— Не решаетесь? Вы боитесь, что вас арестуют? — Джек кивнул. — Боитесь? Честное слово, никогда не думала, что услышу от вас такое. Как вы думаете, зачем я вас представила? Чтобы вы могли навестить меня.
— Кроме того, мне приказано завтра явиться в Адмиралтейство.
— Как несвоевременно, — сказала Диана.
— Могу я зайти в воскресенье?
— Нет, сэр, не можете. Я не так часто приглашаю к себе мужчин… Нет, вы определённо должны заботиться о своей безопасности: конечно, вы должны заботиться о своей безопасности. В любом случае, меня уже не будет в городе.
— Экипаж мистера Уэллса, экипаж сэра Джона Бриджеса, экипаж полковника Колпойза, — выкрикнул лакей.
— Майор Леннокс, — сказала Диана проходящему мимо офицеру. — Будьте так добры, вы не разыщете мою накидку? Я должна попрощаться с леди Кейт и с тётей, — заметила она про себя, беря веер и перчатки.
Джек проследовал за процессией, состоявшей из полковника и миссис Колпойз, Дианы Вильерс, незнакомого ему Чарльза и Леннокса, а также Стивена Мэтьюрина, и стоял без шляпы весь на виду на ярко освещённом тротуаре, пока экипажи медленно выезжали с заднего двора: впрочем, никаких слов и даже взглядов. Наконец женщинам помогли подняться в экипаж и разместиться, лошади тронулись, и Джек медленно направился в дом вместе со Стивеном.
Они поднялись по широкой лестнице, пробираясь через нарастающий поток уходящих гостей; разговор их был отрывочным и незначащим — несколько общих замечаний; но к тому времени, когда они добрались до верха, каждый знал, что такого согласия, какое было между ними последние несколько месяцев, уже нет.
— Пойду попрощаюсь, — сказал Стивен. — А потом, думаю, пройдусь до Физического общества. Ты, я полагаю, ещё побудешь со своими друзьями? Очень тебя прошу, езжай в закрытом экипаже от самых дверей и до дома. Вот наш общий кошелёк. Раз тебе утром к Первому Лорду, то необходимо отдохнуть и успокоиться, чтобы быть непринуждённым и обходительным. В маленьком кувшине есть молоко, подогретое молоко расслабит душевные фибры.
Джек подогрел молоко, добавил в него немного рома из оплетённой бутыли и выпил; но, несмотря на веру в это средство, фибры оставались в напряжении и до душевного покоя было очень далеко.
Написав Стивену записку, что скоро вернётся, он, не туша свечу, вышел из дома и направился в сторону Хита.
Сквозь мрак пробивалось достаточно лунного света, чтобы освещать ему дорогу, бледневшую между стоявших вразброс деревьев; от быстрого шага он вскоре почувствовал прилив сил и вошёл в ритм. Но и взмок от пота: в плаще стало невыносимо жарко. Вперёд и вперёд, со скатанным плащом под мышкой, вверх по холму, вниз к каким-то прудам и снова вверх. Он едва не наступил на какую-то милующуюся парочку — это ж как должно прижать, чтобы улечься в этом мрачном болоте, да ещё и в такое время — и свернул направо, оставив отдалённые огни Лондона у себя за спиной.
В первый раз в жизни он уклонился от прямого вызова. Он будто услышал своё жалкое скулящее «На меня подано исковое заявление» и вспыхнул в темноте — просто ничтожно. Но как она могла так хладнокровно просить его пойти на это? Как она могла просить столь многого? Он подумал о ней с холодной неприязнью. Друг так бы не поступил. Она не дурочка или неопытная девица, она знала, чем он рискует.
Презрение очень трудно вынести. Будь она его месте — она бы явилась, приставы там или не приставы; в этом он был уверен. Адмиралтейство выглядело просто сопливой отговоркой.
Что если он примет вызов и явится утром на Брутон-стрит? Если он решит принять командование приватиром — визит в Адмиралтейство потеряет смысл. Там с ним обошлись просто низко, как не обходились ни с кем на его памяти; и непохоже, что завтрашняя встреча всё поставит на свои места. В лучшем случае — какой-нибудь неприемлемый пост на суше, который успокоит совесть лорда Мелвилла, позволит ему сказать: «Мы предложили ему место, но он счёл его неподходящим для себя». Вполне возможно, это будет блокшив или транспорт; но как бы то ни было, лорд Мелвилл не собирается производить его в пост-капитаны и предлагать ему фрегат — единственное, что покончило бы с несправедливостью, единственное, что вернуло бы ему чувство того, что он на своём месте. Воспоминания о том, как с ним обошлись, всё больше и больше распаляли его: гнусные, подлые, лицемерные увёртки, а людей, не имеющих и десятой доли его заслуг, дюжинами повышают в чине через его голову. Его рекомендации игнорируют, его мичманы оставлены на берегу.
