— Я до крайности обеспокоен — хотя, возможно, это скорее можно назвать немного вульгарным любопытством — состоянием мамаши Уильямс, когда она обнаружит, что её маслодельня, птичник, свинарник и кладовая дочиста обобраны. Что станет с её сердцем? Разорвётся? Остановится? Или усохнет — хотя в этом случае большой разницы не будет. Как это подействует на её телесные гуморы? И что ей скажет Софи? Будет ли она скрытничать и уходить от ответа? Она лжёт так же умело, как Бережёный Киллик: отчаянье во взоре и пунцовые щёки. Хотя это всё догадки. Я не искушён в этой области: ничего не знаю об английской семейной жизни, особенно в доме, где одни женщины. Для меня это неизвестная страна.
Это была та страна, где Джеку не хотелось оставаться: он внутренне вздрогнул, как от боли, и попытался думать о другом. «Боже, как я люблю Софи», — воскликнул он про себя, быстро повернулся и прошёл на нос, похлопать по ватер-вулингу бушприта — личный способ немного успокоиться, изобретённый ещё в первые дни на флоте. Вернувшись, он сказал:
— Меня поразила одна чертовски неприятная мысль. Я знаю, что нельзя предлагать Каннингу свинину, поскольку он еврей; но можно ли ему косулю? Вдруг косули тоже нечисты? А зайцем тут не обойтись — в том смысле, что у зайца из ценного только шкурка, и то смотря какая.
— Понятия не имею. Полагаю, Библии у тебя нет?
— Библия на самом деле есть. Я недавно в неё заглядывал, чтобы разобрать сигнал Хиниджа — Господь благоволит не силе коня, помнишь? Как ты думаешь, что он имел в виду? Не слишком остроумно или оригинально — всякий и так знает, что Господь благоволит не силе коня. Думаю, у него просто штуртросы перехлестнулись. А вообще я уже несколько дней подряд читаю Библию.
— Вот как?
— Ну, мне, возможно, надо будет прочесть команде проповедь в следующее воскресенье.
— Тебе? Прочесть проповедь?
— Конечно. Капитаны это часто делают, когда на корабле нет капеллана. На «Софи» я ограничивался Сводом законов военного времени, но теперь я думаю, что мне следует дать им ясное, хорошо обоснованное… эй, в чем дело? И что это такого забавного в том, что я прочту проповедь? Да чёрт тебя возьми, Стивен.
Стивен согнулся пополам на стуле, раскачиваясь взад-вперёд, сдерживая резкие спазматические всхлипы; по лицу его текли слёзы.
— Ну ты и хорош. Я как-то даже не могу припомнить, чтоб ты вообще когда-нибудь смеялся. И вообще это некрасиво, вот что я скажу, и тебе это не идёт. Хлюп да хлюп. Ну и ладно, смейся сколько влезет.
Он отвернулся, пробормотав что-то про всяких приземлённых обезьян, которые только и могут, что ухмыляться да хихикать, и уставился в Библию, делая вид, что читает. Однако на свете не много людей, которые могут спокойно отнестись к тому, что дали повод для такого откровенного, беспардонного, сокрушительного веселья, и Джек не принадлежал к этим немногим. Впрочем, веселье Стивена со временем прошло, ещё несколько придушенных всхлипываний — и всё закончилось. Он встал, вытер лицо платком и взял Джека за руку.
— Мне так неловко, — сказал он. — Прошу прощения. Я бы ни за что в мире не захотел тебя обидеть. Но, знаешь, бывает нечто настолько смехотворное по самой своей сути, настолько всеобъемлюще комичное… то есть, у меня так всё сложилось в голове. Прошу тебя, не принимай это на свой счёт. Конечно, тебе следует прочесть команде проповедь, и я убеждён, что она произведёт потрясающий эффект.
— Ну, — сказал Джек, подозрительно взглянув на него, — в любом случае я рад, что это позволило тебе предаться невинному веселью. Хотя, что ты нашёл…
— И что же будет темой твоей проповеди?
— Ты что, издеваешься надо мной, Стивен?
— Никогда! Честное слово — это недостойно.
— Ну, это о том, что, мол, «скажу "прииди", и приходит, поскольку я центурион». Я хочу, чтобы они усвоили, что на всё Божья воля, и так, как есть, должно быть — дисциплина должна быть — так в Писании, а потому, если какой-нибудь чёртов ублюдок ей не подчиняется, то он святотатец и точно будет проклят. И балду пинать тоже нехорошо[85]. Об этом в Писании тоже есть, я это подчеркну.
— Ты считаешь, что они лучше запомнят свои места по вахтенному расписанию, если узнают, что это предопределено свыше?
— Да-да, точно. Всё тут, понимаешь, — он похлопал по Библии. — Тут вообще на удивление много всего полезного, — сказал Джек, глядя ясным взором куда-то за пределы светового люка. — Я и не знал. И кстати, вроде бы с косулей всё в порядке — это большое облегчение, видишь ли. Я очень беспокоился насчёт этого обеда.
