— Мистер Паркер, вы не могли бы оказать мне любезность, предоставив в моё распоряжение маленькую шлюпку, скажем, через час? Я хотел бы прогуляться по Гудвиновым мелям, пока отлив. Море спокойно, день благоприятствует.
— Конечно, доктор, — сказал первый лейтенант: он всегда был в прекрасном настроении после порки матросов. — Возьмите синий катер. Но ведь вы пропустите обед?
— Я возьму с собой хлеба и кусок мяса.
И вот он шагает в окружении странного, совершенного и безмолвного пейзажа, по плотному сырому песку с ручейками, что бегут к отступающему морю, и жуёт хлеб, который держит в одной руке, и холодную говядину, что в другой. Он оказался так близко к уровню моря, что Диля и берегов вокруг него отсюда не было видно, и его окружал лишь сплошной диск спокойного серого моря; и даже шлюпка, что ждала его напротив узкой бухты у другого конца мели, казалась очень далекой, или даже в другой плоскости. Перед ним расстилался слегка волнистый песок, с разбросанными по нему чёрными полузанесёнными корабельными обломками, иногда массивными и тяжёлыми, порой — просто ветхими остовами, расположенными в каком-то порядке, закономерность которого ускользала от его понимания, но которую, казалось ему, всё же можно постичь, если заставить свой разум сделать некое усилие — что-то простое, вроде пересказа алфавита начиная с буквы «Х» — простое, если удастся ухватить первую подсказку. Иной воздух, иной свет, гнетущее чувство неизменности, а отсюда ощущение другого времени; в какой-то мере это напоминало действие лауданума. Волнистые дорожки на песке — следы кольчатых червей, черенков, венерок; вдалеке плотной стайкой летают чернозобики, быстро описывают круги и как будто меняют при этом цвет.
Его владения расширялись по мере продолжения отлива: проступили новые участки песка, тянущиеся в холодном ровном свете куда-то далеко-далеко к северу; островки срастались, исчезала поблёскивающая вода, и только где-то на самом краю его мира ещё жил негромкий шум — плеск мелких волн и отдалённые крики чаек.
Команда шлюпки тем временем с увлечением ловила ершоваток, и они уже наполнили своей добычей две среднего размера корзины.
— Вон доктор, — сказал Нехемия Ли. — Руками чего-то машет. Говорит, что ль, сам с собой, иль нас зовет?
— Сам с собою говорит, — сказал Джон Лейки, служивший на «Софи». — Это он так часто делает. Он здорово учёный малый.
— Его отрежет от остальной суши, если не будет по сторонам смотреть, — сказал Артур Симмонс, пожилой, ворчливый баковый. — Мне так кажется, он просто не в себе. Немногим лучше иностранца.
— Ты завянь лучше, Арт Симмонс, — сказал Плейс. — А то я тебе хайло-то заткну.
— Ты, а помогать тебе кто будет? — осведомился Симмонс, придвигаясь к сослуживцу.
— У тебя что, нету уважения к учёности? — продолжал Плейс. — Я раз видел, как он четыре книги враз читал. Да что там, видал собственными глазами, вот этими, — он указал на них пальцем, — как он вскрыл человеку череп, вынул его мозги, поправил всё как надо, сложил их все обратно, да прикрыл серебряной пластинкой; и пришил ему обратно скальп, что свисал на одно ухо, иглой и шилом, да так ровно, как парусный мастер с королевской яхты.
— И когда вы похоронили беднягу? — спросил Симмонс с оскорбительной иронией.
— Да он счас разгуливает по палубе семидесятичетырехпушечника, вот в этот самый момент, ты, жирный болван, — воскликнул Плейс. — Мистер Дей его зовут, главный канонир на «Элефанте», как новенький, даже лучше, и получил повышение. Так что в задницу себе свои сомнения засунь, Арт Симмонс. Учёность? Да я видел, как он пришил одному парню руку, что висела на ниточке, и притом отпускал замечания по-гречески.
— И мои причиндалы, — добавил Лейки, скромно глядя на планширь.
— А я помню, как он набросился на старого Паркера, когда тот вставил кляп тому бедолаге из вахты левого борта, — сказал Абрахам Бейтс. — И с такими учёными словами — даже я смог разобрать не больше половины.
— Ну, — сказал Симмонс, задетый их преданностью, которая сильно его раздражала. — При всей учёности, без башмаков он уже остался.
Это было правдой. Стивен, повернув обратно к выступающему из песка обломку мачты, возле которой он оставил свои башмаки и чулки, обнаружил, к своему огорчению, что следы его, по которым он возвращался, уходят прямо под воду. Никаких башмаков: лишь разливающаяся вода и одинокий чулок плывёт в островке пены в сотне ярдов отсюда. Он немного поразмыслил над феноменом приливов и отливов, потом мало-помалу вернулся к действительности и неторопливо снял парик, мундир, шейный платок и жилет.
— О господи Боже, — воскликнул Плейс. — Он снимает мундир. Нельзя его было отпускать одного на эту долбаную мель. Мистер Баббингтон так прямо и сказал: «Только не пускай его одного бродить по этой долбаной мели, Плейс, а то я с тебя шкуру спущу». Эгей! Доктор, э-эй! Сэр! А ну, ребята, все вместе. Эгей!!
Стивен снял рубашку, кальсоны, размотал кашне и вошёл в воду, сжав губы и не сводя глаз с того, что казалось тенью обломка мачты под поверхностью воды. Башмаки были хорошие, со свинцовыми подошвами, и он к ним очень привык. Краем уха он слышал отчаянные вопли, но не обратил на них внимания: достигнув цели, он зажал нос одной рукой и погрузился в воду.
