Между мною и писательским столом всегда оказывалась какая-нибудь помеха, и, чтобы обойти очередное препятствие, требовалось, как правило, лет пять: война, военный плен… Откладывать было некуда, и я начал писать. Я писал романы, рассказы, хватался за пьесы, брался за киносценарии. Поначалу все, что выходило из-под моего пера, получалось в этакой легкой, гротескной манере, потом манера моя год от года все утяжелялась и утяжелялась, пока не забуксовала окончательно под собственной тяжестью.
И наконец в зрелую пору жизни, когда юные годы стали для меня далеким прошлым, мне все же удалось возродить в себе многое из давних, юношеских склонностей моей натуры: склонность к юмору, гротеску, к отображению комического и трагикомического. В этот период были опубликованы мои короткие повести и короткие рассказы, более известные как «рассказы-минутки», потому что некоторые из них укладывались строчек в десять, а иные и вовсе выходили короче вполовину. Добавлю еще, что первой моей пьесой, шагнувшей на театральную сцену, была «Семья Тотов».
Мечери дает интервью
По дороге с работы он собирался сделать пересадку у «Астории», когда увидел скопление людей у спуска в метро. Поначалу он решил, что, наверное, опрокинулся автобус. Он заторопился, ускорил шаги, — но нет, слава богу, обошлось без катастрофы. Не успел он приблизиться к толпе вплотную, как навстречу ему кинулся незнакомый бородатый молодой человек в очках и с микрофоном наизготове.
— Тысяча извинений, можно вас на минутку? Мы из кинохроники, готовим репортаж-интервью с уличными прохожими. Прошу вас подойти к камере.
Мечери приосанился, встал, как ему было велено, застегнул пиджак. Толпа зевак теперь сгрудилась вокруг него, а киношники направили на него «юпитеры»; яркий свет ослепил его, и Мечери невольно сощурился и заморгал глазами. Мечери знал, что нельзя моргать, когда тебя снимают, и пытался сдержаться, но это ему не всегда удавалось.
— А о чем, собственно, речь? — поинтересовался Мечери.
— Как вам известно, сейчас в пашей стране проводится декада киноискусства. В связи с этим нам хотелось бы задать вам два вопроса.
— Пожалуйста, — с готовностью отозвался Мечери. — Разрешите представиться… или это не важно?
— Напротив, дорогой товарищ, для нас это очень важно! Так что, прошу вас, назовите свою фамилию.
— Мечери, — сказал он.
— Очень приятно. А теперь будьте любезны повернуться к камере. Итак, первый вопрос: бываете ли вы в кино?
— Иногда бываю, — ответил Мечери после некоторого раздумья.
— Благодарю за информацию. Еще вопрос: какие фильмы вы предпочитаете смотреть?
Мечери чуть помедлил, собираясь с мыслями.
— Видите ли, — обратился он затем к репортеру. — Дело обстоит примерно так, что хорошие фильмы я смотрю, а плохие — нет.
— Благодарю вас. Чрезвычайно оригинальное высказывание! — восторженно подхватил репортер. На том интервью закончилось, и Мечери отправился домой.
Весть о том, что Мечери покажут в кинохронике, взбудоражила всю семью, и только сам будущий герой дня не испытывал удовлетворения. Конечно, он был рад, что ему удалось сдержаться и моргать не слишком часто, но все же какое-то непонятное беспокойство не отпускало его; словно бы сзади, у основания черепа, где-то глубоко в мозгу пульсировала жилка. Мечери впервые довелось выступать перед публикой.
Он рано лег. Долго не мог уснуть. Затем внезапно проснулся. Посмотрел, который час. Удивился, что времени всего лишь половина одиннадцатого. Снова погасил свет. Мечери чувствовал себя хорошо отдохнувшим, свежим, уставясь в темноту, он заговорил с тем очкастым киношником.
— Мне хотелось бы кое-что добавить к своему заявлению.
— Зачем? — удивился репортер. — Вам удалось кратко и оригинально выразить свои мысли.
— Вот именно это меня и беспокоит, что я высказался чересчур кратко и, как мне кажется, не по существу. Потому что, на мой взгляд, не суть важно, какие фильмы мы смотрим, хорошие или плохие.
— В таком случае, что же важно?
— И те и другие фильмы в одинаковой мере отражают нашу жизнь, они, можно сказать, зеркало нашей жизни. Стало быть, прежде чем высказаться о кинофильмах, мне надо было дать оценку: хорош или плох тот реальный мир, в котором мы живем.
— Не спорю, в таком аспекте эта мысль действительно звучит куда интереснее, — согласился репортер. — Прошу вас, смотрите в камеру и постарайтесь по возможности вкратце осветить этот вопрос.
— Итак, меня зовут Мечери, — начал наш герой; теперь, в темноте, он мог смотреть в объектив не щурясь и не моргая. — Уважаемые дамы и господа, — продолжал он, по ходу интервью застегивая пуговицы пижамы, — вряд ли существует вопрос более важный для всех нас, а именно: хорошо она устроена или плохо, наша с вами жизнь, счастливы мы или несчастны. Конечно, в эту минуту, в уличной сутолоке, да тем более экспромтом, я в лучшем случае могу лишь набросать схему. Итак, перехожу к сути дела. Каков был бы в нашем представлении идеальный порядок вещей? Давайте представим себе, что на земле живет один-единственный человек, которого не терзает даже страх смерти, потому что — предположим — ему дарованы бессмертие и вечная молодость; в подобных условиях этот человек чувствовал бы себя гораздо лучше, нежели мы с вами. Не стану подробно останавливаться на преимуществах его положения, иначе мы не уложимся во времени.
