Жена так и обмерла:
— Как ты сказал?
Муж передернул плечами.
— Говорю, наехал на что-то, ясно? Ну, чего всполошилась?
— Господи помилуй! И что дальше-то?
— А что дальше? Ничего!
— Фара тогда и погасла?
— Да нет же! Сказал ведь: сразу за мостом Тахи. Оттого, верно, и беда вся: приняли за мотоцикл, должно быть, с одной-то фарой…
Жена схватилась за виски.
— Но, Ферике, как же так… ну, нет, на что ты наехал?!
— Почем я знаю. У бога лучше спроси. Из-за проклятого тумана шел я на скорости сорок — сорок пять километров, не больше, оно и счастье еще, что так… Вдруг, чувствую, словно в мягкое во что-то ткнулся, этакий глухой удар, знаешь, ну, совсем мягкий… «дворники» перед глазами мельтешат, дождь хлещет, по ветровому стеклу прямо ручьит текут, да еще туман. Носа машины не видно, господь свидетель. Случилось-то оно примерно за полкилометра до поселковых фонарей, в кромешной тьме: на шоссе фонари и нынче, само собой, не горели… От первой же капли дождя выходят из строя!
— И ты не видел даже, что это было?
— А как я мог видеть? Правая фара, говорю, не светила… А оно там стояло, справа.
— Но что ж это было все-таки?
— Перестань глупить! Откуда мне знать? Верно, бездомный пес какой-нибудь, они, паршивцы, так и шныряют по вечерам без надзора… Либо коза старухи Финали… — Он вдруг ударил себя ладонью по лбу, радостно улыбнулся и с ходу опустился на ближайший стул. — Ну, ясное дело! И как это мне до сих пор в голову не пришло: конечно, коза, черная коза тетушки Финали! То-то я и не разглядел ее в темноте: она же черна как сажа!
Он живо вскочил, подошел к столу, налил в стакан вина и единым духом выпил.
Жена пристально смотрела на него.
— И ты даже не остановился, Фери?
Муж поставил стакан, медленно обернулся к ней. Лицо его побагровело до самого лба.
— Ты прекратишь свои идиотские вопросы или нет?! Остановиться… В этакую непогодь! Завтра так и так узнаем, что там стряслось. Либо старуха Финали все село обежит, причитая из-за козы своей ненаглядной, либо собачники за трупом издохшего пса прикатят… он небось вышел свадьбу играть, красотку сучку искать, а вместо того свою смерть нашел…
Жена тоже отпила вина, хотя это было не в ее обычае. Затем тихонько села. Вздохнула.
— А если то человек был?
Муж метнул в нее взгляд.
— С чего б это — человек?
— Да ведь мог бы там человек оказаться, верно? Ты же не видел.
— Ясное дело, не видел. Но из этого вовсе еще не следует, что человек… Я и собаку не видел, и козу не видел. Так или нет?
— Так…
— Ну, то-то.
Женщина покивала головой, она не хотела бередить мужу душу. Он, бедный, и без того уже сам не свой. Таким его редко увидишь. Но что-то ей все же не давало покоя.
— А вдруг человек…
Муж так саданул ногой подвернувшийся на дороге стул, что тот отлетел в угол.
— Что ж, мне теперь на два года садиться? — заорал он так, что на шее вздулась жила. — И как раз сейчас? В самую горячую пору? Или — шоферских прав лишиться? Сейчас?! В самую горячую пору?! А кто тогда для моей мастерской сырье раздобудет? Может, ты на своих двоих заготовки железные перетаскаешь из Эстергома, Ваца, из Дорога, да все на своем горбу? А кто работать с железом тем станет? Бела? Ферко? Или опять ты?
Утихнув, он пошел в угол за отлетевшим стулом, поставил его на место, сел. И опять закурил; от дыма закашлялся, но сигарету на этот раз не бросил. Слышно было его тяжелое дыхание.
— Кто бы то ни был, — заговорил он опять, очень тихо, — если и был человек там, ему теперь уж все равно. А я отсиживай два года, мастерская пропадай пропадом, вы с Ферко помирайте с голоду — и все оттого, что нынче с самого утра хлещет дождь? что туман стоит? что на дорогах скользко, и фара перегорела, и на шоссе ни зги не видать? Да я-то, я из всего этого за что же в ответе? Я, что ли, дождь устроил? — Он не спускал с жены глаз. — Я туманом людям глаза застилаю? Или я сам эту правую фару пережег, чтоб ей ни дна ни покрышки! А может, я освещение на шоссе вырубил едва не от самого Тахи досюда? Ну! Молчишь?! А тогда чего ради я должен отбывать наказание за то, в чем никак не повинен? Ну нет, держи карман шире! Пусть поищут кого подурее!
Жена молчала, невидящими глазами глядя перед собой. Но потом все же заговорила:
— Да-да, верно, это Розмари была, коза тетушки Финали, не иначе. Она вечно в эту пору бродит там, вдоль шоссе… Помнишь, в запрошлом году она и меня только что не опрокинула… Да, она это! И ведь как неожиданно всегда появляется — откуда ни возьмись, а она вот она, перед тобой с этой чернущей своей мордою, иной раз просто жуть берет! Однажды на Аранку Лацу накинулась и ну бодать, диво еще, что благополучно обошлось, не поранила Аранку.
Муж медленно, значительно склонил голову.
— Вот видишь, сейчас ты говоришь по-умному. Точно, она это, паскуда несчастная. И ведь как стукнулась — шерсть-то намокла, тяжелая…
Жена задумчиво молчала. Потом спросила:
— Стукнулась? Ведь ты говорил, будто мягкое что-то…
— Ну да, мягкое! Мягкое — и стукнулось мягко, я так и говорил!
Жена покачала головой.
