– Слезай сейчас же! Сию же минуту!
Но Ивер Малт слез не сейчас и не сию же минуту. Не знаю, перепугался он или просто плевать хотел. Мама, продолжая кричать, тоже схватилась за лестницу. Никогда я не видел ее такой рассерженной, потому что злость смешивалась со страхом, а никто не сердится сильнее, чем перепуганные люди. Лицо исказилось. Порыв ветра сорвал с Ивера кепку. Мама закричала еще громче, одновременно яростно и тихо выговаривая мне, так оно казалось, и я ожидал большущего нагоняя, когда, надо надеяться, все кончится и обойдется без серьезного урона.
– Вы что же это надумали? Господи, он ведь может погибнуть!
– Просто хотели сделать сюрприз…
– Сюрприз! Да уж, сюрприз удался!
Тут нас перебила мадам Громкоговоритель, вдова Гулликсен, которая по-прежнему стояла у калитки и, конечно же, не могла упустить такой случай, оставить без внимания. Теперь настал ее черед голосить, но у нее на уме было другое.
– По-вашему, правильно, чтобы этакий барачный мальчишка красил флагшток?
С мамой что-то произошло. Лицо разгладилось. Но глаза смотрели жестко. Она отпустила лестницу, юбка пестрела пятнами краски, но ее это явно не волновало, она долго смотрела на Гулликсен, которая торчала возле нашей калитки.
– Что вы имеете в виду?
– Вы прекрасно знаете.
– Увы, нет. Не пойму я, о чем вы.
Надоеда Гулликсен показала на Ивера Малта, который как ни в чем не бывало стоял босой и без кепки на верхней ступеньке лестницы и серебрил шар.
– Что этакий… этакий… сын немецкой девки красит наш флагшток!
Мама подбоченилась, плечи у нее тотчас стали шире, и я понял: вот теперь дело серьезное. Черт, я уже очень ею гордился.
– Вас чем-то не устраивает работа?
– Что?
– Будьте добры, подойдите сюда, взгляните поближе. По-моему, флагшток у нас красивый как никогда.
Вдова Обиженная Гулликсен, конечно, подходить не пожелала, только запыхтела. Я успел подумать, что теперь она исчезнет навсегда. Гулликсе. Гулликс. Гуллик. Гулли. Гулль. Гуль. Гу. Г. Под конец я прошептал «Г» и сдул пыль в жаркие солнечные лучи. Как я раньше-то недодумался. Это ведь так легко. Ивер наконец слез. Мама, по-прежнему руки в боки, пристально смотрела на нас.
– Только не воображайте, будто я на вас не сержусь, – сказала она.
Мы сочли за благо придержать язык.
– По крайней мере, теперь извольте все прибрать.
Я глядел вниз, на муравьев среди гравия.
– Я уберу, – сказал я.
Мама заставила меня поднять глаза.
– Вы оба займетесь уборкой! А после мы заслужили хороший обед. Пообедаешь с нами, Ивер?
Я до последнего надеялся, что он откажется. Не лучше ли поискать кепку?
– Да, – сказал Ивер. – С большим удовольствием.
Мы вместе подмели ошметки краски, отнесли лестницу к сараю, и я проклинал весь мир с его закавыками. Мне не нравилось не только есть у других, ничуть не меньше я не любил и чужих у нас за столом. Мои вмятины становились глубокими и грязными, как окопы. Когда мы покончили с уборкой, обед тоже был готов. Мы помыли руки и уселись на балконе. Мама подала котлеты с печеными ломтиками ананаса. Иверу Малту это было в новинку. Я бы не удивился, если бы и нож с вилкой оказались ему в новинку. Может, он не знал и зачем нужна салфетка. Я стыдился так думать и все равно думал. Хуже, что при маме я не мог с ним разговаривать. Не то что сам Ивер, в смысле, он разговаривал при мне с мамой. А мама умеет вести разговор с кем угодно.
– Вы молодчина, – сказал Ивер.