Следующий день принёс бесчисленные заботы — придание нужного наклона мачтам «Поликреста», перекладывание той части балласта, до которой удалось добраться, починка кетенс-помпы — но беспокойство никуда не делось и достигло своего полного расцвета в последние четверть часа перед прибытием гостей. Джек хлопотал в своём салоне — поправлял скатерть, мешал в жаровне, пока она не стала вишнево-красной, дёргал Киллика и его помощников, сомневался, не лучше ли было бы поставить стол поперек судна, и подумывал, не переделать ли всё в последний момент. Смогут ли шесть человек разместиться более-менее удобно?
«Поликрест» был более крупным судном, чем «Софи», которой Джек командовал прежде, однако из-за особенностей его конструкции в капитанской каюте не было кормовой галереи, пологой дуги из окон, создававшей ощущение света, простора и, можно сказать, некоторой роскоши даже в небольшом помещении. Теперь же и пространства было больше и бимсы выше, так что Джек мог стоять, лишь слегка пригнувшись. Но этому пространству не хватало ширины — оно постепенно сужалось, почти сходя на нет в корме, и дневной свет попадал в него только через световой люк и пару маленьких иллюминаторов. От этого помещения, в плане похожего на щит, вперёд отходил короткий коридор, по одну сторону которого находилась спальня, а по другую штульц; не настоящий штульц, который выступает за борт — их у «Поликреста» не было — и даже не на раковине. Но он так же, как и настоящий штульц, служил капитанским нужником. Помимо собственно стульчака, там имелась 32-фунтовая карронада и маленький подвесной фонарь — на тот случай, если круглого отверстия в крышке порта окажется недостаточно, чтобы показать неосторожному гостю последствия неловкого шага. Джек заглянул внутрь, чтобы убедиться, что он горит достаточно ярко, и только отступил в коридор, как часовой открыл дверь и впустил вахтенного мичмана с докладом — «Шлюпка с джентльменом подошла к борту, сэр».
Стоило Джеку увидеть, как Каннинг поднимается на борт, как он уже знал, что обед удастся. Тот был одет в простой камзол из бычьей кожи, без претензий на моряцкий вид, но взобрался на борт как заправский моряк, с непринужденной ловкостью, точно подгадав под качку. Сначала над переходным мостком показалось его жизнерадостное лицо, внимательно оглядывающееся слева направо, а затем и всё остальное, почти заполнив собой всё пространство. Он был без шляпы, и лысина на макушке блестела от дождя. Встретил его первый лейтенант и подвёл к Джеку, стоявшему в трёх шагах; Джек тепло пожал ему руку, представил его и офицеров друг другу и провёл всю компанию в каюту, поскольку ему не очень хотелось торчать под ледяным дождем и вовсе не хотелось показывать гостю «Поликрест» в его теперешнем состоянии.
Обед начался довольно спокойно — блюдом из трески, пойманной с борта поутру, и банальным разговором — о погоде конечно же, и общих знакомых: как поживает леди Кейт? — Когда в последний раз виделись?.. — Что слышно о миссис Вильерс? — Как ей нравится Дувр? — Капитан Дандас — всё ли у него хорошо, и доволен ли он своим новым кораблём? — Случалось ли мистеру Каннингу в последнее время слушать хорошую музыку? — О, да! Такая постановка «Фигаро» в Опере — он был на ней уже три раза. Паркер, Макдональд и Пуллингс были мёртвым грузом — хранили гробовое молчание, связанные неписаным правилом, что за капитанским столом капитан представляет собой своего рода королевское величество; они лишь односложно отвечали на заданные им вопросы. Стивен, однако, знать не знал ничего о подобном правиле и поведал им о закиси азота, веселящем газе — увеселение в бутылке, научное развлечение. Это вовсе не годилось для разговора с Каннингом, так что Джек старался изо всех сил поддерживать приятную беседу — и, наконец, мёртвый груз стронулся с места. Каннинг ничего не сказал о «Поликресте» (Джек отметил это с огорчением, смешанным с благодарностью), не считая замечания, что это, должно быть, интересный корабль, с удивительными свойствами, и что он никогда не видел такой окраски судна — такой элегантной и с таким вкусом — а это так непросто — прямо как королевская яхта — но заговорил о морской службе в целом, обнаружив довольно глубокие познания в этом предмете. Редкий моряк не получит удовольствия, выслушав сказанную с умом, откровенную, но по делу, похвалу флоту, и натянутая атмосфера в каюте уступила место более непринуждённой, тёплой и даже почти весёлой. За треской последовали куропатки, которых Джек разделил на порции, попросту положив каждому на тарелку по одной; кларет для взяток пошёл по кругу, веселье разгоралось, и вахтенные на палубе слышали смех, непрерывно доносящийся из капитанской каюты.
За куропатками последовало не менее четырёх перемен дичи, увенчанных седлом косули, которое Киллик и стюард констапельской внесли на отскобленной крышке люка с выдолбленной канавкой для стекания сока. «Киллик, бургундское», — шепнул Джек, поднимаясь, чтобы нарезать мясо. Все неотрывно следили за ним, покуда он трудился; разговор постепенно затих, и все с тем же вниманием уткнулись в свои тарелки.
— Честное слово, джентльмены, — сказал Каннинг, кладя нож и вилку на стол. — Вы тут, на флоте, неплохо устроились — такое пиршество! Обеды у лорд-мэра — ничто по сравнению с этим. Это лучшая оленина, что я пробовал в жизни, капитан Обри. Блюдо для особых случаев. А какое бургундское! Мюзиньи, я полагаю?