Кровь прилила к его лицу, и я заметил, что он стоит на некотором удалении от меня, как его дедушка в день нашей последней встречи.
— Мне жаль, — сказал он, краснея, — если мы обошлись с вами не лучшим образом.
Меня тронуло это «мы», и, вспомнив роковую способность его деда к раскаянию, я поспешил успокоить младшего Тримингема:
— Вы здесь совершенно ни при чем. Прошу вас, не думайте об этом. Ваша бабушка...
— Да? — мрачно отозвался он.
— Вы часто видитесь с ней?
— Не очень.
— А навещают ее, вы сказали, редко?
— Да, довольно редко.
— А когда она жила в Холле, гостей у нее было больше?
Он покачал головой.
— Не сказал бы.
— Почему же она не уедет куда-нибудь?
— Откровенно говоря, понятия не имею.
— Она была поразительно красива, — припомнил я.
— Да, я часто это слышал, — ответил он. — Сейчас судить трудно... Вы знаете дорогу к дому?
Я ответил, сознавая, что однажды эту фразу уже произносил:
— Нет, но я могу спросить.
Он не вызвался проводить меня, лишь подробно объяснил, как идти.
— Пообедаем около часа? — добавил он, и я обещал, что к часу буду в Холле. Он зашагал прочь, до слуха донеслось шуршание вельветовых брюк. Звук исчез, но через несколько секунд возник снова. Зачем-то он решил вернуться.
Поравнявшись со мной, он остановился и с явным усилием, не глядя на меня, спросил:
— Вы и есть тот самый мальчик, который?..
— Да, — ответил я.
Мариан приняла меня в маленькой комнате с зашторенными окнами, выходившими на улицу: комната находилась ниже уровня улицы, и, чтобы попасть в нее, нужно было спуститься на несколько ступенек. Мариан сидела спиной к свету.
— Мистер Колстон, — объявила служанка.
Она поднялась и неуверенно протянула руку.
— Неужели это и вправду?.. — начала она.
— А я бы вас сразу узнал, — сообщил я. — Меня-то узнать, конечно, труднее.
По правде говоря, я бы ее не узнал. Волосы отдавали голубизной, лицо утратило округлость, более заметным, ястребиным стал нос. Она явно пристрастилась к косметике, в ее манерах появилось нечто театральное. И только глаза, изрядно поблекшие, не изменились по сути, как и раньше в них посверкивал холодный огонь. Мы немного поговорили о моей поездке, о том, чего я достиг в жизни — обе эти темы быстро себя исчерпали. Ведь для разговора самый пустяковый случай более ценен, нежели солидное, но монотонное продвижение вперед, а моя жизнь была на редкость бедна случайностями. Пожалуй, временная потеря памяти в Брэндем-Холле была последним ярким событием, приключившимся со мной. К нему Мариан и вернулась.
— Вы потеряли память в начале пути, — сказала она, — а я теряю в конце... то есть не теряю, просто не всегда хорошо помню, что было вчера, точь-в-точь как в свое время бедняжка Нэнни Робсон. А вот прошлое помню прекрасно.
Я ухватился за это признание и задал несколько вопросов.
— Только не все сразу, — запротестовала она. — По одному. Значит, Маркус... да, его убили на первой войне и Дэниса тоже. Не помню, кого из них раньше — кажется, Дэниса. Маркус был вашим приятелем, да? Ну, конечно, разумеется. Круглолицый мальчишка, мамин любимец, да и мой тоже. Мы все были так привязаны друг к другу, правда, Дэнису в родном доме было как-то неуютно, так бывает, сами знаете.
— А ваша матушка? — подсказал я.
Она вздохнула.
— Бедная мама! Эти нервные люди способны заварить такую кашу! Я-то все вынесла стойко. А бала, кстати, не было — пришлось его отменить. Приехала ваша мама — очень хорошо ее помню, такая милая женщина, сероглазая, как и вы, с каштановыми волосами, говорливая и бойкая. Пришлось поселить ее в гостинице. Дом кишмя кишел съехавшимися на бал гостями, все ходят и натыкаются друг на друга, вы будто язык проглотили, мама бранится на чем свет стоит. Это был настоящий кошмар! Тогда бразды правления взял папа и быстро навел порядок. На следующий день все, кто мог, разъехались. Помню, вы остались до понедельника, каким-то образом вам стало известно про Теда. Наверное, лакей Генри не выдержал: он тоже был вашим приятелем.
