзину складывать яйца.
— Как-нибудь разберется.
— Пятьдесят штук я отложила на тесто — лапшу месить. Коли перепутает все, не знаю тогда, что и делать?
— Разве не все равно, из каких яиц делать тесто?
— Как же это все равно!
Муж того не понимает, что мальчик, он ведь забыть может. Хотя она все ему прописала. И записку ту на буфет положила. Что и когда есть, что в кладовой, а что в холодильнике, когда надо в магазин сходить и что купить там. Молоко, к примеру, покупать надо. В субботу пойти на кладбище, полить там все. А вот о яйцах она позабыла. Что же теперь будет?!
Нет, зря они все же поехали. Не нужно им это. Арендаши — те совсем другие. У них ни детей, ни скотины, ни сада. «Этушка, там же вода голубая! Чистая-чистая, прозрачная вода! А улицы! Магазины, витрины!» Но Этушка все думала о чайках. В горах ведь нет чаек. Потому она и согласилась поехать к морю. Из-за чаек. Потому, что в горах их нет. Но о чайках она никому ни словом не обмолвилась. Сидя в машине, она считала иностранные деньги, прикидывала.
Мужчина совсем замучился. Руки у него сводила судорога, глаза слепли от напряжения. По крайней мере, говорить надо, а то сидят в машине словно как немые. Коли уж поехали, пересилили себя, надобно улыбаться, веселиться. Нет, он все же скажет, право слово, скажет.
— А знаешь, это ведь наше свадебное путешествие, если на то пошло?
— Да опомнись, что ты говоришь? Ведь тридцать лет уж вместе прожили.
Что правда, то правда. Выходит, надо было промолчать. «Этушка, ты красивая! Я тебя люблю. И мы с тобой будем счастливы, вот увидишь!»
— Небось это Винце Арендаш ерунду придумал про свадебное-то путешествие? Здо́рово, нечего сказать. Ай да парочка — баран да ярочка.
Само собой, это у Винце Арендаша с языка сорвалось. Он шутил, конечно, но, в общем-то, был прав. «Ну, и потом, ты сможешь в кои-то веки побыть с Этушкой наедине! Ведь вы же еще молодые!» Имре тогда лишь рукой махнул.
Он продолжал сжимать руль. «На берегу кругом дамочки красивые в купальниках!» Вот какой этот Винце! Ему-то легко, он совсем другой. «Имре, ты ведь любишь меня, ты никогда меня не бросишь?! Я твоя, а ты мой, ведь правда?!» Откуда доносятся сейчас эти слова? Говорили ли они когда-нибудь подобное? Он словно видит тот полумрак, ту таинственную тягу друг к другу, стремление скрыться от посторонних глаз. Днем и ночью. Какими жадными они были, какими ненасытными.
— Осторожней! — вскрикнула женщина.
Он не заметил грузовик с прицепом, который его обгонял. Мужчина провел ладонью по лбу.
— Носятся как угорелые! — Женщина едва пересилила себя, чтобы не расплакаться.
Чего уж тут, сам виноват. Не посмотрел в зеркало.
— Говорил я тебе, что к морю на машине ехать — дело непростое. Вон какое движение тут, да и гонят быстро, не так, как у нас, дома.
— Теперь уж поздно. Был бы ты порешительней, мы бы и вовсе не поехали.
— Но мне ж хотелось, чтобы ты море увидела.
— До него еще доехать надо.
Что ждет их? Пять дней — срок ужасно долгий. А у моря они будут обречены на бездействие, одни среди чужих. О чем они станут говорить друг с другом, чем будут заниматься? Сидеть на берегу и смотреть на море. На чаек. Слушать шум прибоя. Тридцать лет. Но что они увидят в этом море, что? В море, как в зеркало, не посмотришься.
— Адрес-то у тебя?
— Какой еще адрес?
— Ну, тот, что Арендаши дали.
— Конечно.
«Ты для меня прекрасней чайки!» Уж не Имре ли произнес это? «А ты чайку-то видел когда?» Может, это Этушкины слова? «Не видел, но говорят, они очень красивые. Белоснежные, хрупкие. И верны морю». Неужели это он сказал? «Хорошо, тогда я буду чайкой. А ты кем же?» Неужели Этушка так заигрывает с ним? «Знаешь, давай ты будешь морем!» — «Я огромный и сильный! Непобедимый!» И тут они оба смеялись бы. Конечно, смеялись и целовались бы, а как же без этого!