– Спасибо, Ивер. Очень мило с твоей стороны.
Почему я никогда не говорил именно этого: что мама молодчина, что она молодчина и я ею горжусь? Почему эти слова так смутили меня, что я их сохранил, сохранил для себя, в душе, где от них не было проку? Не знаю. Знаю только одно: все, что, казалось бы, так просто сказать, очень трудно произнести вслух. Когда уже поздно, в голову одна за другой приходят фразы, которые ты мог сказать, но не сказал. Ты молодчина, мама. Нужен Ивер Малт, чтобы это сказать.
– Каково здесь зимой? – спросила мама.
– Очень тихо. – И он добавил, почти грустно, почти смущенно: – То есть когда нет скандалов.
Мне хотелось, чтобы мама расспросила еще, например, какие скандалы Ивер Малт имел в виду, но мама расспросы прекратила. И взгляд, который она, продолжая есть, быстро метнула на меня, однозначно сказал, что и я расспрашивать не должен, хоть я и не собирался.
На десерт была клубника со сливками. После Ивер хотел помочь перемыть посуду. Что дальше? Протравить дом морилкой? Выкопать новый колодец? Собрать крыжовник? К счастью, мама решила, что управится сама, в смысле, с мытьем посуды, но мне это «к счастью» ничего хорошего не сулило: ведь я сидел на пару с Ивером на балконе и не знал, что делать.
– А что за скандалы? – спросил я.
Ивер Малт смотрел в сторону и повернулся ко мне далеко не сразу.
– Теперь твоя очередь рассказывать, – сказал он.
– Что рассказывать?
– Как все было.
Я, тем летом вечный болван, решил, что он имеет в виду Хайди.
– Подходяще.
– Подходяще? Ты о чем?
– Подходяще, – повторил я.
Ивер наклонился над столом, на лице его отразились замешательство и нетерпение.
– Что значит «подходяще»?
Надо раз и навсегда поставить точку. Покончить с Ивером Малтом.
– Тебе-то какое дело?
Ивер некоторое время молча смотрел на меня затуманенным взглядом. И вдруг рассмеялся:
– Ты подумал, я про твою девчонку! Про Хайди! Вот что ты подумал! Смехотура!
Я смутился, отвел глаза, стал смотреть на этот треклятый фьорд, на далекие холмы и на самолет, поднявшийся с Форнебу. Как бы мне хотелось очутиться на его борту, улететь, все равно куда. Повторяю: то лето изобиловало смущением. Из-за Луны. Луна делала нас такими. Луна сама не светит. Она отражает чужой свет. Люди лишат смущенную Луну девственности, и теперь она круглые сутки заливала нас своим румянцем.
– Очень смешно, – сказал я.
– Я про «Моби Дика», дурень! Кто победил?
Я рискнул и сделал ставку на кита, вдобавок Ивер-то книгу не читал, так что ответить я мог как угодно.
– Победил белый кит.
– Кит? Почему?
Я ступил на нетвердую почву. И предпочел бы, чтобы лето поскорее закончилось.
– Потому что с белым китом шутки плохи.
И тут произошло кое-что странное. Ивер Малт разозлился. Я видел по нему. Очень здорово разозлился. Он это имел в виду, когда говорил, что я не видел его злым?
– Дерьмовая книжка! Пошел ты на фиг!
– Не я же ее написал. Расслабься.
– Все равно пошел на фиг.
– А чем плохо, что победил кит?
– По-твоему, животные должны побеждать людей? Черта с два!
– Кит-то, он огромный.
– Ну и что? Когда охотятся на лося, ты за кого? За охотника или за лося?
Я пожал плечами:
– Ни за кого.
– А так можно?
– Можно.
– Не верю!
Мы помолчали. В глубине души – не знаю, где это в точности, – я надеялся, что теперь между нами все кончено, флагшток покрашен, котлеты съедены, про «Моби Дика» мы тоже поговорили. Хватит. Ивер нарушил молчание первым:
– Порыбачим завтра?