С Каннингом в качестве Первого Лорда, секретаря и Совета Адмиралтейства в одном лице будет совсем другое дело. Хорошо снаряжённый корабль, полная команда первоклассных моряков, развязанные руки и все океаны мира перед ним: Вест-Индия — быстрая отдача любых вложений, заветные крейсерские угодья ла-маншского флота, а если вступит Испания (что уже почти наверняка) — хорошо знакомые ему морские пути Средиземноморья. Да что там — дальше за пределы обычных районов действия крейсеров и приватиров: Мозамбикский пролив, подходы к Иль-де-Франсу, Индийский океан; и дальше на восток: Молуккские острова и Испанские Филиппины. К югу от экватора — прямо до мыса Доброй Надежды и за него — там по-прежнему следуют по дороге домой французские и голландские ост-индские корабли. А если пойти дальше с муссоном — там под ветром Манила и испанские корабли с сокровищами. И даже если не пытаться летать так высоко — один скромный приз из этих широт помог бы ему рассчитаться с долгами, второй снова поставил бы его на ноги; и будет очень странно, если он не сможет взять хоть пару призов в непочатом ещё море.
Имя «София» настойчиво пробивалось в ту часть его мозга, где мысли обретают форму слов. Он как мог подавлял мысли о ней ещё с того времени, как бежал во Францию. Он не тот человек, за которого можно выйти замуж: София так же недосягаема для него, как адмиральский флаг.
Она никогда бы с ним так не обошлась. В приступе жалости к самому себе он представил тот же вечер с Софи — её необычайная грация движений, так непохожая на порывистость Дианы, милая кротость, с которой она смотрела бы на него, вызывая бесконечно трогательное желание её защитить. На самом деле, как бы он себя повёл, если бы увидал Софи возле её матери? Сбежал бы, поджав хвост, в дальнюю комнату, выжидая случая, когда можно будет ускользнуть? И как она повела бы себя?
— Господи Иисусе, — сказал он вслух, поражённый новой, ужасной мыслью. — А что, если бы я увидел их обеих одновременно?
Он немного поразмыслил над такой возможностью и, чтобы избавиться от своего крайне неприятного образа, прямо на который взирают глаза Софии — кротко и вопросительно, будто удивляясь: «Неужели это ничтожество — Джек Обри?» — повернул налево и ещё раз налево, быстрым шагом миновал открытую вершину Хита и вскоре оказался на дороге, по которой пришёл, где сквозь мелкий дождик то там то сям призрачно белели в ночном мраке берёзы. Ему пришло на ум, что следовало бы привести в порядок свои мысли касательно этих двоих. Хотя это было как-то гнусно, как-то крайне неприлично — проводить какие-то сравнения, взвешивать, сопоставлять, оценивать. Стивен часто упрекал его за бестолковость, безмерную бестолковость, отказ доводить мысли до их логического завершения. «Ты собрал в себе все возможные пороки англичанина, дорогой мой, включая бестолковые сантименты и лицемерие». И всё равно, это чепуха — пытаться притянуть логику туда, где она никак не применима. Холодные размышления в данном случае неописуемо отвратительны: в таких делах логика годится лишь для сознательного обольщения или брака по расчёту.
Впрочем, определить свое положение — это нечто другое: до сих пор он никогда не пытался это делать, равно как и докапываться до глубинной сути своих нынешних чувств. Он испытывал глубокое недоверие к упражнениям такого рода, но сейчас это было важно — первостепенно важно.
— Деньги или жизнь, — произнёс голос совсем рядом.
— Что? Что? Что вы сказали?
Из-за деревьев выступил человек, дождь поблёскивал на его оружии.
— Я сказал — деньги или жизнь, — повторил человек и кашлянул.
В лицо ему мгновенно полетел плащ. Джек сгрёб грабителя за одежду, рванул к себе и стал трясти с бешеным неистовством, так, что ноги у того отрывались от земли. Одежда подалась, грабитель качнулся и раскинул руки. Джек нанёс ему мощный удар левой рукой в ухо и дал подножку, пока тот падал.
Он подхватил дубинку и встал над упавшим, тяжело дыша и тряся кистью левой руки — разбил костяшки; чертовски неловкий удар, как будто бил по дереву. Он был преисполнен негодования.
— Собака, собака, — повторял он, приглядываясь — не зашевелится ли. Грабитель не шевелился, и через некоторое время стиснутые челюсти Джека расслабились; он потолкал тело ногой.
— Эй, сэр. А ну, вставай. Проснись и пой.
После нескольких приказов такого рода, отданных довольно громко, он усадил тело и потряс. Голова мотнулась совершенно безвольно; сам мокрый, холодный; дыхания нет, сердце не бьётся — труп трупом.
— Чёрт его побери, — сказал Джек. — Я ж его убил.
Усилившийся дождь напомнил ему о плаще; он отыскал его, надел и снова встал над телом. Бедняга — мелкий, жалкий, не более семи-восьми стоунов весом; и самый никудышный разбойник, какого только можно себе представить — чуть было не добавил «пожалуйста» к своей угрозе — никакого понятия о том, как надо нападать. Так помер он или нет? Нет: одна рука слабо поскребла по земле.
Джек поёжился: тепло от ходьбы и короткой стычки улетучилось, пока он ждал, и он плотнее запахнул плащ; ночь была промозглая, и к утру очевидно должно было подморозить. Джек снова раздражённо потряс грабителя, грубо пытаясь привести его в чувство — всё впустую.
— Боже, вот досада, — сказал он. В море проблем бы не было, но здесь на суше всё иначе — на суше его понятия о чистоплотности отличались — и после некоторого колебания, вызванного гадливостью, он завернул грабителя в свой плащ (вовсе не из человеколюбия, а просто чтобы не запачкать себе одежду грязью, кровью или чем-то похуже), поднял его и отправился в путь.