Стивен снял обувь, не спеша уселся в маленькое кресло и сказал:
— Я пришёл попрощаться. Я скоро уезжаю из Англии — думаю, на следующей неделе.
— О, Стивен… и вы оставите ваших друзей? Что будет делать бедный Обри? Вы же не можете оставить его теперь? Ему сейчас и так несладко. И что буду делать я? Мне будет не с кем поговорить и некого потиранить.
— В самом деле?
— Я приносила вам несчастье, Стивен?
— Порой вы обращались со мной как с собакой, Вильерс.
— О Боже. Простите. Я больше никогда не буду грубой. Так что, вы действительно хотите уехать? Боже мой. Но друзья целуются при прощании. Что же, хотя бы сделайте вид, что вы разглядываете моих бабочек — я их так красиво разложила — и поцелуйте меня, а затем идите.
— Я с вами прискорбно слабоволен, Диана, как вам прекрасно известно, — сказал он. — Я ехал через Полкэри медленно, репетируя речь о том, что я явился объявить вам о разрыве, и что я рад сделать это мягко и по-дружески, не оставляя в памяти никаких жестоких слов. Я вижу, что не могу этого сделать теперь.
— Разрыв? Боже! Это слово, которое мы никогда не должны произносить.
— Никогда.
Однако это слово снова появилось через пять дней в его дневнике.
«Я вынужден обманывать Дж.О., и хотя нельзя сказать, что я непривычен ко лжи — это причиняет мне боль. Он, конечно, тоже пытается ввести меня в заблуждение, но это из уважения к тому, что он воображает моими взглядами на правильное поведение в его отношениях с Софией. Но при его столь открытой и правдивой натуре все эти усилия, хоть и настойчивые, не достигают цели. Она права: я не могу оставить его при нынешних трудных обстоятельствах. Зачем же она усугубляет их? Из чистой безнравственности? В другом веке я бы употребил слова «одержимость дьяволом» — и такой ответ напрашивается даже сейчас: сегодня никто не сравнится с ней в любезности, завтра она холодна, жестока, полна язвительности. Хотя слова, которые ещё недавно ранили меня так глубоко, от повторения отчасти утратили свою силу; закрытая дверь не так уже смертельна; моя решимость порвать становится сильнее: она становится чем-то большим, чем просто рассудочное решение. Я никогда прежде не сталкивался с этим сам и не встречал ни у одного автора — но небольшое искушение, почти недоискушение может оказывать куда более сильное воздействие, чем большое. Не так уж меня тянет в Мейпс; не так уж сильно мне нужен лауданум, капли которого я так суеверно отсчитываю каждую ночь. В настоящий момент это четыреста капель, моё бутилированное спокойствие. И тем не менее я это делаю».
— Киллик, — сказал он со сдержанно-угрожающим взглядом человека, которому помешали в тайном деле. — Что ты хочешь сказать? Ты какой-то смущённый и взбудораженный. Выпил, да?
Киллик подошёл ближе и, опершись на кресло Стивена, прошептал:
— Там внизу кое-какие неприятные типы, сэр — спрашивают капитана. Чёрный жук в облезлом парике и пара дуболомов, вроде наёмных борцов. Неуклюжие педрилы в маленьких круглых шляпах, и я видел, как один из них прячет жезл под сюртуком. Легавые. Помощники пристава.
Стивен кивнул.
— Я поговорю с ними в кухне. Нет, в маленькой столовой: она выходит на лужайку. Уложи рундук капитана и мой маленький саквояж. Дай мне его письма. Запряги мула в маленькую повозку и езжай с багажом до конца Фоксденской дороги.
— Есть, сэр. Багаж, мул, повозка, Фоксден.
Оставив мрачных и задумчивых помощников пристава в маленькой столовой, Стивен удовлетворённо улыбнулся: это, по крайней мере, конкретная ситуация. Он знал, что найдёт их в пределах одной-двух миль; но не знал, чего ему будет стоить встретить после подъёма под лучами солнца по меловому склону их холодные, неприязненные и враждебные взгляды.
— Доброго вам утра, — сказал он, снимая шляпу. Диана слегка кивнула и безжалостно пронзила его взглядом.
— Похоже, вы решили прогуляться по жаре, доктор Мэтьюрин. Как, должно быть, вам не терпелось увидеть…
— Вы меня простите, я должен перемолвиться словом с капитаном Обри, мэм, — сказал он, отвечая взглядом не менее холодным, и отвёл друга в сторону.
— Джек, за тобой приехали, чтобы арестовать за долги. Мы должны сегодня же переправиться во Францию и затем в Испанию. Твой рундук и маленькая повозка вот-вот будут в конце Фоксденской дороги. Ты поживёшь у меня — всё отлично складывается. Мы ещё можем успеть на фолкстоунский пакетбот, если поспешим.
Он обернулся, поклонился Диане и отправился по холму вниз.
Топот копыт, голос Дианы:
— Езжайте, Обри. Езжайте, говорю я вам. Мне нужно поговорить с Мэтьюрином. — Она придержала лошадь, поравнявшись с ним. — Мэтьюрин, я должна поговорить с вами. Стивен, вы вот так бы уехали, не попрощавшись со мной?
— Вы меня не отпустите, Диана? — сказал он, подняв наполняющиеся слезами глаза.
— Нет-нет-нет, — воскликнула она. — Вы не должны меня оставлять — езжайте, да, езжайте во Францию, но пишите мне, пишите мне и возвращайтесь.