Крюк багра зацепил его лодыжку, по затылку ударило весло, частично оглушив его и заставив проехаться лицом по песку; потом его схватили за ноги и втащили в лодку; в руках он сжимал свои башмаки.
Они были в ярости. Он что, не понимает, что может простудиться? — Почему он не отзывался, когда его звали? И нечего им рассказывать, что он якобы не слыхал, как они кричали; им лучше знать, уши ватой он не затыкал; почему он не дождался их? — А шлюпка на что? — Теперь самое время для купания? — Он решил, что сейчас середина лета? Или праздник урожая? — Пусть он посмотрит на себя — замёрзший, синий, дрожит, как долбаное желе. Да самый зелёный мальчишка-новобранец не сделал бы подобной глупости. Нет, сэр, не сделал бы. Что скажет капитан, что скажут мистер Пуллингс и мистер Баббингтон, когда услышат о его выходках? — Господи помилуй, ничего глупее они в жизни не видели; если только он их за слепых держит. Где он оставил свои мозги? На шлюпе? — Они вытерли его носовыми платками, затолкали в одежду и быстро погребли обратно на «Поликрест». Ему сейчас следует немедленно спуститься к себе, завернуться в одеяла — не в простыни, заметьте — выпить пинту грога и как следует пропотеть. Он сейчас тихонько, как добрый христианин, поднимется на борт и никто ничего не заметит. Плейс и Лейки были, возможно, самыми сильными людьми из всей команды, с руками как у горилл; они забросили его на борт, без особых церемоний отволокли в каюту и оставили там на попечении слуги, снабдив того рекомендациями по надлежащему уходу.
— У вас всё хорошо, доктор? — спросил встревоженный Пуллингс, заглядывая в каюту.
— Да, спасибо, мистер Пуллингс. А почему вы спрашиваете?
— Ну, сэр, видя, что ваш парик надет задом наперед, а кашне всё перекручено, я подумал, что с вами случилась неприятность, вроде как.
— О нет, вовсе нет, весьма вам признателен. Я достал их в лучшем виде; льщу себе надеждой, что второй такой пары нет во всём королевстве. Наилучшая кордовская ослиная кожа. От какого-то часа в воде они не пострадают. А скажите, что это была за церемония, когда я вернулся на корабль?
— Это в честь капитана. Вы его совсем немного опередили — он лишь минут пять как поднялся на борт.
— Да? Я не знал, что он покидал корабль.
Джек явно был в прекрасном расположении духа.
— Надеюсь, я тебя не слишком побеспокоил, — сказал он. — Я сказал Киллику: «Ни в коем случае не беспокой его, если он занят». Но я подумал, что предстоит чертовски нелёгкая ночь, а печка тут так хорошо растоплена — мы могли бы сыграть что-нибудь. Но сперва попробуй вот эту мадеру и скажи, что ты о ней думаешь. Каннинг послал мне её целый анкер, это так любезно с его стороны. Я нахожу, что она очень приятно ласкает нёбо. А?
Стивен узнал запах, окутывавший Джека — им повеяло, когда тот подался вперёд, чтобы передать вино. Это были французские духи, которые он купил в Диле. Он аккуратно поставил стакан на стол и сказал:
— Ты должен меня извинить — я не вполне хорошо себя чувствую и полагаю, мне следует лечь в постель.
— Дорогой мой, мне так жаль, — вскричал Джек, глядя на него с участием. — Очень надеюсь, что ты не простыл. Неужели есть частица правды в той чепухе, что мне наговорили — ну, о твоем купании на мели? Конечно, немедленно ложись. Может, тебе принять лекарство? Давай я смешаю для тебя крепкий…
Запершись в своей каюте, Стивен писал.
«Бесспорно, это ребячество — расстраиваться из-за запаха, но я действительно расстроен и определённо увеличу свою дозу до пятисот капель.» Он налил полный стакан настойки опия, закрыл один глаз и выпил её. «Из всех чувств обоняние пробуждает больше всего эмоций; возможно, потому, что у нас нет для него набора слов, ничего, кроме скудных приблизительных описаний для всей этой обширной, сложной гаммы ароматов — и оттого запах, неназванный и неназываемый, остаётся только ассоциацией; его нельзя повторно вызвать или ослабить словом; так что он заново поражает каждый раз, вызывая в памяти все обстоятельства первого восприятия. Особенно это верно для тех случаев, когда прошло значительное время. Это дуновение, этот порыв, о котором я говорю, напомнил ту Диану, на балу в честь победы при Сент-Винсенте — невыразимо живую, такую, какой я знал её тогда — ещё ни намека на ту вульгарность или утрату красоты, что я вижу в ней сегодня. Что до этой утраты — пустая потеря, я лишь могу приветствовать её и желать, чтобы это продолжалось. Она навсегда сохранит в себе это качество — быть такой пронзительно живой, силу духа, решительность и смелость, и эту почти неправдоподобную, бесконечно трогательную, непринуждённую, бессознательную грацию. Но если, как она выражается, её лицо — это всё её состояние, то она более не Крёз; её богатство уменьшается и будет уменьшаться, по её меркам, и ещё даже до рокового тридцатилетия, которого она так боится, оно может достигнуть того уровня, когда я перестану быть объектом презрения. В любом случае, это моя единственная надежда, и я должен надеяться. Вульгарность — это что-то новое, и она насто