Сесилия была куда более маминой дочкой: маленькая цыпочка с круглым лицом и фарфорово-голубыми глазами, очень любившая всячески завивать и украшать свои золотистые волосы; простенькая и глупенькая, всегда радостная, шумная, но с хорошим, незлобивым характером. Она очень любила мужское общество, мужчин любого вида и комплекции. В отличие от младшей сестры Фрэнсис — та была совершенно равнодушна к их поклонению: длинноногая нимфа, всё ещё получающая удовольствие от свиста и кидания камней в белок на каштане. Она была воплощением первозданной жестокости юности и в то же время завораживала, как спектакль. У неё были чёрные волосы, как у кузины Дианы, и глаза будто два огромных тёмно-синих таинственных омута, но она была так непохожа на двух других сестёр, словно принадлежала к другому полу. Всё, что у них было общего — грация молодости, открытая весёлость, прекрасное здоровье и по десять тысяч фунтов приданого.
При всех этих достоинствах было странно, что ни одна ещё не вышла замуж, особенно при том, что идея замужества дочерей ни на миг не покидала голову миссис Уильямс. Но недостаток мужчин — достойных доверия холостяков — по соседству, опустошительный эффект десяти лет войны и отказы Софии (ей несколько раз делали предложение) многое объясняли, а остальное следовало отнести на счёт скупости миссис Уильямс касательно условий брачного договора и нежелания местных джентльменов приобретать подобную тёщу.
Любила ли миссис Уильямс своих дочерей? Сложно сказать: она, конечно, была к ним привязана и «пожертвовала всем ради них», но натура её просто не была приспособлена для любви, и слишком много усилий уходило на то, чтобы быть всегда правой («Обратил ли ты внимание на рабу Мою миссис Уильямс? Ибо нет такой, как она, на земле: женщина непорочная и справедливая»[7]), всегда утомлённой и обиженной. Доктор Вайнинг, который знал её всю жизнь и был свидетелем появления на свет её детей, утверждал, что не любила; но даже он, который её искренне терпеть не мог, признавал, что она воистину и всем сердцем предана их интересам. Она могла обуздывать все их порывы, отравлять им каждый новый год занудством и даже портить дни рождения старательно лелеемой головной болью — но как тигрица билась с родственниками, поверенными и адвокатами за «надлежащее содержание». С другой стороны, имея трёх до сих пор незамужних дочерей, миссис Уильямс находила некоторое утешение в возможности объяснить это тем, что их затмевала её племянница. Действительно, эта самая племянница, Диана Вильерс, была по-своему очень хороша, ничуть не хуже Софии. Но внешне они были совсем разные: Диана с её всегда прямой спиной и высоко поднятой головой казалась довольно высокой, но если она вставала рядом с кузиной, оказывалось, что достаёт той лишь до уха. Обе они в высшей степени обладали естественной грацией, но в то время как София двигалась с томной, перетекающей медлительностью, Диана была порывиста и внезапна; в тех редких случаях, когда в радиусе двадцати миль от Мейпс случался бал, она танцевала превосходно, и при свете свечей цвет её лица почти не уступал цвету лица Софии.
Миссис Вильерс была вдовой. Родилась она в тот же год, что и София, но жизнь её складывалась совсем по-другому: в пятнадцать лет, после смерти матери, она отправилась в Индию, чтобы следить за домом своего отца, беспутного мота, и жила там на широкую ногу — даже после того, как вышла замуж за безденежного молодого человека, адъютанта отца, поскольку тот переехал в их обширный дворец, где прибавление в виде мужа вкупе с парой десятков слуг прошло незамеченным. Это был безрассудный, основанный на эмоциях брак — оба были страстными, сильными, своевольными и только и знали, что изводить друг друга всеми возможными способами. Но с житейской точки зрения в его пользу можно было сказать и много хорошего. Он дал ей красавца-мужа и мог вскоре добавить к этому парк с оленями и десять тысяч в год — не только потому, что Чарльз Вильерс принадлежал к состоятельной семье (между ним и крупным поместьем стояла всего одна хилая жизнь), но и потому, что он был умён, воспитан, не слишком щепетилен и деятелен — и особенно одарён в политике: именно такой человек мог сделать блестящую карьеру в Индии. Возможно, он стал бы вторым Клайвом[8] и разбогател бы после тридцати. Но и он, и отец Дианы были убиты в одном и том же бою с Типу Сахибом[9], причём от отца осталось долгов на триста тысяч рупий, а от мужа — почти на половину этой суммы.
Ост-Индская компания обеспечила Диане проезд домой и пятьдесят фунтов в год содержания, пока она снова не выйдет замуж. Она вернулась в Англию с ворохом платьев для тропического климата, некоторыми знаниями об окружающем мире и практически ничем более. По сути, она вернулась на школьную скамью или очень близко к этому. Она сразу осознала, что тётя собирается прижать её, чтобы не дать возможности перехватить добычу у дочерей; но поскольку у неё не было ни денег, ни места, куда переехать, приняла решение вписаться в маленький неторопливый мирок английской деревни, с его устоявшимися убеждениями и странной моралью.