Он замечает облака.
— Вон там оно — море.
— Да ведь солнце светит.
— Ты сама попробуешь: вода в море соленая.
— Тогда чего мне ее пробовать?
— Чтобы самой убедиться.
Женщина махнула рукой. Блажь. Она хочет видеть только чаек. Только их. «Это будет здорово, Этушка, вот увидишь. Замечательно. Городки, магазины!»
Машин стало еще больше. Они движутся еле-еле. Здесь уж начался город.
— Как чисто. — Женщина снова всматривается в вывески. — «Мясо».
— Где? — мужчина не отрывает глаз от дороги.
— Вон там. А еще «Ювелирный магазин».
— Так и доедем до самого моря. Винце говорил, что тот дом на самом берегу.
— Ты же сам с ним объяснялся. — Машина медленно ползет вперед, дорога забита автомобилями. Наверное, море в той стороне. Женщина облизала запекшиеся уголки рта. Правда, магазины, кругом чистота, красивые дома, улицы. Мужчина все время представлял себе тучи над морем, хотя солнце светило по-прежнему. И вот они выехали на большую площадь, сразу за ней виднелся бульвар. А дальше — переливающаяся на солнце водная гладь.
— Это и есть море?
— А чего же еще? Оно и есть. Сейчас где-нибудь поставлю машину.
Он медленно завернул на стоянку. Нашарил в кармане бумажку, на которой был записан адрес.
— Попробую узнать, где этот дом… хотя он, стало быть, где-то рядом. Винце так объяснил.
Женщина молчала. Она опустила стекло. Всматривалась в море, не слыша его гула.
— Вот эта улица, напротив, и рядом угловой дом. Винце все точно растолковал.
Женщина по-прежнему сидела неподвижно, слегка сощурив глаза, вглядываясь в бескрайнюю водную гладь. Она искала чаек.
Машина остановилась перед домом.
— Здесь он. Приехали! — Мужчина смущенно улыбнулся. Добрались. Вот они и на месте. Вдвоем. Ему бы сказать: «Этушка, милая моя Этушка! Ты видишь море! Думала ли ты об этом когда-нибудь!» И почти слышит, как они оба смеются! И почти чувствует: они невольно берутся за руки и сжимают их до боли, так, что слезы выступают на глазах.
Имре бросает взгляд на жену. На губах у него улыбка. Затем открывает дверцу и выбирается из машины. И только теперь ощущает боль во всем теле. В пояснице, ногах, занемевших руках.
— Ну, вылезай же, — мягко говорит он.
Женщина покачивает головой. И по-прежнему зачарованно смотрит в сторону моря.
— Тебе что, плохо?
Она ничего не отвечает. Рядом с машиной, прямо с асфальта, взмывает вверх чайка и скользит в сторону бескрайней дымки над морем.
— Она не белая, а серая.
— Что ты говоришь? — спрашивает нетерпеливо мужчина.
— Ничего, ничего. — И она тоже открывает дверцу.
Перевод С. Фадеева.
Иштван Эркень
Родился я в 1912 году, в Будапеште. Отец мой был аптекарем, мать — превосходной домохозяйкой, сохранившей это умение до конца дней своих… Сочинитель, говорите? Воля ваша, но уже в самом этом слове есть нечто подозрительное. Немало мы их повидали на своем веку, сочинителей этих. Забежит, бывало, этакий щелкопер в аптеку за пилюлями, и покупке-то всей — грош цена, а он и ту норовит в долг забрать… Ладно, сказал отец, хочешь стать писателем — пиши. Но прежде хотелось бы ему краем глаза взглянуть на мой диплом провизора.
Сказано — сделано, через четыре года отец держал в руках диплом, подтверждающий, что его сын стал провизором. Для меня открылась пора радужных мечтаний, но тут последовало новое условие отца: чтобы встать на ноги, мне нужен второй диплом — инженера-химика. И я стал инженером-химиком — в обмен на пять лет своей жизни. Едва успел увидеть свет тощенький сборничек моих рассказов, как началась война.