— Откуда вы узнали, что мне известно про Теда?
— Вы почти ничего не говорили, но промелькнула такая фраза: «Почему Тед застрелился? Ведь он был отличный стрелок». Поначалу вы думали, что он застрелился случайно, а с отличным стрелком такого быть не может. Увы, чтобы застрелиться, совсем не надо быть отличным стрелком. Тед был человек слабохарактерный, как и Эдвард.
— Эдвард?
— Мой внук. Теду надо было подождать, пока все уляжется, как сделала я. Я знала: стану леди Тримингем, все сразу уляжется.
— А Хью?
— Хью? — переспросила она. — Хью женился на мне. Ему было плевать на все их разговоры. Он был предан мне душой и телом. Дурного слова в мой адрес не желал слышать. Из этой катавасии мы вышли с высоко поднятыми головами. Если кто-то не желал с нами знаться, мы не обращали внимания, да таких и не нашлось. Все-таки я стала леди Тримингем. И по сей день остаюсь ею. Другой нет.
— А что ваша невестка?
— Алетея? Бедняжка, она была ужасная зануда. Одни ее приемы чего стоили — мухи дохли от тоски. Я на них никогда не ходила. Я тогда жила в Дауэр-Хаус, и у меня всегда толпились люди, народ, разумеется, все интересный, художники и писатели, не то что наскучившие деревенские соседи. Впрочем, скучных людей хватает и в Норфолке. Сын был человек не очень общительный, в моего отца, вообще, он был его копией. Но папа был волевой человек, а сын — нет. Какими чудесными родителями наградил меня господь! Не всякому достаются такие!
— Вы не сказали, что сталось с вашей матушкой, — напомнил я.
— Ох, бедная мама! Она не могла жить в доме, ей пришлось уехать, но мы часто навещали ее, она все о нас помнила и была очень рада, когда я вышла замуж за Хью — она всегда этого хотела. А я — не очень, но пришлось, и слава Богу, иначе люди могли от меня отвернуться.
— А ваш отец?
— О-о, папа дожил до преклонных лет, почти до девяноста, но когда мама оставила нас, потерял интерес к своей работе, а потом, после гибели Маркуса и Дэниса, и вовсе ее забросил. Он часто навещал нас в Холле, да и когда я перебралась в Дауэр-Хаус, не забывал меня. Мы все были так привязаны друг к другу.
Боже, да по сравнению с тем, что выпало на ее долю, моя жизнь была просто раем! Я не мог больше это слушать, но хотелось все окончательно расставить по местам.
— Вам, наверное, тоскливо здесь одной, Мариан? — спросил я: — Может, в Лондоне вы будете счастливее?
— Одной? — переспросила она. — Что значит одной? Народ сюда валом валит! Хоть от ворот поворот давай, ко мне же настоящее паломничество! Все обо мне слышали, знают, что мне пришлось пережить, и, естественно, люди хотят увидеть меня — так же, как и вы.
— Очень рад, что повидался с вами, — заверил ее я, — и познакомился с вашим чудесным внуком, Эдвардом.
— Тс-с. — Она поднесла палец к губам. — Не называйте его так, он любит, чтобы его называли Хью, хотя родовое имя, конечно, Эдвард.
Я вспомнил двух Эдвардов в трансепте.
— Наверное, для вас большое утешение, что он рядом.
При этих словах лицо ее вытянулось, и маска, которую она не снимала с минуты моего прихода, дала трещину.
— Да, он рядом, — она тут же поправилась, — вроде бы рядом. Представьте себе, из всей семьи нас осталось только двое, а он сюда почти не заглядывает.
— Но как же... — начал было я.
— Вот так. Ко мне приходит масса людей, а он — нет, то есть заходит, но редко, нашу старушку Нэнни Робсон я навещала куда чаще. Он вам кого-нибудь напоминает? — спросила она вдруг.
— Да, напоминает, — ответил я, удивившись вопросу. — Своего дедушку.