Она и хотела, и должна была принять покровительство, и с самого начала решила быть смиренной, осторожной и скромной; она знала, что другие женщины будут рассматривать её как угрозу, и решила не давать им повода. Но теория и практика не всегда согласны меж собой; и в любом случае, в понимании миссис Уильямс покровительство больше походило на полное подчинение. Она боялась Дианы и избегала слишком её задевать, но никогда не отказывалась от попыток добиться морального превосходства. Поразительно, как эта, по сути, очень глупая женщина, не связанная никакими принципами и никаким чувством чести, умудрялась воткнуть шпильку в самое больное место.
Это продолжалось годами, и тайные или, во всяком случае, неафишируемые прогулки Дианы с собаками мистера Сэвила имели целью не только получение удовольствия от верховой езды. Вернувшись теперь домой, она столкнулась в холле с кузиной Сесилией, которая спешила к зеркалу между окон утренней столовой — взглянуть на новую шляпку.
— Ты подобна Антихристу в этой непотребной шляпе, — мрачно сказала Диана: собаки в поле потеряли-таки лису, и единственный сносно выглядевший мужчина пропал.
— Ох! Ох! — вскричала Сесилия. — Что за ужасные вещи ты говоришь! Это богохульство, я уверена. Я не слыхала ничего более ужасного с тех пор, как Джемми Блэгроув назвал меня тем грубым словом. Я скажу маме.
— Не будь дурочкой, Сисси. Это же цитата — из Библии.
— Да?.. Всё равно, я думаю, это очень дурно. Ты вся покрыта грязью, Ди. Ох, ты взяла мою треуголку. Ой, что ты за несносное создание — ты наверняка испортила перо. Я скажу маме.
Она схватила шляпу, но, найдя её неиспорченной, смягчилась и продолжила:
— Ну и грязная же у тебя вышла прогулка. Наверное, ездила по Гэлипот-Лейн? Видела охоту? Они всё утро носились по Полкэри с ужасным лаем и криками.
— Видела издали, — сказала Диана.
— Ты так меня напугала этой ужасающими словами про Иисуса, — сказала Сесилия, дуя на страусовое перо, — что я едва не забыла новость. Адмирал вернулся!
— Уже?
— Да. И приедет прямо сегодня вечером! Он передал с Недом поклоны и спросил, нельзя ли ему приехать после обеда и привезти маме берлинскую шерсть. Вот здорово! Он нам расскажет всё про этих замечательных молодых мужчин! Мужчин, Диана!
Семья только уселась за чай, когда появился адмирал Хэддок. Он был всего лишь «жёлтым адмиралом», ушедшим в отставку, так и не подняв свой флаг, и не выходил в море с 1794 года, но был в этих краях единственным авторитетом по вопросам флота, и его всем очень не хватало с тех самых пор, когда сюда неожиданно прибыл капитан военно-морского флота Обри, снявший Мэлбери-Лодж и попавший таким образом в сферу их влияния, но о котором они ничего не знали и которого (поскольку он был холостяком), как приличные дамы, не могли сами навестить.
— Прошу вас, адмирал, — сказала миссис Уильямс, после того как очень сдержанно похвалила берлинскую шерсть, изучила её, прищурившись и поджав губы, и про себя сочла бесполезной — ничего подходящего, ни по качеству, ни по цвету или цене. — Прошу вас, расскажите нам о капитане Обри — это он, как говорят, снял Мэлбери-Лодж.
— Обри? О да, — сказал адмирал, облизнув сухим языком сухие губы, как попугай. — Я всё о нём знаю. Сам я с ним не знаком, но мне говорили о нём в клубе и в Адмиралтействе, а когда я вернулся домой, то нашёл его во «Флотском списке». Он совсем молодой, всего лишь коммандер…
— Вы хотите сказать, что он выдаёт себя за капитана? — воскликнула миссис Уильямс, страстно желая, чтобы это оказалось правдой.
— Нет-нет, — нетерпеливо ответил адмирал Хэддок. — Мы на флоте всегда называем коммандеров «капитан такой-то или такой-то». Настоящих капитанов, полных капитанов, мы называем пост-капитанами — человек становится пост-капитаном, когда его назначают на корабль шестого ранга или выше, на двадцативосьмипушечный, скажем, или на тридцатидвухпушечный фрегат. Пост-капитанский корабль, моя дорогая леди.
— О, понимаю, — сказала миссис Уильямс, с умным видом кивая головой.
— Всего лишь коммандер, но здорово управлялся на Средиземноморье. Лорд Кейт поручал ему поход за походом, и он ходил на маленьком бриге с квартердеком, который мы взяли у испанцев в девяносто пятом, и играл в «вышибалы» с кораблями противника вдоль всего побережья. Было время, когда он забил всю Карантинную бухту в Маоне своими призами — Счастливчик Джек Обри, так его прозвали. Он, должно быть, сколотил немаленький капитал на призах — да, определённо. И это ведь он захватил «Какафуэго»! Да-да, именно он, — торжественно сказал адмирал, обводя взглядом круг бесстрастных лиц. Через миг недоумённого молчания он покачал головой и произнёс:
— Выходит, вы ничего не слышали об этом деле?
Нет, не слышали. Им очень стыдно признаться, но о «Какафуэго» они ничего не знают — это не то же самое, что сражение при Сент-Винсенте? Наверное, это произошло, когда они были так заняты урожаем клубники. Они тогда заготовили двести банок.