— Ты сейчас сказал: «И ведь как стукнулась». А то — мягко… Как же оно было-то?
Муж вскочил на ноги.
— Черт побери, да что ж это ты к каждому моему слову цепляешься?! Я и так нервничаю, или не видишь? Да, да, да, оно было мягкое и стукнулось мягко! Как коза либо собака! Сколько еще тебе повторять?
Откуда-то издалека ветром донесло настойчивый собачий лай, и сразу за тем — чуть слышное подвыванье «скорой помощи».
Они переглянулись. У него сразу пересохло горло, он судорожно глотнул. Жена закрыла глаза.
— Значит, все-таки не коза…
— Да почему? — взревел муж. — Почему сразу про самое плохое?.. Или в этакую распроклятую погоду не мог никто ногу сломать? Сам идти не может, вот и вызвали «скорую»…
— Не знаю, — сказала жена. — Может, надо было все же остановиться…
Они сидели, прислушивались. Сирена смолкла, наступила тишина, но через несколько минут опять пронесся ее душераздирающий вой. Наконец все затихло.
— Уехали, — сказала жена.
— Угу, — буркнул муж. И опять несколько раз сухо глотнул.
Жена взяла в руки вязанье, но так и не принялась за новый ряд. Просто сидела и смотрела на спицы.
— Да, — кивнула она немного спустя.
— Что — да? — вскинулся муж.
— Лучше было остановиться.
Ему опять захотелось что-нибудь пнуть ногой, сокрушить — на этот раз, может, стол, горку, телевизор. Но он овладел собой.
— Не своди меня с ума, Этуш, — выговорил он тихо. — Не своди меня с ума!
Снаружи послышались шаги, чьи-то ноги шаркали по железной скобе перед дверью, потом по коврику. Наконец раздался звонок.
Мужчина подошел к окну, выглянул и обернулся к жене, желудок ему вдруг словно свело; показалось — вот сейчас вырвет…
— Черт бы их побрал с ихним нюхом! — прошипел он, направляясь в переднюю. — Уже засекли! А ведь я мог бы поклясться, что ни одна живая душа меня не видела!
— Кто там? — расширив глаза, спросила жена.
— Милиционер наш и Балайти, из совета.
— Господи Иисусе!
Он запнулся на пороге, взглянул на жену.
— Но ты… ты гляди у меня… Если ты хоть словечко… Это уже не игрушки! Счастье еще, что я машину вымыл как следует! — И он пошел открыть дверь.
Первым ступил в переднюю Балайти и протянул ему руку. Ну, беда, пожалуй, не так уж и велика… Иначе бы он не с рукопожатия начал. Может, просто зашли поинтересоваться, не видел ли он чужой какой машины?
Твердо ступая сапогами, вошел и милиционер, снял шапку.
— Хорошо, что мы застали вас одного, мастер… Жена?..
Он знаком показал, что жена в комнате.
— Потому как не для женских ушей то, что мы вам сообщить должны…
У него опять резко свело желудок.
— Да и вам, мастер, тоже держаться надобно. В такие, не приведи господь, минуты, приходится все силы собрать…
Он опять сухо глотнул и схватился за столик рукой.
— С вашим сыном несчастье.
Его пальцы, сжимавшие край стола, хрустнули.
— Когда? — хрипло выдохнул он. — Где?
— Два часа назад, на шоссе. У дома Финали.
Откуда, откуда в такие минуты берутся у человека силы, как может он раскрыть рот, заговорить?
— И… что же с ним случилось?
Балайти понурил голову. Милиционер вздохнул.
— Он после того еще час жил, так сказал врач «скорой помощи». Кровью истек, бедняга… Если б его раньше нашли да сразу переливание крови сделали, еще можно было б спасти.
— Вот ведь сволочь, подлец! — Лицо Балайти исказилось. — До эстергомской больницы четверть часа езды! Но он — он укатил своей дорогой!..
Милиционер махнул рукой.
— Все они таковы… А доктор Банкути проезжал там полтора часа спустя… и до него никто сына вашего не заметил.
— Оно-то неудивительно, — развел руками Балайти. — Движение ночью небольшое. Кому охота раскатывать в этакую непогодь?
Перевод Е. Малыхиной.
Булчу Берта
Детство. Его давно поглотила вечность. Но нечто остро пережитое из той далекой поры — страх, потрясение, голод, мечта — вновь и вновь оживают в книгах многих писателей. В том числе и в моих.
Детство я провел на приволье, между Кеменешальской возвышенностью и Залайским взгорьем, где расположены города Надьканижа, Кестхей, Керестур, Таполца, Дёрёк. И в память мою намертво врезался не город Надьканижа, в котором родился я в 1935 году, а долина, которую орошает речка Марцал. Струится она средь тучных лугов, рассекая заросли акаций, огибая тонущие в зелени деревушки. Деревни — и люди — так тесно жмутся друг к дружке, что полуденный колокольный звон, раздающийся в Хостоте, Ригаче, Сегваре и Карако, отчетливо слышится в Немешкерестуре. Зимой с массива Баконь здесь задувают жестокие ветры, устилая снегом долины и горы, сковывая льдом озера и реки. Летом так жарко, что воздух кажется неподвижным от зноя. Таков край моего детства. Он вошел в мою плоть и кровь. Он снится мне на чужбине, в гостиницах Москвы и Берлина. Он жив в моих книгах. Так же, как живы люди, среди которых я рос, у которых прошел суровую школу жизни: населяющие прибрежье рек и озер крестьяне, рабочие, скромные служащие. Их лица, характеры, судьбы запечатлены в моих книгах. Ибо я из них. Я такой, как они. Всех нас ковал, гнул по-своему Задунайский край, край базальтовых гор, неуступчивой, стойкой породы, резкой смены стужи и зноя.