— Попали в самую точку, — перебил его бородатый, — репортаж об открытии выставки роз в Геделлэ так и так придется отодвинуть на следующую неделю. Поехали дальше, но прежде одно пожелание, постарайтесь придерживаться реальной действительности.
— Действительность наша далеко не идеальна. Почему это так? На мой взгляд, вовсе не потому, что мы, люди, смертны, с этим бы еще и можно как-то примириться, но что гораздо труднее вынести, так это так называемый демографический взрыв. Я хочу сказать, что нас, людей, такая прорва, и именно это обстоятельство делает наше и без того краткое существование почти невыносимым. Скажу больше: беда не только в том, что нас, людей, слишком много и, следовательно, мы страдаем от скученности и тесноты, но, ко всему прочему, мы сами ухитряемся превратить собственную жизнь в какой-то кошмар. Мы до такой степени мешаем, досаждаем друг другу, мучаем друг друга, как будто задались целью приумножить свои страдания во сто крат.
— Простите, вы это где-нибудь вычитали? — перебил его репортер.
— Да что вы! Сам, своим умом додумался.
— Трудно поверить! Хотя сейчас, после ваших слов, мне кажется, до всего этого я и сам мог бы дойти.
— Да тут любой дойдет, стоит ему только вроде меня изо дня в день поездить в битком набитом трамвае да пожить в однокомнатной квартире того типового проекта, когда ты чихнешь, а сосед тебе доброго здоровья желает… В учреждении нас куда больше изматывают всякие дрязги, чем сама работа, потому что и там, как и повсюду, нас, людей, больше, чем нужно… Взять, к примеру, хотя бы меня. По моим подсчетам, я вот уже три недели ни на минуту не оставался наедине с самим собой. А знаете ли вы, когда я в последний раз видел живую белку? Восемь лет назад, в пятницу, утром, помню час — без четверти десять. И у меня есть все основания предположить, что мои сограждане и наши уважаемые кинозрители находятся не в лучшем положении.
— Вы глубоко правы! — воскликнул репортер. — А как по-вашему, нельзя ли тут чем-то помочь? Может, стоит обратить внимание правительства?
— Напрасный труд, — сказал Мечери. — Дело в том, что министров сейчас тоже слишком много и каждый занят своим делом.
— Так не лучше ли обратиться в какую-нибудь авторитетную международную организацию?
— Боже упаси, — возразил Мечери. — Как известно, не только людей, но и стран теперь стало в избытке, и они предпочитают конфликтовать между собой, вместо того, чтобы жить в мире. Нет, человеческую жизнь можно изменить только радикальными средствами.
— Как вы полагаете, что это за средства, уважаемый товарищ Мечери?
— Трудно сказать так, сразу, я мог бы разве что внести скромное предложение, но, конечно, если мое время не истекло.
— Проблема настолько важна, что тут никакого времени не жалко. В крайнем случае, можно будет немного сократить передачу о финальной встрече на кубок Дэвиса. Итак, какими средствами, по-вашему, можно изменить людей?
— По моему скромному разумению, следует менять не самих людей, а устоявшиеся представления о людях. Почему мы непременно должны исходить из суждения, будто бы все люди эгоистичны, лживы, равнодушны?
— Да потому, что двадцатый век провозглашен всеми философами как период отчуждения.
— Глубочайшее заблуждение! — воскликнул Мечери. — Напротив, наша эпоха — эпоха взаимного доверия, а никак не равнодушия.
— Смелое утверждение, товарищ Мечери! И вы, что же, можете доказать свою правоту?
— Конечно, могу.
— Вам потребуется много времени?
— Нисколько не потребуется, потому что за меня говорят сами факты, а факты эти известны и нашим уважаемым кинозрителям. В нашей повседневной жизни люди верят друг другу, как некогда верили, скажем, в божественное провидение. Больной доверяет своему врачу, отправитель письма — почтальону, любитель сосисок полагается на добросовестность работников мясной промышленности, пассажир метро, ступая на эскалатор, слепо верит технику-строителю. Или вот вам наглядный пример! Видите, перед нами мелькнул автобус, десятки пассажиров этого автобуса вверили свои жизни одному человеку — шоферу. Ну, а тот, кто летит в Прагу или, скажем, в космос? Ведь такой человек восходит на доподлинную пирамиду доверия, именно доверия, а уж никак не равнодушия!
— Товарищ Мечери! По-моему, ваш гимн доверию звучит чересчур высокопарно.
— Не могу с вами согласиться! Разве вы обнюхиваете сосиску, прежде чем отправить ее в рот?
— Нет, ваша правда, не нюхаю.
— Вот видите! И я тоже не обнюхиваю. Точно так же и во всем, что мы едим, пьем или так или иначе потребляем для своих повседневных нужд, заложена добрая воля сотен и тысяч люд