– У меня встреча, – соврал я во второй раз.
– С Хайди?
– Не твое дело.
Ивер быстро встал:
– Могу показать тебе мой второй секрет.
– А просто рассказать нельзя? Но раз уж тебе непременно…
Он перебил:
– Нельзя. Ты должен увидеть.
Он пошел к калитке и вскоре исчез из виду. Мне хотелось, чтобы навсегда. Вот так я, стало быть, думал. Не оставлял он меня в покое. А я хотел покоя. Мне хватало собственных неприятностей. А он прилип как банный лист. Мне хотелось продолжить стихи про Луну. По плану в ту ночь, когда люди завладеют Луной, мне останется сочинить всего одну строчку. Единственный человек, которому позволено мне мешать, – это Хайди, хотя, пожалуй, она особо не рвалась мне мешать, почем я знаю, да ничегошеньки я не знаю, так-то вот. Фьорд сменил рисунок. Тут я опять заметил желтый блокнотик. Он валялся под столом. Я поднял его. На первой страничке стояло мамино имя и год. Лето 1969 г. Хотел открыть. Просто не мог не открыть. Должен открыть. И тут вошла мама, резко остановилась в дверях уже темной комнаты. Я положил блокнотик на стол.
– Ты что сказал, когда я заглянула в твои записи?
Я чуть не брякнул, что есть некоторая разница между стихами и подсчетами и списками покупок, если ей самой это непонятно. Еще мог бы сказать, что я ни словечка не написал, так что она может смотреть сколько угодно.
– Извини, мама.
Она села.
– Не сходишь как-нибудь со мной на пляж? Там сейчас очень здорово.
– Может быть.
– Стыдишься собственной матери?
– Нет, конечно. Стыжусь? С какой стати?
– Откуда я знаю.
Сейчас, именно сейчас я мог сказать, что горжусь ею. Но вместо этого спросил:
– Почему ты так сделала?
– Что сделала?
– Наорала на Гулликсен.
– Потому что она не имеет права так говорить об Ивере. К тому же я не орала.
– А как, по-твоему, это назвать?
– Поставила ее на место. Порой приходится так поступать.
– Так или иначе, папе больше позвонить не удастся.
– Я всегда плачэ.
– Можно позвонить с парома.
– Вот видишь? Все уладится. Кстати, он передает тебе привет. Гипс ему не снимут раньше августа.
– Я думал, все не так серьезно. Прошлый раз ты сказала, что стопа только вывихнута.
Мама закурила сигарету и почти исчезла в подвижном сизом облаке, в безразличии, вернее, в беспечности, которой я ей желал и одновременно боялся.
– Кто бы знал, – сказала она.
Остаток вечера я разыскивал Иверову кепку и в конце концов нашел ее среди вереска под сетчатым забором.
16
Затор на пишмашинке! Шесть рычажков сплелись в букет мертвых букв. Я попробовал их расцепить. Безуспешно. Попробовал оторвать их друг от друга. Опять безуспешно. Упрямые цветочки. Когда это случилось? Я понятия не имел. Может, Тетушка Соффен ковырялась с машинкой, пока тут сидела? Или я сам, когда взбесился, стараясь читать «Моби Дика», и не понимал, что творю? Может, клавиши сами заклинились или вздумали посмеяться надо мной? Не все ли равно – факт есть факт. Я начал стучать по свободным клавишам, и в конце концов заклинило весь алфавит. Я лег, но заснуть не мог. Снова встал, опорожнил мусорную корзинку, попробовал сложить «Моби Дика» по порядку. Дошел до 38-й страницы и больше не выдержал. Тут кое-что пришло мне в голову. Я, конечно, тяжелодум, но если уж что смекнул, то дальше соображаю совсем неплохо. Перво-наперво я тихонько спустился вниз, открыл бельевую корзину под лестницей, выкопал со дна журнальчики, вернулся наверх и разложил их на кровати. И действительно, «Моби Дик» Германа Мелвилла нашелся среди «Классиков в картинках»,