Корабль терял ход, паруса зловеще хлопали в тишине; и с каждой волной его теперь сносило всё ближе и ближе к невидимому в тумане берегу. В голове Джека пронеслись возможные варианты действий: он мог позволить судну увалиться под ветер, поставить бизань и попытаться снова; мог рискнуть и повернуть через фордевинд — бросив якорь, если не хватит места — это было просто позорно, к тому же отняло бы уйму времени; или же он мог повернуть задним ходом. Но можно ли было отважиться на поворот задним ходом с этой командой? В то время как все эти варианты подвергались пристрастной оценке, некий голос визгливо протестовал откуда-то из отдалённого уголка его разума против подобной несправедливости: неудавшийся поворот оверштаг — неслыханное дело в таких условиях; это чудовищно, просто заговор с целью помешать ему прийти вовремя в точку рандеву и дать Харту возможность высказать Джеку, что он никудышный офицер, не моряк, копуша и сибарит, который не изволил даже пошевелить задницей, чтобы явиться вовремя. Вот чего следовало опасаться: не моря и не скал под ветром — только сознания того, что он рассчитал неправильно и с большой вероятностью получит теперь резкий, несправедливый выговор от человека, которого он просто-напросто презирал — выговор, на который ему нечего будет возразить.
Эти мысли успели пронестись у него в голове в промежуток времени между всплеском лота и криком «восемь!». При следующем выкрике — «семь с половиной!» — он сказал себе: «Я поверну задним ходом». И вслух:
— Грот-марсель и крюйсель подтянуть. Наветренный фор-марса-шкот выбрать натуго. Фор-марсель обстенить, хватайте брас. Эй, на баке! Шевелись. Подветренные булини, булини!
«Поликрест», словно упершись в какую-то мягкую преграду, прекратил ход вперёд — Джек явственно ощущал это под ногами — и начал двигаться в обратную сторону; передние паруса и положенный под ветер руль по мере продвижения поворачивали его нос к ветру.
— Выровнять реи на грот— и бизань-мачтах. Живо на брасы!
Похоже, судну был не по душе поворот оверштаг, зато, с такой странной острой кормой, оно неплохо шло ею вперёд. Такого заднего хода Джек не видел ещё ни разу.
— Восемь с половиной, — донеслось с русленя.
Корабль шёл по дуге; выровненные реи на грот— и бизань-мачтах стояли параллельно ветру; марсели полоскали. Дальше, дальше — и вот ветер оказался позади траверза, и по всем правилам задний ход должен был прекратиться, но он не прекратился, судно по-прежнему шло не в том направлении — и при этом с замечательной скоростью. Марсели наполнились ветром, руль переложили на ветер, но судно по-прежнему скользило назад, вопреки всем известным принципам. Словно все прочные, надежные устои мира Джека Обри, так хорошо знакомого, пошатнулись — на миг; он перехватил ошарашенный, смятенный взгляд штурмана, а затем, будто со вздохом мачт и штагов — причудливым, натужным стоном — движение «Поликреста» перешло через едва заметный момент неподвижности в обычный ход вперёд. Ветер оказался прямо в корму, а затем — по левой раковине; и, приказав поставить бизань и круто обрасопить все реи, Джек утвердил судно на курсе, отослал вахту вниз и с нахлынувшим облегчением прошёл к себе в каюту. Устои мира вернулись на своё место, «Поликрест» направлялся к выходу в Ла-Манш с ветром в один румб от крутого бейдевинда, команда сработала не так уж плохо, никакого такого времени потеряно не было; и, если повезло, его стюард уже, должно быть, приготовил ему изрядную дозу кофе. Он присел на рундук, привалившись к наклонённой переборке; над его головой слышался торопливый топот ног: люди сворачивали тросы в бухты и приводили всё в порядок; а затем донёсся звук так надолго прерванной уборки — «медведь», крупный, вырезанный в виде корыта и утяжелённый ядром каменный блок — начал скрести по палубе в восемнадцати дюймах от его уха; он моргнул пару раз, улыбнулся и так, улыбаясь, провалился в сон.
Он спал, когда матросов созвали на обед, спал, когда констапельская уселась за свой окорок и шпинат, и Стивен впервые увидел всех офицеров «Поликреста» вместе — кроме Пуллингса, который стоял на вахте, вернее сказать, расхаживал по квартердеку, заложив руки за спину и стараясь насколько возможно подражать повадкам капитана Обри и выглядеть дьявольски суровым, жёстким и угрюмым офицером, несмотря на бурлящую в нём радость.