Она сильно сжала его руку своей маленькой рукой и ускакала — комья земли летели из-под копыт.
— Только не Фолкстоун, — сказал Джек, направляя мула по заросшей травой дороге. — Дувр. Там Сеймур на «Аметисте» — он повезёт посла через Ла-Манш сегодня ночью. Он возьмёт нас на борт, мы с ним вместе служили на «Мальборо». А как только мы окажемся на королевском корабле, то сможем смело послать всех законников к дьяволу.
Миль через пять он добавил:
— Стивен, знаешь, что за письмо ты мне принёс? Маленькое, запечатанное облаткой?
— Нет.
— Оно от Софи. Письмо напрямую, непосредственно мне, представляешь? Она говорит, что слухи про того парня, Адамса, и его притязаниях, могли обеспокоить её друзей. Что ничего там нет — всё чёртов вздор — она едва с дюжину раз его видела, хотя он всё время шепчется с её мамочкой. Она и о тебе говорит. Шлёт наилучшие пожелания и говорит, что была бы очень рада видеть тебя в Бате; погода там стоит чудесная. Господи Иисусе, Стивен, мне никогда не было так скверно. Состояние пропало, карьера видимо тоже, а теперь вот это.
— Не могу тебе даже передать, какое это облегчение, — сказал он, наклоняясь, чтобы посмотреть, как на «Аметисте» поднимают фока-стаксель, — снова выйти в море. Всё так ясно и просто. Я не о том говорю, что мы сбежали от приставов — я имею в виду все эти сложности жизни на берегу. Я не думаю, что я хорошо подхожу для жизни на суше.
Они стояли на квартердеке посреди толпы с интересом глазеющих вокруг атташе, секретарей, членов свиты; их шатало и валило, и они цеплялись за снасти и друг за друга — фрегат начало качать на зыби, когда утёсы Дувра растаяли за пеленой летнего дождя.
— Да, — сказал Стивен. — Я тоже гулял по проволоке без особого умения. И у меня тоже такое чувство, будто я вырвался на свободу. И совсем недавно я бы безоговорочно приветствовал её.
ГЛАВА 4
Тулон. Мистраль наконец утихомирился, и едва ли на всём пространстве моря заметишь хотя бы один белый барашек. Влмазной прозрачности воздуха с холмов, окружавших город, в подзорную трубу можно было разглядеть даже названия семи линейных кораблей на Малом рейде: «Формидабль» и «Индомтабль», оба по восемьдесят пушек, а также «Атлас», «Сципион», «Интрепид», «Монблан» и «Бервик» — по семьдесят четыре пушки. Созерцание последнего могло серьёзно уязвить английскую гордость, поскольку он принадлежал Королевскому флоту всего несколько лет назад, а если бы английская гордость имела возможность заглянуть в ревностно охраняемую гавань Арсеналь, то снова была бы унижена, увидев там ещё два британских семидесятичетырехпушечника — «Ганнибал», взятый во время операции сэра Джеймса Сомареса в Гибралтарском проливе в 1801 году, и «Свифтшур», захваченный на Средиземном море за несколько недель до этого. Оба активно ремонтировались.
В самом деле, активность — лихорадочная активность —девиз Тулона. Тихие зелёные холмы, огромные мысы, необозримый простор Средиземного моря за ними и невыразимо безмятежные синие острова; солнечный свет, льющийся жарким, удушливым потоком — и посреди всего этого шумный, маленький, беспокойный и густонаселённый город, с роящимися крошечными фигурками — белые рубахи, синие штаны, вспышки красных кушаков — и все по горло в делах. Даже под полуденным солнцем они сновали как муравьи — лодки, ползущие из Арсеналя на Малый рейд, с Малого рейда на Большой рейд, от кораблей к причалам и обратно; люди, облепившие огромные красавцы-корабли на стапелях, орудующие теслами, конопатными молотками, буравами, кувалдами; группы каторжников, разгружающие дуб из Рагузы, стокгольмский тир, гамбургскую конопатку, рижские рангоутные дерева и тросы — всё это среди шума и бесчисленных запахов порта: вони стоков, застоялой воды, разогретых камней, жарящегося чеснока и подгоревшей рыбы, разносившихся повсюду.
— Обед, — сказал капитан Кристи-Пальер, закрывая папку со смертными приговорами, литеры Е-Л. — Я, пожалуй, начну с бокала «Баньюльса» и анчоусов, горсти оливок — чёрных оливок; затем, наверное, попробую у Юбера рыбный суп, а после него — простого лангуста в пряном бульоне. Возможно, у него же gigot en croûte[26]: ягнёнок особенно хорош сейчас, когда тимьян в цвету. И больше ничего, только сыр, клубнику и какой-нибудь пустячок к кофе — блюдечко моего английского джема, например. Никаких ваших архитектурных блюд, Паноэ — моя печень не вынесет этого в такую жару, а у нас очень много работы, ведь «Аннибал» должен быть готов к выходу в море на следующей неделе. Ещё нужно заняться этими досье Дюмануара — скорей бы уж он вернулся. Надо было допросить этих мальтийцев утром — если мы хорошо пообедаем, то они, боюсь, могут избежать расстрела.
— Давайте под ягнёнка пить «Тавель», — предложил капитан Паноэ; он знал по опыту, что дальше могут последовать философские размышления — о пищеварении, виновности, Понтии Пилате, неприятной стороне допроса подозреваемых в шпионаже, мало подходящей для офицеров — если их вовремя не прервать. — Это…