— Вот именно, именно, он очень на него похож. И, конечно, знает об этом — что-то слышал от людей, что-то рассказали родители; у меня с ним никогда разговора об этом не было. Ну и, разумеется, наслушался сплетен — ведь это же деревня, хлебом не корми, дай посплетничать! Вот, наверное, и заимел на меня зуб — сами знаете почему. На свою бабушку! Ни один человек на меня не сердится — только он. От людей — сам он ни слова — я слышала, что он хочет жениться. Замечательная девушка, из рода Уинлоу, уж не знаю, какого колена, но все-таки Уинлоу. Так вот, он боится сделать ей предложение, потому что... потому что это до сих пор давит на него. Ему кажется — так мне говорят, — что над ним висит какое-то проклятье, колдовские чары, и он боится перенести их на нее. Надо же додуматься до такой глупости! Ясно, до него доползли какие-то слухи, лживые, конечно, но его это беспокоит. Тут-то вы и можете сказать свое слово.
— Я?
— Да, Лео, именно вы. Вам известны факты, вы знаете, что в действительности произошло. Только я и вы — больше никто. Вы знаете, что мы с Тедом были любовниками: не отрицаю, были. Но не любовниками в обычном, вульгарном смысле слова, мы не занимались любовью, как принято выражаться сегодня. Наша любовь — это было нечто прекрасное, правда? Друг другу мы отдавали себя целиком, без остатка. Все на свете было нам безразлично — кроме нашей любви. Эти вечеринки и приемы, когда гости разбивались на пары, словно лошади в конюшне — мы были чище, выше этого. Мы были созданы друг для друга. Помните то лето? Ведь такого прекрасного лета с тех пор не было. А что в нем было самое прекрасное? Конечно же, мы, наши чувства друг к другу. Согласны? Вы же понимали это, когда носили наши письма, правда? И чувствовали, что все остальное — дом, снующие взад и вперед гости — не в счет? И гордились тем, что вы — порождение нашего союза? Дитя счастья и красоты?
Что я мог на это ответить? Только «да».
— Я рада, что вы со мной согласны, — сказала она. — Ведь для нас вы были средством общения, без вас связь между нами прервалась бы. Связь... это несколько двусмысленно, но вы меня понимаете. Вы явились, как ангел с неба, и сделали нас счастливыми. А мы сделали счастливым вас, правда? Вы были совсем мальчишкой, а мы доверили вам наше бесценное сокровище. Ведь вы могли бы прожить целую жизнь, так и не прикоснувшись к настоящей любви. И все же Эдвард... — Она смолкла. — Но поговорить с ним можете вы, Лео, рассказать ему все, как было. Скажите ему, что тут нечего стыдиться, что нечего стыдиться меня, его старой бабушки, на которую специально приезжают посмотреть люди. Ведь в наших отношениях не было ничего грязного и непристойного, правда? И мы никому не причиняли страданий. Да, на нашу семью обрушилось горе, тяжкое горе: умер Хью, погибли Маркус и Дэнис, убили моего сына Хью и его жену, хотя она была не большой потерей. Но разве в этих смертях виноваты мы? В них виноват наш безжалостный век, который исковеркал самую суть рода людского и посеял смерть и ненависть вместо жизни и любви. Расскажите ему это, Лео, заставьте его понять это, прочувствовать — и вы сделаете самое доброе в вашей жизни дело. Вспомните, как вы любили носить наши письма, соединять наши сердца и делать нас счастливыми — что же, вот вам еще одна миссия любви, я прошу вас стать нашим почтальоном еще один, последний раз. Неужели он не понимает, что я остаюсь здесь только по одной причине — быть поближе к нему? И все же он сторонится меня, заходит лишь в крайнем случае, хотя сюда валом валят люди, которых я не желаю видеть. Иногда мне кажется: если я уеду отсюда, он будет только рад, но я гоню эту мысль прочь. И пусть выбросит из головы, что ему нельзя жениться: от этой его глупости я страдаю больше всего. Бог свидетель, я совсем не хочу, чтобы он женился и привел в Брэндем-Холл какую-нибудь ужасную женщину, хотя, говорят, эта девчонка Уинлоу очень мила. Но мужчина обязательно должен жениться — вот вы не женились, Лео, и одиночество иссушило вас, я вижу это. Впрочем, еще не поздно, почему вам не жениться теперь? Неужели вам не хочется любить, быть