Во главе стола сидел уже знакомый Стивену мистер Паркер — высокий, сухой, с недовольным видом человек — довольно привлекательной внешности, если бы не выражение лица; затем — лейтенант морской пехоты в красном мундире, черноволосый шотландец с Гебридских островов, с настолько рябым от перенесённой оспы лицом, что даже трудно было разобрать его обычное выражение; впрочем, манеры у него были очень благородные; звали его Макдональд. Подле него сидел мистер Джонс, казначей — тоже брюнет, но на этом сходство заканчивалось: казначей был унылым вялым маленьким человечком с обвислыми щеками и сырного цвета лицом — равномерная бледность разливалась по его высокому лбу и даже на простиравшуюся от уха до уха лысину. Её лишь сзади окаймляли прямые седые волосы, свисая на шею и переходя в бакенбарды; однако сильная поросль бороды, что упорно пробивалась на поверхность, была тёмной — синеватым оттенком ложилась на челюсть. Видом он был точь-в-точь мелкий лавочник; впрочем, он не дал им времени познакомиться с собой поближе, потому что при первом же взгляде на свою тарелку выскочил с горловым звуком из-за стола, нетвёрдой походкой бросился в кормовую галерею, и более его не видели. Затем сидел штурман, позёвывающий после утренней вахты — худой, пожилой, седоватый человек со светло-голубыми глазами — он почти не проронил ни слова с того момента, как сел за стол. Стивен, по своему обыкновению, был молчалив, прочие ещё не определились с отношением к своим новым сослуживцам; и, зная, что хирург — близкий друг капитана, не торопились его расспрашивать.
Однако по мере удовлетворения аппетита Стивен обыкновенно начинал ощущать жажду знаний; и, положив нож и вилку, он спросил штурмана:
— Позвольте узнать, сэр, каково назначение этого любопытного обитого металлом наклонного цилиндра, что установлен как раз перед моей кладовой? Как он называется?
— Видите ли, доктор, — сказал мистер Гудридж. — Как его назвать, я и сам не знаю — разве что извращением, а кораблестроители вроде бы называли это камерой сгорания, ну и я так понимаю, что это место, где было установлено секретное оружие. И выходила эта труба на палубу — туда, где теперь форкастель.
— Что за секретное оружие? — спросил Макдональд.
— Что-то вроде ракеты, полагаю.
— Ну да, — сказал первый лейтенант, — типа огромной шутихи, но не прикреплённой к направляющему шесту. То есть, направляющим шестом был весь корабль, а те наклонные желоба и рычаги служили для того, чтобы сдвигать её вперёд или назад для изменения угла наведения; по расчётам, это оружие должно было уничтожить корабль первого ранга с дистанции в милю, и ему следовало находиться в диаметральной плоскости для смягчения влияния бортовой качки — и для того же предназначена система боковых килей и рулей.
— Если ракета имела калибр с эту камеру, то отдача должна быть чудовищной, — заметил Макдональд.
— Да, чудовищной, — сказал мистер Паркер. — Поэтому и сделали острую корму, чтобы днище не разломало при резком толчке — откатился бы весь корабль, и плоскую корму просто разрушило бы сопротивлением воды. И даже так пришлось нагородить кучу дерева вместо обычного ахтерштевня, чтобы выдержать первый удар.
Одна весьма высокопоставленная особа, что присутствовала на испытании, стоившем жизни изобретателю, рассказала мистеру Паркеру, что корабль отбросило назад на полную длину и погрузило в воду до винтранца. Эта высокопоставленная особа была против испытаний с самого начала; мистер Конгрив, который тоже присутствовал, сказал, что это не сработает — оно и не сработало, как не срабатывали никогда все эти нововведения. Сам мистер Паркер против любого нарушения традиций — это ни к чему военному флоту — и ему нет дела, скажем, до этих кремнёвых замков на пушках; хотя, конечно, если их как следует отполировать — ими можно покрасоваться при инспекции.
— А как погиб этот бедный джентльмен? — спросил штурман.
— Похоже, он пожелал самолично поджечь фитиль, а поскольку заряд сразу не воспламенился, он засунул голову в эту камеру, чтобы узнать, в чем дело, и тут-то она и взорвалась.
— Что же, жаль его, — сказал мистер Гудридж. — Но, по правде говоря, было бы неплохо, если бы он заодно потопил и этот корабль. Никогда не видел более немореходного судна, чем это, а я чего только не повидал в своей жизни. Валкое как никто; его снесло под ветер между Биллом и Сент-Хелен хуже, чем обычный плот — всё из-за его острого днища и выдвижных килей; а уж рыскает — только держись. Поворот оверштаг и в мельничном пруду не смогло бы сделать. И ничем-то ему не угодишь. Оно напоминает мне миссис Гудридж: что ни сделаешь — всё неладно. Если б капитан не повернул на заднем ходу в мгновение ока — ну, даже и не знаю, где б мы все теперь были. Замечательный манёвр, должен сказать — видно настоящего моряка — хотя я бы, пожалуй, на такое не отважился — только не с этими оборванцами, что зовутся у нас тут командой. И уж конечно, вперёд кормой мы шли куда как дольше, чем я бы посчитал возможным. Как вы, сэр, сказали, оно было построено для отката — вот я и думал, что нас так и будет откатывать и откатывать, покуда мы не налетим на французский берег. Чудо-юдо какое-то, из самых дурных — таково моё мнение, и это просто благословение Господне, что у нас капитаном настоящий моряк; да только что он сможет сделать — что сам архангел Гавриил сделает, коли дойдёт до шторма — этого я вам не скажу, потому как и сам не знаю. Ла-Манш не настолько широк, а этой посудине для манёвра, похоже, требуется Великий Южный океан, в самой широкой его части.
Причиной этих слов послужила усиливающаяся бортовая качка «Поликреста», отчего корзиночка с хлебом отправилась прогуляться по столу, а один из мичманов — в каюту Джека, сообщить, что ветер сместился к востоку. Это был похожий на мышонка ребёнок, втиснутый в парадную форму, с кортиком на боку — похоже, он так и спал во всём это